Евгений Воеводин - Эта сильная слабая женщина

• Название: Эта сильная слабая женщина
• Автор: Евгений Воеводин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 1987

Имя рано ушедшего из жизни Евгения Воеводина (1928—1981) хорошо известно читателям. Он автор многих произведений о наших современниках, людях разных возрастов и профессий. Немало работ писателя получило вторую жизнь на телевидении и в кино.

Героиня заглавной повести «Эта сильная слабая женщина» инженер-металловед, работает в Институте физики металлов Академии наук. Как в повести, так и в рассказах, и в очерках автор ставит нравственные проблемы в тесной связи с проблемами производственными, которые определяют отношение героев к своему гражданскому долгу.

---

— А все-таки зачем?

— Для школьного музея, еще в прошлом году. Значит, ты целый год в жестянку не заглядывал?

Это прозвучало не то как упрек, не то как ирония, — Ершов не разобрал, да ему и не хотелось разбираться. Он разозлился:

— Тебе кто-нибудь позволил взять это? Самая, можно сказать, дорогая память в семье! А если пропадет? Неужели для тебя нет ничего святого?

— Не надо, — поморщился Антон, садясь на диван. — Ничего не пропадет. У нас из музея обороны Ленинграда были, все записали… Может, и найдутся следы. Тебе-то ведь всю дорогу было некогда.

Снова упрек, снова ирония? Антон уже одевался — тощий, длинный, нескладный, с этими острыми локтями и плечами, — и вдруг Ершов подумал, что парень прав. Эта мысль оказалась неприятной, и он сказал как бы в оправдание:

— Найдутся? Через столько-то лет, после такой войны… Чудес не бывает, Антон. Не бывает…

Наскоро поев, Антон ушел в школу. Час спустя Ершов уже ехал на проспект Обуховской обороны, на завод, и утренний разговор с сыном даже не вспоминался — теперь он думал только о своих делах.

* * *

Девятого мая Ершова разбудила музыка: уличный репродуктор висел на противоположном доме.

Обычно в этот день, — если только Ершов оказывался в Ленинграде, — он выходил на улицу с утра вместе с Антоном, но теперь на кухонном столе лежала записка: «Не ждите, обедайте без меня. У меня всякие дела».

— Какие у него могут быть сегодня дела? — тревожно спросила Маша. — Ты так и не поговорил с ним как следует?

Ершов не ответил.

Жена осталась готовить обед, а он отправился один. Уже внизу, в садике посреди двора, он увидел человек пять или шесть — пожилых, с орденами и медалями на праздничных пиджаках. Хотя утро было прохладным, они вышли без пальто, чтобы люди видели их ордена и медали. Ершов подумал: что делает время! Когда они получали эти награды, им было всего ничего. Потом их называли участниками Великой Отечественной. Теперь — ветеранами. Мне самому уже за сорок — немолодой человек, а перед ними — мальчишка, совсем не помнящий войну и опаленный ею только сиротством. Он снова подумал, что отец, останься он жив, вполне мог бы жить и сегодня, и вышел бы из дома вот так, как эти, со всеми наградами. Были ли у него награды? А вечером все они сели бы за стол, три поколения Ершовых, как сядут нынче во многих домах, и первый тост — за них, за ветеранов, потому что если б не они, не было бы ничего — ни Победы, ни свободы, ни этого по-весеннему ясного неба, ни первой зелени, уже пробивающейся на газонах…

Ершов неспешно шел по улицам, сворачивая с одной на другую, через ослепительную яркость этого дня, в котором, казалось, переплелись три живых цвета — красный, зеленый и голубой, цвет флагов, травы и неба, — и думал, что это единственный праздник, к которому он никак не причастен своей судьбой. У него тоже были ордена — «Знак Почета» и Трудового Красного Знамени, но он надевал их во все другие праздничные дни, кроме этого. И об отце он вспоминал обычно тоже только в этот день, иногда про себя, иногда вслух — опять-таки, если оказывался дома, — когда поднимал первую рюмку.

Перейдя мост, Ершов оказался возле Александровского сада и сразу словно бы окунулся в многолюдье и шум голосов. Делать ему здесь было нечего — здесь собирались ветераны. Еще издали виднелись транспаранты с номерами полков и дивизий, возле которых стояли, смеялись, плакали седые люди, и странно было видеть старика в матросской форме и бескозырке, который спрашивал других стариков: «Где моряки собираются — не видел?» Все они были здесь на «ты», знакомые и незнакомые…

Потом Ершов увидел на скамейке ящик, доверху заполненный фотографиями, и прикрепленное к спинке скамейки объявление: «Ребята из 13-й воздушной! Здесь снимки с нашей прошлогодней встречи. Берите себе и другим!» Все-таки Ершов пошел по саду, который окружали женщины с детьми и молодые люди, тоже не причастные к тому, что происходило здесь.

На Ершова никто не обращал внимания. Он был из другого времени. Он не помнил, как падают бомбы и по злой воле обрывается добрая жизнь. Он ничего не сделал ради этого дня, и ему бы не идти здесь, а стоять вон там, за низкой оградой-поребриком, вместе с женщинами, подростками и детишками.

