Джон Ле Карре - Песня для зебры

• Название: Песня для зебры
• Автор: Джон Ле Карре
• Издательство: Астрель
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-271-32284-6

Книги Джона Ле Карре давно занимают почетное место в списках классики шпионского романа. Сам в прошлом сотрудник британской разведки, он выворачивает наизнанку миф о всесильных и вездесущих спецслужбах. Его герои — живые люди на трудной работе, часто требующей выбирать между долгом и совестью. “Песня для зебры” — это личная одиссея Сальво, молодого талантливого переводчика, наполовину конголезца, владеющего множеством африканских языков, внештатного сотрудника Министерства обороны. Получив ответственное секретное задание, он улетает на безымянный северный остров переводить на конференции, от которой зависит судьба Конго. Честь и порядочность вынуждают тихого, наивного Сальво бросить вызов могущественным противникам, имея при себе лишь одно оружие — любовь к полузабытой родине и к прекрасной чернокожей соотечественнице.

---

Хадж опаздывает всего на пару минут, но для меня ожидание тянется целую вечность. Участники совещания открывают свои кожаные папки, и я следую их примеру. Внутри документ, который кажется мне знакомым. Ну конечно, когда-то в прошлой жизни я сам переводил его с французского на суахили. Вот они, оба варианта. Плюс десятка полтора страниц, заполненных впечатляющими цифрами и расчетами, отражающими, насколько я могу судить, далекое будущее: ожидаемые темпы добычи руды, затраты на транспортировку и складирование, валовые продажи, валовая прибыль, валовый обман.

Изучая содержимое папки, краем глаза я вижу, как Филип поднимает свою ухоженную седую голову. Он улыбается кому-то позади меня теплой, участливой, доверительной улыбкой. Крокодиловые ботинки шаркают по каменным плитам пола медленнее обычного, и мне становится дурно. Хадж входит неторопливо, пиджак расстегнут, видна горчичного цвета подкладка, все паркеровские ручки на месте, нафабренный локон более-менее восстановлен в прежнем виде. Негласное правило приюта требовало после порки являться к товарищам как ни в чем не бывало. Хадж явно руководствуется тем же принципом: руки в брюки, походка от бедра. Но я-то знаю, что каждый шаг причиняет ему невыносимую боль. На полпути к своему креслу он на мгновение останавливается и, поймав мой взгляд, ухмыляется. Передо мной лежит раскрытая папка, так что в принципе я мог бы рассеянно улыбнуться в ответ и вернуться к чтению. Но нет. Я смотрю на него в упор.

Какое-то время мы не сводим друг с друга глаз — понятия не имею, сколько это длилось на самом деле. Вряд ли секундная стрелка настенных часов перескочила больше чем на одно-два деления. Но он успел понять, что я все знаю, в чем наверняка и так не сомневался, я успел понять, что он знает, что я знаю, — и так далее. А если кому-то довелось наблюдать за нами, этот кто-то успел понять, что либо мы гомосексуалисты, охваченные взаимным влечением, либо нам обоим известно много лишнего, и тогда вопрос: откуда? Искры в его взоре заметно поугасли — неудивительно, если учесть, что ему пришлось вынести. Может, он хотел сказать мне: “Ты меня предал, сволочь”? Или, может, я упрекал его за то, что он предал себя и Конго? Сегодня, по прошествии стольких дней и ночей, которых с лихвой хватило для размышлений, я склонен считать это моментом осторожного обоюдного признания. Мы ведь оба зебры: я по крови, а он в силу образования. Мы оба слишком далеко ушли от своей родины, но так и не смогли стать частью другого общества.

Садясь на свое место, Хадж поморщился и тут же увидел белый конверт, выглядывавший из его папки. Он вытянул его двумя пальцами, понюхал, а затем вскрыл у всех на виду. Вынув из конверта листочек белой бумаги размером с почтовую открытку, явно распечатку какого-то текста, он быстро пробежал его глазами — не больше двух строчек, которые, надо полагать, в тщательно подобранных выражениях подтверждали согласие на его условия. Я думал, Хадж едва заметно кивнет Филипу, однако он не пожелал утруждаться. Просто скомкал листок и швырнул — с изумительной точностью, учитывая его состояние, — в фарфоровую урну, стоявшую в углу комнаты.

— В яблочко! — воскликнул он по-французски, и все снисходительно засмеялись.

Не буду подробно пересказывать дальнейшие утомительные переговоры, эти бесконечные банальности, с помощью которых делегаты любого уровня неизменно стремятся убедить самих себя, что они хитроумно защищают интересы своей компании (или своего племени), что они проницательнее собеседников. Работая на автопилоте, я тем временем приводил в порядок мысли и эмоции, а также всеми доступными способами — например, демонстрируя полное безразличие в отношении каких бы то ни было высказываний Хаджа, — предотвращал возможные подозрения в нашей с ним “моральной солидарности”, если употребить излюбленный термин инструкторов на однодневных семинарах. В глубине души меня терзало опасение, что Хадж страдает от внутренних повреждений, кровотечения или чего-то в таком роде. Впрочем, когда был поднят щекотливый вопрос об официальном окладе Мвангазы, я несколько успокоился на сей счет.

