Александр Чанцев - Литература 2.0

• Название: Литература 2.0
• Автор: Александр Чанцев
• Издательство: Новое литературное обозрение
• Жанр: Прочая научная литература
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-86793-859-8

Почему лавкрафтовский монстр Ктулху ожил в наши дни, а С. Рушди вместе с К. Крахтом ждут мессию с Востока? Куда уходят деревья в сказках В. Вотрина, что таится в замке боли из рассказа Ю. Кисиной и кому снятся тройные сны в повестях А. Иличевского? Отчего так популярны японская литература, антиутопические романы и лесбийская поэзия? И, наконец, почему непростые размышления о нацистском прошлом Э. Юнгера и Э. Чорана, спор П. Эстерхази и М. Кундеры с коммунистической системой и экуменистические идеи Л. Улицкой попадают в фокус общественного интереса? На эти и многие другие вопросы пытается ответить в своей книге Александр Чанцев — литературовед-японист, литературный критик, постоянный автор «Нового литературного обозрения».

---

В первом сборнике фрагменты из работ М. Бланшо, Э. Канетти и В. Зомбарта подобраны, по мысли (анонимных!) составителей, таким образом, чтобы ответить на вопрос: «…в чем причина феноменального успеха „Парфюмера“, почему он понравился миллионам читателей и зрителей?» Однако, на мой взгляд, несмотря на несомненное удовольствие прочесть Бланшо и отрывки из много лет не переиздававшегося труда Канетти «Масса и власть», сам сборник не достигает своей задачи — оставаясь, повторю, замечательным дайджестом философской мысли прошлого века (но отнюдь не схожих направлений!), к пониманию собственно «Парфюмера» он добавляет совсем мало и даже в качестве сборника может быть рассмотрен с большой натяжкой.

Другое дело рецензируемый сборник. Изданный в схожем с «Тенью парфюмера» формате (кстати, о формате — в книге появилось указание на переводчиков, сноски в пару строчек с информацией о представленных философах и, в одном случае, даже указание на то, где впервые появился этот перевод — в остальных случаях приходится только догадываться о том, были ли переводы выполнены специально для этого издания), «Апокалипсис смысла» становится не только сборником, но чем-то даже большим — по прочтении не покидает страшноватое ощущение того, что покойные и еще живые философы сами составили это издание, посвятив его нашим дням и, вполне возможно, нашей стране.

Переплет книги сообщает, что она имеет дело с «проблемами глубокого кризиса современного мира», аннотация же говорит о «разложении цивилизации» как «случайной, сознаваемой или несознаваемой обреченности». Сразу скажу, что сборник не просто дает «порой пессимистическую оценку состояния человеческого сообщества», а представляет более чем мрачный, почти эсхатологический анализ причин, перспектив и особенностей функционирования этого самого разложения нашей цивилизации, что, впрочем, вполне ожидаемо, если произведений Эмиля Мишеля Чорана, «истинного гения пессимизма»[797], по уровню своего скепсиса в отношении человечества дающего большую фору Ницше и Селину вместе взятым, там едва ли не половина.

Кроме Чорана, одного из самых, на мой взгляд, тонких стилистов и оригинальных мыслителей прошлого века, незаслуженно не замеченного в нашей стране (у нас вышло всего три его книги и один сборник о нем, правда, лишь в числе других мыслителей[798]), в «Апокалипсис» включены работы Георга Зиммеля, оказавшего, кстати, на Чорана большое влияние, Витторио Хёсле, Жан-Люка Нанси, Рене Генона, а также Элвина и Хейди Тоффлер. Мера скепсиса и горечь инвектив цивилизации возрастает в каждой из частей с грубоватыми, но весьма точными заглавиями — «Восстал брат на брата», «Распалась связь времен», «Миру старому конец», завершаясь небольшим аппендиксом «Миру новому начало?».

Зиммель в эссе с говорящим названием «Человек как враг» утверждает тотальную невозможность жертвенного отношения «я» к «ты», замененного на отношения с обратным знаком. Это свойственно всем людям, поэтому так тяжка людская участь, ведь «война, возникающая на основе единства и равенства, очень часто бывает более страстной и радикальной», чем в случае, если партии противны друг другу. «На мысль о том, что существует изначальная потребность во враждебности, часто наводит и невероятно легкая внушаемость враждебного настроения», — суммирует он свои рассуждения.

Не менее абстрактны и инвективы Ж.-Л. Нанси, оставляющие ощущения пересказа доктрин экзистенциальной философии, изложенной языком ученика Хайдеггера. «Бытие само по себе не является собственной достоверностью», а «существование (наличное бытие) не является само-конструированием смысла, но дает нам бытие, предшествующее смыслу или выходящее за его пределы, не совпадающее с ним, состоящее в этом несовпадении», — здесь можно посмаковать формулировки, если этот стиль вам по вкусу, но вряд ли можно узнать что-то принципиально новое о целеполагании бытия, точнее — его отсутствии.

Современный немецкий философ В. Хёсле не менее пессимистичен, но отличается при этом некоторой сострадательностью в адрес нерадивого человечества. Разбирая различные аспекты кризиса личностной идентичности, он приходит к любопытным наблюдениям. Например, пишет Хёсле, Грегор Замза в новелле Кафки страдал не от того, что стал жуком, а от реакции на его жучиность со стороны других; ненависть к себе столь мучительна потому, что объект и субъект ненависти у человека в данном случае совпадают, что только усиливает негативность. Выход, предлагаемый Хёсле, выдает в нем человека, занимающегося также проблемами психологии: «способом бегства от смерти может быть уход в чистое царство форм, — будь то искусство, наука или философия».

