Герман Брох - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Герман Брох
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-05-002544-3

Г. Брох — выдающийся австрийский прозаик XX века, замечательный художник, мастер слова. В настоящий том входят самый значительный, программный роман писателя «Смерть Вергилия» и роман в новеллах «Невиновные», направленный против тупого тевтонства и нацизма.

---

Притихли ученики, затаив дыхание. А рабби ничего больше не сказал — так и сидел недвижно, с закрытыми глазами. И тогда они тихо отправились по домам.

ПРЕДЫСТОРИИ ГОЛОСА ИЗ 1913 ГОДА © Перевод А. Карельский

Стихи. Год тысяча девятьсот тринадцатый.
Вот так, значит, с юностью надумал прощаться ты?

Отец и сын шли бодро вперед,
шагали вперед уж не первый год.
Вдруг сын говорил: «Хочу отдохнуть.
Гляди — все ужасней становится путь.
Мне страшно: нависли хляби небес,
во мгле маячат призрак и бес».
Отец на это: «Отринь сомненья!
Великолепно прогресса движенье!
Довольно ты хныкал в страхе; теперь
закрой глаза — и слепо верь!»
А сын: «Вот хладом дохнуло опять…
Ужели тебе не тяжко дышать?
Ужель ты не видишь, что с нами бес?
Круженье на месте — вот твой прогресс.
Уходит почва у нас из-под ног,
и мы невесомы, как в бурю листок,
и нет пространства для наших дорог».
— «Всегда, когда люди вперед шагали,
им открывались небесные дали!
Прогрессу преграды нет и границы;
тебе же бес один только и мнится».
— «Прогресс, наш дар, наш девятый вал,
он сам пространство вкруг нас взорвал,
а без пространства беспутен наш век,
и невесом без него человек.
И потому я тебе скажу:
на мир по-новому я гляжу —
душе человека не нужен прогресс,
но очень нужен новый вес».
Огорченный отец пошагал один:
«Какой реакционер мой сын!»

               О, дни весны осенней;
               не было прекрасней весны,
               чем той осенью.
               Еще раз расцвело прошлое —
               порода, порядок —
               такой приятный покой перед бурей.
               Даже Марс улыбался.

И даже если, памятуя о многообразии
страданий, причиняемых людьми друг другу,
счесть войну не самым худшим
из всех зол, она в любом случае
из них глупейшее, и от нее,
матери всех вещей, унаследовал
род человеческий неискоренимую
глупость.
Горе нам, горе!
Ибо глупость есть отсутствие воображения;
она разглагольствует об абстракциях,
болтает о святынях,
о родной земле и о чести страны,
о каких-то женщинах и детях,
нуждающихся в защите. Но стоит
ей столкнуться с голой конкретностью,
как она умолкает, и искромсанные
лица мужчин, их тела и члены
для нее непредставимы, равно как
и голод, на который она обрекает
верных жен и невинных крошек.
Вот она, глупость,
воистину треклятая глупость,
и не забыть еще глупость наших
богоспасаемых философов и поэтов,
что, брызжа суемудрием и слюною,
разглагольствуют о священной войне;
правда, им надо еще и опасаться
развевающихся знамен на баррикадах,
ибо здесь их тоже подстерегает
абстрактная словесная жвачка,
зловещая кроваво-бескровная безответственность.
Горе нам, горе!

В пространстве, что уже и не назвать
пространством, ибо места в нем хватало
для всех святых и ангелов, обитала
               однажды душа, как в готическом храме:
               ни плит, ни сводов, и не надо шагать
               вперед — ибо шаг ее был пареньем,
               вечным согласьем с творцом и твореньем
               под вечно безгрешными небесами.
Но тут, уже бессмертья зову внемля,
был дух наш снова возвращен в земное
пространство, дабы в вечном непокое
его пределы обживать —
               и высь, и ширь, и глубь постигнуть, их приемля
               как формы бытия, что непреложны,
               и, сквозь страду и кровь ступая, где возможно,
               тернистый путь прогресса вновь начать, —
в путах ведовств и ересей, в кризисе веры жестоком,
корчась под пыткою адской, но и ширясь небесной тоской,
знанье бесстрашное, мощь и величье барокко,
новую вечность провидит сквозь образ юдоли людской.
               Но та ж опять игра: к порогу тайны дух
               лишь чуть приблизится, взыскуя постоянства, —
               порог отступит вновь в немую стынь пространства,
               где меркнет всякий образ, слепнет зренье, глохнет слух;
               здесь ангел не живет, здесь целей, мер и клятв не знает человек,
               смешались близь и даль — разброд неимоверный,
смешались огнь и лед — котел, кипящий скверной, —
               и в протяженности бескрайней и безмерной
               пространство здесь встает, чье имя — новый век,
и вновь несет нам муки — о вещий страх крушенья! —
и вновь несет нам войны — о наши прегрешенья!
               дабы душе человеческой даровать возрожденье.

