Михаил Пришвин - Цвет и крест

• Название: Цвет и крест
• Автор: Михаил Пришвин
• Издательство: Росток
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94668-023-4

Издание состоит из трех частей:

1) Два наброска начала неосуществленной повести «Цвет и крест». Расположенные в хронологическом порядке очерки и рассказы, созданные Пришвиным в 1917–1918 гг. и составившие основу задуманной Пришвиным в 1918 г. книги.

2) Художественные произведения 1917–1923 гг., непосредственно примыкающие по своему содержанию к предыдущей части, а также ряд повестей и рассказов 1910-х гг., не включавшихся в собрания сочинений советского времени.

3) Малоизвестные ранние публицистические произведения, в том числе никогда не переиздававшиеся газетные публикации периода Первой мировой войны, а также очерки 1922–1924 гг., когда после нескольких лет молчания произошло новое вступление Пришвина в литературу.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

С объявлением из «Биржевки» приходит ко мне управляющий домом: продается револьвер с патронами, недорого. Советует купить. А мне лень идти за револьвером и скука. Я бывал на своем веку в самых рискованных положениях, и никогда не было у меня револьвера.

– Но если ворвутся грабители, что будем мы делать, невооруженные.

– Ничего не поделаешь…

Как же быть? Разве позвонить к Грише? У того целый арсенал, большой любитель оружия. Я помню еще в феврале, в предчувствии революции, он говорил мне:

– В девятьсот пятом году, ты помнишь? Я был против революции, но теперь, если начнется, я пущу в ход все оружие, я могу тут целый месяц отстреливаться, если придут.

– Кто в тебе придет? – спрашиваю.

Он не знал, что и я смеялся над его воинственным настроением, а вот теперь этот революционер, пожалуй, найдет применение своему оружию.

Еще мне вспоминается в Львове один гимназистик, который тоже хотел найти применение оружию. Пристал к солдатам, долго скитался на фронте, ничего как-то не выходило у него, солдаты его обижали, смеялись, плохо кормили. И вот из-за каких-то провокаторских выстрелов случился в Львове обстрел еврейских домов. Встретил я гимназиста с винтовкой в руке, он хвалился:

– Я тоже убил двух жидов.

Так мне и представляется теперь, что стоит только завести револьвер, а там он уже сам найдет себе дорогу.

Как же все-таки быть, если придут. Разве поставить на окне оборонительный образ Николая Угодника? Так делают жители завоеванных городов. В невидимого врага долго стреляют, и он оттуда стреляет, а потом, когда кончится дело, город завоеван, победители вступают, дома жителей города встречают выставленными на окно иконами и распятиями с надписями:

– Пощадите невинных!

Заступники, святители, Мадонны, Распятия на окнах, на дверях, а людей на первых порах нет, будто город врагов исчез и стал, как Китеж, невидимым.

И есть какой-то глубокий смысл в этом обычае обыкновенной войны, а в гражданской войне нет и не может быть этого обычая. Дух разрушения устремляется в самые истоки нашего существования, что ему иконы?

– Мы тоже, – скажет, – когда-то молились этим богам!

Осенний ветер воет трубе, гонит ветер с войны призраки, души убитых павших – за что? Они спрашивают, смущенные, сердца живых, за что нас убили, за кого мы пали.

– За царя?

Нет больше царя.

– За отечество?

И им отвечают на разные лады:

– Как понимать отечество, что такое отечество?

Слова падают мертвыми камнями, рассыпаются мелким песком, поднимаются вихрем вопросов неуспокоенных душ. И никто вокруг не знает, кто наш враг, в кого будет стрелять купленный для самозащиты револьвер.

Осенний ветер воет, мчится с ним какой-то дух с разящей пикой. Снилось мне, будто был я на своей истинной родине, далеко отсюда, там не в магазинах, а на одеждах людей было золото и бриллианты, и покровы земли не были измяты, и покровы духа нашего – слова были живыми. Я видел, как шли украшенные люди с оборонительными святителями Града Невидимого, шли навстречу этому страшному нам духу с пикой, и падала пика, и ветер, долетевший до края, ложился, и выходили из облака прославленные войны-братья.

– Прощайте же, граждане свободной и завоеванной родины, мой путь не с вами! – сказал я и пробудился.

Все исчезло, я пробудился опять в свободной и завоеванной родине. Только сердце все еще живет и бьется от тех видений и словно море волнуется на потопленном граде чудес, все утонуло, стало невидимо, и ходит мертвая зыбь с острыми, ядовитыми волнами.

Чающие и обещающие (из дневника)

26 октября

Мы живем в близком соседстве с «Авророй», на Васильевском, стрельба из пушек с «Авроры» на моих жильцов не оказывала большого влияния, но когда зарезали дворника в соседнем доме, они стали вдруг полубезумными и монархистами: вопили о царе, как народ в Книге царств.