Но простая сублимация не действует, когда мы имеем дело с кризисом идентичности у целого общества, тем более если это «самый глубокий и отчаянный кризис идентичности, являющийся результатом убеждения в том, что не существует никаких моральных норм». Вызванный дисгармонией между «я» и «социальным я», коллективный кризис идентичности реализуется в формах, которые весьма актуальны для постсоветского общества: «отрицание символов, распад коллективной памяти, представленной традициями, а также утрата веры в общее будущее, дисгармония между описательным и нормативным образами себя, прерывность в истории, несоответствие между представлениями культуры о самой себе и ее образами в других культурах, наконец, чувство неполноценности относительно более совершенной культуры»…

Причины кризиса современной западной цивилизации анализирует Р. Генон в свойственном всем его работам духе противопоставления великой древней религиозной традиции и упаднического современного мира. Подобная дихотомия более чем известна и не заслуживала б упоминания, если б не отдельные актуальные для наших дней мысли. Негодуя из-за того «беспрецедентного факта», что «целая цивилизация возведена на чисто негативных основаниях, на абсолютном отсутствии высшего Принципа», Генон, разумеется, отказывается принимать в качестве сколько-нибудь положительных оснований капитализм, индивидуализм или демократию. Цивилизации западного образца он делает такие упреки, которые актуальны и для современной России. Интеллект, пишет он, оказывается низведен до прикладного уровня, «допускается как средство, необходимое для обработки материи в промышленных целях», религия также утрачивает интеллектуальную составляющую, имеющуюся, по Генону, в изначальной доктрине, и вырождается до простого и зачастую фарисейского морализма или индивидуальных дешевых сантиментов, а «прагматизм во всех своих формах порождает абсолютное безразличие к истине». Не раз встречавшиеся как у традиционалистов, так и у «протестных» философов постмодернистского толка, эти мысли из «Кризиса современного мира», работы 1927 года, вполне актуально, думаю, прозвучат не только для размахивающих коктейлями Молотова на встречах Большой восьмерки европейских альтерглобалистов, но и для многих простых российских клерков. Например, такое утверждение: «…насколько странно выглядит эпоха, в которую людей можно заставить верить, что счастье можно получить ценой своего полного подчинения посторонней силе, <…> ценой насильного насаждения манер и институтов, предназначенных для совершенно иных народов и рас, ценой принуждения к отвратительной работе ради приобретения вещей, не имеющих в их среде обитания никакого разумного применения!»

Испытывавший большой интерес и пиетет к Востоку, Генон в цитируемом отрывке говорил и о тяге западной цивилизации к подчинению себе цивилизации восточной (использующей, по французскому философу, промышленность, то есть технологии в нынешней терминологии, как «неприятную и временную неизбежность» и как «оружие, позволяющее противостоять экспансии Запада и оберегать свое собственное существование»), О вечной проблеме «римлян и варваров» в контексте конца цивилизации пишет и Чоран. Его инвективы тотальны, а пессимизм не знает исключений.

Прогресс, убежден этот румынский изгнанник в Париже, «это современный синоним грехопадения, мирская версия проклятия», а его носители, «то есть решительно все мы, есть не что иное, как ряды отверженных, обреченных на пребывание в мерзости, среди машин, в этих городах, от которых нас могло бы избавить лишь какое-то всемирное бедствие». Если Генон видел «свет с Востока», то Чоран лишь более абстрактен, не называет имен, но пишет, по сути, о тех же восточных странах, как мы бы сейчас сказали, «третьего мира»: «…что-то подлинно человеческое можно еще найти лишь у тех народов, которых обогнала история, и они не спешат ее догнать». Это предлагаемая им утопия? Ни в коей мере, ибо утопии, по Чорану, просто бредовы, но и их отсутствие — вспомним последние годы, когда самым актуальным жанром российской литературы стала сатирическая антиутопия, — показатель болезненности и обреченности общества. «Теории бессильны: глубины истории непроницаемы для доктрин», уверен он, поэтому «ни одна новая форма общественного устройства не способна даже на самое простое: сохранить преимущества старой — примерно одну и ту же сумму неудобств встретишь в обществе любого типа», резюмирует он, анализируя до этого коммунистическую модель и ее крах. Рисуя актуальную опять же для наших дней сценку из парижской жизни: «…как-то вечером в метро я внимательно огляделся по сторонам: все сплошь, включая меня самого, приезжие… Только двое или трое, судя по лицам, местные, они явно испытывали неловкость и словно извинялись за то, что затесались среди нас», — Чоран утверждает мысль о том, что современный Рим, наша цивилизация, обречен на варварство, что гибель от рук современных гуннов — спасение. Ибо «бесспорно одно: лучшее, что было в человеке, он уже отдал», а новые цивилизации не будут равноценны не только ни древним и ни современным, но и будут «поражены жестко запрограммированным вирусом распада». Чего еще ждать, если «человек — искусственный нарост на жизни (как, впрочем, сама жизнь — на материи)»? Будучи человеком, философ констатирует: «в каждом мгновении я различаю усталое дыхание и хрип прошлого, а не переход к другому мгновению. Я создаю мертвое время, погрязая в удушье надвигающегося будущего». Поэтому не лучше ли, размышляет Чоран, не затягивать конец: «…мы движемся гуртом к невиданной дотоле сваре, когда все набросятся друг на друга, как буйно помешанные, как взбесившиеся марионетки, потому что все стало невозможным, непереносимым, а единственным достойным делом для тех, кто останется жить, будет уничтожение себя и себе подобных».