Се буржуазный век, се дети новой эры;
любовь, успех, доход — вот все их помышленья,
для них обман в любви — уже и крах творенья,
и никакой другой они не знают веры;
бог — реквизит для них, мотив стихотворенья,
политика — старье, былых владык химеры
или газетный лист, что черни врет без меры;
им всякий долг — предмет насмешек и презренья.
В тринадцатом году вот так оно и было:
сентиментальный вздор и оперные жесты,
но и печальный вздох о том, что сердцу мило:
о, блеск былых балов, о, томные невесты,
о, кружева и банты, корсаж и кринолин —
прощальный свет барокко в преддверье злых годин!
Даже давно отжившее и поблекшее
в миг прощанья окутывается дымкой печали —
о былое!
О Европа, о даль тысячелетий,
жесткая стройность Рима и Англии мудрая вольность,
вы полюса бытия и оба днесь под угрозой,
и еще раз встает все минувшее,
обжитой порядок земных символов,
в коих широко и привольно — о могущество церкви!
отражается бесконечное,
отражение космоса в покое трезвучья,
в его плавных согласьях и разрешеньях.
Твои достоинство и слава, Европа,—
укрощенье порыва, предчувствие цельности
в неуклонном следовании линиям музыки,
той музыки, что взирает на небо, —
о, христианская праведность Баха! —
как здешнее око, запечатлевающее нездешность,—
и восстанавливаются связи горе и долу,
и вершится священное действо закона и свободы,
в размеренных переходах от символа к символу
простираясь до сокровеннейших солнц,—
космос Европы.
И вдруг обнаруживается, что все вперемешку,
что бессвязны образы, их мельтешенье недвижно,
всякий образ уже едва даже символ,
вперемешку и конечность и бесконечность —
жутковатый соблазн диссонанса.
Невыносимо смешным становится трезвучье —
традиция, уже непригодная для жизни:
проваливаются друг в друга Элизий и Тартар,
неразличимы.
Прощай, Европа; прекрасная традиция
пришла к концу.

               Слава, слава! Бим-бом!
               Идем мы дружно в бой.
               Что нас ведет — почем нам знать?
               А вдруг приятно всем лежать
               Вповалку под землей?
               Пускай горючею слезой
               Подружка изойдет,
               Солдата это не проймет,
               Когда солдат герой.
               Его в сраженье слава ждет,
               Когда врага буран сметет
               Атаки огневой.
               Аллилуйя, бим-бом!
               Дружно в бой мы идем.

I. НА ПАРУСАХ ПОД ЛЕГКИМ БРИЗОМ © Перевод И. Алексеева и М. Коренева

Полосатый бело-коричневый парусиновый тент и теперь, ночью, натянут над легкими плетеными столами и стульями. Между рядами домов, в молодой листве аллей, бродит слабый ночной ветерок; может даже показаться, что он дует с моря. Но это, видимо, из-за влажной мостовой; поливальная машина только что проехала по пустынной улице. За несколько кварталов отсюда — бульвар; с той стороны доносятся гудки автомобилей.

Молодой человек был уже, наверное, слегка пьян. Без шляпы, без жилета шел он по улице; руки засунул за пояс, чтобы пиджак распахивался и ветер мог проникнуть как можно дальше. Это было что-то вроде прохладной ванны. Когда тебе только-только исполнилось двадцать, жизнь почти всегда ощущается всем телом.