Фантазия стала действительностью. Россия мне представилась керосиновым фонарем с разными стеклами-платформами, поворачивающимися в воздухе: то повертится одним красным стеклом, то белым, то черным. Вот сейчас фонарь светит самым красным стеклом – стреляет пушка «Авроры». За ночь фонарь перевернулся в моем полусне всеми сторонами, утром опять остановился на красном, я вышел на улицу и увидел «Аврору». У самого берега Невы мужик и баба, ругаясь, круглой пилой резали дрова на швырок, и матросы с «Авроры» хохотали над ними. Недурные лица моряков, попадаются даже вовсе добрые, но жалко их: не знают, что творят.

Вспоминается мне одна старуха из Варнавина, которая предсказывала, что рано или поздно придут пророки ложные, Гоги и Магоги. Демагоги!

Так вот это теперь ясно показывается для всех с очевидностью, потому что нивы побелели и созрели колосья, а в зародыше все было раньше. Был тоже за Волгой один такой ложный пророк, забыл я, как зовут его, но лицо смутно помню, так, рыжий человек. Лет тридцать он сидел у церкви, исцелял болезни, кто веровал в него, а если исцеление не выходило, то он обещал:

– Вот скоро вознесусь, тогда исцелишься.

Из года в год обещал и собрал множество чающих и, между прочим, нажил денег тысяч сорок, говорят. Однажды чающие в огромном числе собрались и потребовали исполнения обещания.

– Вознесись! – говорили чающие.

– Ну, что ж, вознесусь, – ответил обещающий.

И полез на колокольню.

Бросился вниз и разбил себе руки и ноги.

Было это еще и в Задонском монастыре, в Воронежской губернии, такой же случай был еще в губернии Тамбовской, но в каком месте не упомню.

Так раздумаюсь – ничего нет в этом вознесении ни чающим, ни обещающим, а вот почему-то все это повторяется: чающие остаются в ослах, а обещающий ломает себе шею.

«Гоги и Магоги» – называли их старцы из Варнавина.

А мы теперь их зовем:

– Демагоги.

Только не надо все на них сваливать, на одних обещающих, в конце концов, виноваты, по-моему, и чающие. Недаром же, как я сегодня прочел в газете (может быть, и врут), министр земледелия Семен Леонтьевич Маслов послал по телефону из Зимнего дворца проклятие: «Я проклинаю демократию, пославшую меня во Вр<еменное> правительство и оставившую умирать в трудную минуту без помощи и авторитетного вмешательства» (Нов<ая> жизнь, № 163).

Порождение ехидны

Вчера я видел, с каким позором выгоняли этих «победителей» из Городской Думы, им кричали:

– Изменники, предатели родины!

И напрасно я в своей совести искал небеса, чтобы оттуда посмотреть и увидеть в этих поносимых людях правду человеческую. С высоты первого неба я увидел правду царскую, но она оставалась тем, что она есть. С высоты второго неба я увидел ужасы войны, голода, я увидел слабость и попустительство людей, взявшихся за власть после царя, но они, эти люди, оставались тем, что они есть. И с высоты последнего, доступного мне неба, я увидел в них диалектика-женщину, рассуждающую о том, что можно только любить и ненавидеть. Она, эта усатая женщина, на всю мою страсть земную отвечает холодно:

– Вы на каждом шагу делаете логические ошибки!

Я овладеваю собой и начинаю следить за ее диалектикой, ловлю ее на ошибках, она ловит меня, и вот где-то на стеклянном небе занимаемся мы с усатой женщиной диалектикой, а внизу возмущенная, исстрадавшаяся земля ожидает нашего решения.

Вспоминаю теперь, где я в жизни, которая называется «действительной», видел усатую женщину, и вот вспомнил: видел я ее в кулуарах Совета Республики, в споре с единственным настоящим мужиком, бывшим в Совете. За причину нынешних аграрных погромов усатая женщина считала нерешительность правительства, нужно немедленно мужикам передать землю.

– На что сейчас мужику земля, – возражал мужик, – теперь земля скоро покроется снегом, а через три недели хозяин земли – Учредительное собрание распорядится.

И сделал скачок от избытка чувств:

– Вы, сударыня, в земле ничего не понимаете, а находитесь в Совете.

Она отвечает:

– Вы не понимаете в земле, я больше вас понимаю.

– Я землю, сударыня, с малолетства пашу.

– А я знаю и говорю.

– Не говорите, а только плесень сушите! Говорить можно что угодно: языки мягкие.

Мужик взбушевался и пошел, и пошел, а усатая куда-то исчезла. Мы потом успели и закусить в буфете, и чаю напиться, а мужик все стоял на своем месте и бушевал.

Так, я думаю, тем все и кончится: усатая женщина улизнет за границу, ей не будет стыдно, совесть у нее тоже диалектическая, а мужик будет крыть дубинкой, попадая совсем не туда, куда нужно.

И еще бы не крыть: разве, в конце-то концов, русский народ всю правду видит в прибавке полдесятины чернозема, разве в этом причина?

Если даже и сбудется обещание: народу будет в изобилии дан хлеб, земля и мир этими людьми, захватывающими престол властителей, все равно настоящий избранник народный скажет им: