Альберто Моравиа - Скука

• Название: Скука
• Автор: Альберто Моравиа
• Издательство: АСТ, Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-064798-9, 978-5-271-28552-3

Одно из самых известных произведений европейского экзистенциа­лизма, которое литературоведы справедливо сравнивают с «Посторон­ним» Альбера Камю. Скука разъедает лирического героя прославленного романа Моравиа изнутри, лишает его воли к действию и к жизни, способности всерьез лю­бить или ненавидеть, — но она же одновременно отстраняет его от хаоса окружающего мира, помогая избежать многих ошибок и иллюзий. Автор не навязывает нам отношения к персонажу, предлагая самим сделать выводы из прочитанного. Однако морального права на «несходство» с другими писатель за своим героем не замечает.

---

—  Понятно. А потом что было?

—  Мы ели и пили, ведь в траттории положено есть и пить, разве нет?

—  И что ты ела?

—  Не помню. Я никогда не смотрю, что ем. Обычное что-то.

—  А потом?

— Лучани подозвал оркестрантов, и они пели нам не­аполитанские песни.

—  Какие?

—  Не помню.

—  Ты любишь неаполитанские песни?

—  В общем, да.

—  Нет, любишь или не любишь?

—  Ну, когда как. В траттории — да. Но если б они явились играть, когда я сплю, тогда нет.

—  А потом что вы делали?

—  Что делали? Да ничего.

—  Бьюсь об заклад, что Лучани купил розу со стеб­лем, обернутым в фольгу, у одной из тех девушек, что разгуливают по ресторану.

—  Правда, откуда ты знаешь?

—  Я все знаю. Я знаю еще, что ты поднесла ее к носу, так?

—  Но так делают всегда, когда получают в подарок цветок, разве нет?

—  Тебе было приятно, что Лучани преподнес тебе розу?

—Да.

—  А после ужина куда вы пошли?

—  В кино.

—  Как назывался фильм?

—  Не помню.

—  Кто играл?

—  Не знаю. Я ведь не знаю имен актеров.

—  Но что в нем по крайней мере происходило, в этом фильме?

—  По-моему, это был американский фильм, знаешь, из тех, где всадники и много стрельбы.

—  Вестерн. В кино вы держались за руки?

— Да.

—  Целовались?

—  Да.

—  Занимались любовью?

—  Да.

—  Как, занимались любовью в кино?

— Мы сидели в задних рядах за колонной, а зал был почти пустой.

—  И каким же образом вы устроились?

—  Я села к нему на колени.

—  И тебе было приятно?

—  Нет, я ужасно боялась. И потом, мне не нравится делать такие вещи на людях.

— А зачем же ты тогда это делала?

—  Потому что мне хотелось.

—  Так, значит, тебе понравилось?

—  Нет, мне хотелось, но не понравилось.

— А что вы делали потом?

—  Пошли в ночной бар.

—  Какой?

—  Не помню, как он называется… Где-то за виа Венето.

—  И как там было?

—  Очень много народу.

—  Я спрашиваю, какой был зал, как обставлен, как декорирован?

— Я не разглядывала.

—  Вы танцевали?

—  Да.

—  Много?

—  Да.

—  Во время танцев ты к нему прижималась?

—  Нет.

—  Почему?

—  Это был танец, где танцуют врозь.

—  Что вы делали потом?

—  Ничего. Около трех он проводил меня домой.

—  У него есть машина?

—  Была, но он ее продал.

—  Стало быть, у него не так уж много денег?

—  Да, он сейчас без работы.

—  И ты иной раздаешь ему деньги?

— Да, иной раз даю.

—  Мои деньги?

—  Да, те, что даешь мне ты.

—  То есть деньги, которые я тебе даю, ты никогда не тратишь на себя?

—  Нет, иногда кое-что покупаю. Но по большей час­ти трачу вместе с ним.

—  А вчера кто платил — ты или он?

— За одно я, за другое он. За кино заплатил он, за остальное — я.

—  То есть почти за все заплатила ты?

—  Он много за что платил в прошлый раз.

—  А как ты передала ему деньги?

—  В траттории я передала их под столом. В баре он сам взял из сумочки.

—  И потом проводил тебя домой на такси?

—  Да.

—  Он вошел с тобой во двор?

—  Да.

—  Вы вместе поднялись по лестнице?

—  Да.

—  И на лестнице занимались любовью?

—  Да, немножко, у меня на площадке.

—  Что значит немножко?

—  Ну, не до конца.

— Тебе было приятно?

—  Приятнее, чем в кино, потому что тут я меньше боялась.

— А потом?

—  Потом мы расстались.

—  Ты пошла спать?

—  Да.

—  И прежде чем заснуть, думала о нем?

—  Нет, я думала о тебе.

—  Обо мне?

— Да, о тебе. Я думала о тебе, пока не заснула.

—  И что же ты думала?

—  Не помню. Просто думала, и все.