— Но мзе! — возражает Хадж по-французски, опять поднимая руку, как в школе. — При всем уважении, мзе, позвольте… — Я нарочно воспроизвожу его слова на суахили самым бесстрастным тоном, обращаясь к бутылке “Перье”. — Это же просто смешная сумма! Я хочу сказать, черт побери… — Он взывает к Франко и Дьедонне, как бы ища у них поддержки. — Неужели можно допустить, чтобы наш Искупитель жил в подобных условиях?! Как же вы будете есть, мзе? Кто будет оплачивать аренду вашего дома, счета за бензин, ваши перелеты, светские мероприятия? Подобные расходы должны покрываться из общественных фондов, а не с вашего счета в швейцарском банке!

Если Хадж и задел кого-то, показывать это было бы неприлично. Табизи и так сидит с каменным лицом, улыбка Филипа не меркнет, а у Дельфина и ответ от имени своего господина уже наготове:

— Пока наш любимый Мвангаза остается избранником народа, он будет жить по-прежнему, то есть на свою зарплату преподавателя, а также за счет скромных поступлений от продажи его книг. Но он признателен тебе за заботу.

Феликс Табизи, точно великан-людоед, превратившийся в мальчика из церковного хора, бесшумно обходит стол. Правда, раздает он не текст гимна, а шпаргалку, которую сам называет notre petite aide-mémoire[44], — таблицу соответствий, составленную для удобства читателей. Она поясняет, что подразумевается в реальном мире под понятиями “лопата”, “мастерок”, “киркомотыга”, “тяжелые и легкие тачки” и т.п. А поскольку данные приведены и на французском и на суахили, я могу передохнуть, пока переговорщики заняты философскими сравнениями.

Я и по сей день не знаю, что с чем соотносилось. Вот, например, какого черта могли означать “самые лучшие легкие тачки болгарского производства”? Ракеты для установки в носовых обтекателях белых вертолетов? Спросите меня, что такое “серп”, или “трактор”, или “комбайн”, и я буду точно так же теряться в догадках. Не посетило ли меня тогда желание встать и выразить протест, как тот расхрабрившийся тщедушный коротышка в лондонской траттории? Ударить по столу своей кожаной папкой: “Нет, это мой долг. Хотя бы из уважения к себе. И я его выполню”? Если и так, я все еще пребывал в нерешительности, когда внутренняя дверь открылась и вошел наш досточтимый нотариус месье Джаспер Альбен в сопровождении Бенни, своего добросовестного телохранителя.

Джаспер распушил хвост. А ведь только утром он чуть ли не хвастался тем, что ему нечего предложить, кроме собственной продажности. Помню, меня еще удивило, почему это столь смелое и щедро финансируемое предприятие обслуживает такой сомнительный юрист. Но теперь перед нами предстал Джаспер, прекрасно вжившийся в свою роль. А дальше последовал спектакль, или, точнее, пантомима, поскольку звуковое сопровождение исторического момента, к счастью, почти целиком стерлось из моей памяти.

В лучах вечернего солнца, озаряющих покерную через французские окна, танцуют пылинки, когда Джаспер вынимает из своего объемистого портфеля две внушительные кожаные папки. На обеих начертано по-французски одно-единственное слово — договор. Кончиками пальцев он по очереди раскрывает их и, отступив на шаг, дает нам полюбоваться оригиналом. Уникальный, лишенный исковой силы документ прошит тесьмой и представлен в двух вариантах: творение Джаспера на французском и мой перевод на суахили.

Затем, как фокусник из мешка, Джаспер достает из портфеля старомодный станочек для печатей зерненого серого металла. Я снова наблюдаю за происходящим из какой-то параллельной реальности, поэтому станочек кажется мне соковыжималкой для апельсинов из буфета тетушки Имельды. За ним следует лист вощеной бумаги, на котором красуются восемь наклеек в виде красных звезд, как на гербе Советского Союза, только у этих лучей больше. По сигналу Филипа я встаю и подхожу к Джасперу, чтобы переводить его обращение к делегатам. Речь его невыразительна. Ему сообщили, заявляет он, что договаривающиеся стороны достигли согласия. Поскольку он не принимал участия в дебатах, а сложные сельскохозяйственные вопросы выходят за рамки его компетенции, он вынужден сложить с себя ответственность за техническую терминологию договора, каковую в случае разночтений должен будет прояснять суд. Я исхитряюсь ни разу не встретиться глазами с Хаджем, пока Джаспер излагает свою позицию.

Филип приглашает подписывающиеся стороны встать. Точно прихожане, идущие на причастие во время мессы, делегаты во главе с Франко образуют очередь. Мвангаза, как лицо слишком важное, чтобы стоять в очереди, маячит чуть поодаль вместе со своими приспешниками. Хадж, которого я по-прежнему упорно игнорирую, замыкает процессию. Франко, склонившись над моим текстом на суахили, начинает подписывать и вдруг отшатывается. Может, обнаружил что-то неподобающее, дурное предзнаменование? А если нет, отчего в его глазах вдруг блеснули слезы? Приволакивая раненую ногу, он разворачивается к Дьедонне, своему заклятому врагу, а отныне, на неопределенное время, — собрату по оружию. Его огромные кулачищи поднимаются на высоту плеч. Уж не собирается ли он разорвать новоиспеченного друга в клочья?