Вдруг ему показалось, что он увидел Антона. На какую-то секунду в толпе мелькнуло его лицо, и Ершов тянул шею, приподнимался на цыпочки, чтобы увидеть его еще раз. Наверно, ошибся, — подумал он. Что ему тут делать? И сразу же увидел его снова, почти рядом с собой.

Антон шел, а на его груди висела фанерная доска с аккуратно выписанными словами: «Кто знал Ершова, Василия Григорьевича, погибшего в январе 1944 года?»

— Антон!

Он вскинул на отца удивленные глаза.

— Ты давно здесь?

— С утра.

— Хоть позавтракал дома-то?

Ершов спрашивал и чувствовал, что говорит вовсе не то, что ему хочется, и что ему вообще не хочется говорить, а обхватить сына за шею, прижать его голову к своей, с той счастливой нежностью, которую он, пожалуй, еще ни разу не испытывал к нему.

— Застегни воротник, — сказал Ершов. — Холодно все-таки.

Потом они ходили вместе, молча, — шли, огибая встречных, и оба ловили взгляды на их, теперь уже общую, фанерку с надписью: «Кто знал Ершова…» — хотя понимали, что чудес не бывает, и никто здесь не знал Ершова, Василия Григорьевича, погибшего в январе сорок четвертого. Но таким уж сам по себе чудесным был этот день, и эта неожиданная для обоих встреча, чтобы хоть малость, но все-таки продолжать верить в чудо.

Какие-то иностранные туристы сфотографировали их тоже. Ершов прислушался к тому, что они говорили, — кажется, англичане или американцы. Он не понял, о чем они говорили, показывая на Антона, но ему стало неприятно, что они улыбались.

Прошел час, два, три, и сад начал быстро пустеть. Ветераны уходили группами — по домам, к праздничным столам, к своим воспоминаниям и слезам, и старым песням, а Ершовы все кружили и кружили по аллеям.

— Сядем? — предложил Ершов. — Вон на ту скамеечку…

Они устало сели, и Ершов, как в день своего приезда, протянул Антону пачку сигарет.

Они уже не замечали, что прохожие замедляют возле них шаг и читают слова на фанерке. Ершов вздрогнул, когда кто-то спросил:

— А карточка его у тебя есть?

— Что?

Прямо перед ними стоял пожилой мужчина — маленький, в старой шляпе, с потертым портфельчиком, и глядел на Антона.

— Я говорю — карточки его у тебя не имеется? Ну, Васиной…

Антон медленно поднялся.

— Нет. А вы…

— Ты не спеши, не спеши, — заметно волнуясь, скороговоркой сказал пожилой. — В таком деле ошибаться нельзя, парень. Знал я, понимаешь, Васю Ершова. Вот если б у тебя карточка была…

Теперь поднялся и Ершов. Тот, пожилой, должно быть поняв, что эти двое — отец и сын, начал разглядывать его быстро и жадно.

— Нету, нету у нас его карточки, — сказал Ершов. — Вы сами… сами посмотрите… Может, я похож на него, а?

— Не помню я, миленький. Вроде похож, вроде не похож… Тебе нынче за сорок, верно, а нам с Васей тогда, считай, малость за двадцать было. А погиб Вася точно в январе сорок четвертого, когда мы блокаду рвали. Ты что — сын ему? Вроде бы он говорил, что у него сын имеется… А может, и дочка, не помню…

— Сын, — сказал Ершов. — Вы вспомните.

— Что ты, сынок! — усмехнулся тот. — Сколько лет… А вот то, что Ершова Васей звали, помню. Тезки мы, потому и запомнилось, наверно.

— Наверно, — сказал Антон. — А вы что — никого здесь не нашли?

Ершов понял этот, с такой надеждой заданный вопрос: может, кто-то другой сможет вспомнить? Но пожилой мужчина печально качнул головой: нет, никого. Пятый год подряд он ездит сюда из Иванова, и никого. И по почте искал, и через архив, и в Совете ветеранов, что на Невском проспекте, и школьников-следопытов подключал…

— Едем, — сказал Ершов.

— Это куда же? — удивился тот.

— К нам, — ответил Ершов, беря его под руку так, будто испугавшись, что этот человек вот сейчас уедет в свое Иваново и они никогда больше не встретятся. Пожилой начал отнекиваться: да зачем это? Только стеснять вас. К тому же ему на поезд через три часа, обратно, в Иваново… Но Ершов не отпускал его. Посидим за столом. И на вокзал проводим обязательно. Он остановил такси, и уже в машине пожилой, протянув Ершову руку, сказал:

— Познакомиться надо все-таки, Иванов. Простая фамилия, да говорят, что на Ивановых вся Россия держится.

В незнакомый дом он вошел робко. Антон помог ему снять пальто. Иванов нагнулся, чтобы снять ботинки, но Антон остановил его.

На пиджаке Иванова была Красная Звезда и несколько медалей, приколотых неровно, одна отдельно от другой. Без пальто и шляпы он оказался совсем тщедушным, и так же робко, как вошел в прихожую, ступил в комнату, на ходу приглаживая ладонями редкие седые волосы.