В один из дней, словно бы для того, чтобы лишний раз укрепить во мне ощущение неуловимости Чечилии, произошло событие, о котором я хочу рассказать. Послед­нее время я часто, особенно когда знал, что Чечилия не придет, отправлялся в студию Балестриери, которая так и стояла нежилой с того дня, как старый художник умер. Вдова то ли не позаботилась о том, чтобы ее пересдать, то ли, что всего вероятнее, не сумела найти жильца. Я вхо­дил в студию, пользуясь ключом, который когда-то Бале­стриери дал Чечилии, а я у нее отнял, и бродил там среди мебели, с которой уже давно никто не стирал пыль, вды­хая запах старых грязных вещей. Я как будто искал сам не знаю что. Слоняясь по этой мрачной комнате, в которой чернела мебель и багровели ткани, видевшие любовь Чечилии и Балестриери, я испытывал какое-то странное тяжелое чувство: словно то не Балестриери была студия, а моя, и не он, а я умер, и теперь как привидение — у привидений это принято — явился на место своей любви. Это тяжелое чувство рождалось не только из ясного ощу­щения того, что в моих отношениях с Чечилией было какое-то омерзительное сходство с отношениями ее и Балестриери, но также из убеждения, что в каком-то смысле я тоже мертв, и даже более окончательно, чем старый художник, который по крайней мере не сомне­вался в собственном искусстве и рисовал, можно сказать, до последнего вздоха. Я же, думал я, разглядывая голую, в нарочитых позах Чечилию на огромных полотнах, обле­пивших стены от пола до потолка, я же умер для живопи­си еще до встречи с Чечилией, и если сейчас мне приве­лось бы, подобно Балестриери, умереть по ее вине, я всего-навсего повторил бы в жизни то, что уже пережил в искусстве. Иными словами, я продолжал чувствовать, что существует определенная связь между моим крахом как художника и моими отношениями с Чечилией, между моей неспособностью оживить натянутый на подрамни­ке пустой холст и невозможностью по-настоящему овла­деть лежащей среди диванных подушек Чечилией; та же самая связь, несомненно, была между отвратительными картинами Балестриери и его специфическими взаимо­отношениями с Чечилией. То была связь темная и угро­жающая: так путнику, заблудившемуся в пустыне, пред­стают вдруг во всей своей многозначительности разбро­санные по песку белые кости.

Однажды, когда я был погружен в изучение непри­стойных ню Балестриери, разглядывая их как таинствен­ные письмена незнакомого языка, дверь, которую я ос­тавил незапертой, приоткрылась, и в проеме показалось женское лицо. Удостоверившись, что я тут, женщина вошла и направилась ко мне. Я почти сразу ее узнал: то была вдова Балестриери; на похоронах ее лицо было почти полностью скрыто густой темной вуалью, из тех, что приняты в деревенских похоронных процессиях, но потом у меня было несколько случаев ее увидеть. Это была высокая, крупная женщина, когда-то, по-видимо­му, очень красивая, так что даже сейчас, в пятьдесят лет, ее деформированная плоть сохраняла, правда слег­ка потускневшие, краски времени ее молодости: сияла белизной кожа, ярко блестели черные, немного навыка­те глаза, тугие красные губы горели на лице, как спелые вишни. В молодости она служила Балестриери натур­щицей и была, по-видимому, единственной до Чечилии женщиной, которую Балестриери любил или думал, что любил: в самом деле, ведь он женился на ней и прожил с нею двадцать лет. Родом из деревушки в Лацио, знаме­нитой тем, что она традиционно поставляла натурщиц римским художникам, вдова Балестриери до сих пор со­храняла в своем облике и повадках какую-то деревен­скую простоватость.

Я сразу отметил, что она не выразила ни удивления, ни неудовольствия, застав меня в студии мужа. Она пред­ставилась, сказав низким, грудным, поистине деревен­ским голосом:

— Я синьора Балестриери.

Я поспешил принести свои извинения:

—  Простите, дверь была не закрыта, и я зашел по­смотреть картины.

Она живо ответила:

—   Пожалуйста, профессор, вы можете приходить сюда, когда угодно. Я знаю, что мой бедный муж был вашим другом.

Я не решился ее опровергнуть. Она смотрела на меня, улыбаясь, и в улыбке ее была какая-то доброжелательная снисходительность, которую я не вполне понимал. Она сказала:

—  А я заходила к вам, в вашу студию, потому что хотела поговорить об одной вещи, которая может вас за­интересовать. Дверь была открыта, но вас не было, и я решила, что вы здесь.

—  Почему вы решили, что я здесь?

—  Потому что я знаю, что у вас есть ключи от студии.

—  Кто вам сказал?

— Да консьержка, профессор.

—  Так вы хотите со мной поговорить?

Она спокойно ответила:

—  Да. Я пыталась и раньше, но не могла застать вас дома.

Потом, с деревенской неуклюжестью меняя тему, ска­зала:

—  Вам нравятся эти картины, а, профессор?

Я растерянно сказал:

—  Ваш муж был большой мастер.

—  Красивые, а? — продолжала она, прохаживаясь по студии и поглядывая на полотна, развешанные на сте­нах. — А вы знаете, профессор, что все это списано с одной натурщицы?