Всеволод Иванов - Кремль. У

• Название: Кремль. У
• Автор: Всеволод Иванов
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-265-01110-2

Романы «Кремль» и «У» написаны Всеволодом Ивановым (1895–1963) один за другим в конце двадцатых — самом начале тридцатых годов. Тогда они не публиковались.

Автор считал, что перемены в социальной жизни требуют совершенно нового способа выражения. Виктор Шкловский написал о Всеволоде Иванове: «…время не узнало в нем самого себя, казалось времени, что оно будет рождать гениев непрестанно».

---

Вавилов кинулся в дом к узбекам, его вчерашняя победа и наблюдение над дракой, которое ему предстояло и от которого он не мог скрыться, несмотря ни на что, — угнетали. Он встретил Грушу, которая, оказывается, чувствуя что-то неладное, внезапно вернулась. Она стала быстро рассказывать, и разговор, удачно направленный Вавиловым, вскоре коснулся истории с Гусем-Богатырем. И не столько его, сколько себя думал Вавилов уничтожить в этом пороке. Он направился к Гусю-Богатырю, но Груша на мгновение задержала. Он уже не пил три месяца, он прибавил дни, но сегодняшний день не в счет, а особенно после того, что оказала ему Груша. Она стояла и плакала — итак, все его воображаемые победы, благодаря чему он мог сносить свои поражения, все полетело к черту. Его тянуло состязаться с Гусем-Богатырем. Он зашел в кооператив и купил вина.

Узбеки сидели у себя и выпивали. Гусь-Богатырь, действительно, никуда не выходил. Вавилов понимал, что узбеки хотели к нему обратиться, но теперь, конечно, после того, как видели, что он вошел с таким почтением к Гусю-Богатырю, они его по праву могут презирать. Все это чрезвычайно осложнялось и тем, что он Грушу взял как женщину — и не уважал ее, так как она хвасталась любовниками, и теперь не знает, от кого ребенок, и еще говорила, что не жила с мужем, и теперь боится, как бы ее муж не покинул, и она спрашивала.

— Я говорила, что надо быть осторожным, и муж мой был всегда осторожным, я предупреждала и вас, и его, а вот теперь пришлось вернуться внезапно от матери. У матери моей тоже нет денег на аборт, а мне нужно разговаривать с мужем. Господи, какая бедная страна!

И Вавилову было стыдно, что он не может предложить денег, — и мало того, обоим противно об этом говорить, но приходится, и Грушу возмутило то, что он (она знала) получил сегодня жалованье, а сам не может нисколько предложить, хотя бы из вежливости, он же не предлагал, потому что стыдно было, и, когда она отошла, подумал, что надо было предложить. Она сказала, уже испытывая восторг; ей так мало и редко приходилось отказывать мужчинам:

— Мы с вами, Вавилов, больше не встретимся!

Она боялась — и постоянно озиралась. Ему, несмотря ни на что, было это смешно и трогательно, ему жалко было с ней расстаться, он уже чувствовал к ней некоторое тяготение — и думал, что это и хорошо, что он уважает Зинаиду, несмотря на то, что она его ненавидит, — и благодаря этому он, так привязывавшийся быстро к женщинам, быстро отстает от Груши и будет действовать более активно с Зинаидой.

Он купил бутылки и быстро прошел мимо узбеков, в калитку к Гусю-Богатырю. Тот сидел массивный и высокий, окруженный друзьями; здесь Вавилов увидел и С. П. Мезенцева, именно того, которого он, видимо, ловил и не мог поймать, и тех, которых он [будто] победил, но не победил, оказывается, так, как ему рассказала Груша.

Он быстро напился, и ему стали открывать поражения его, ему стало грустно — и он потребовал стакан. Он думал, что пить не будет, но напился [из-за того], что ему необходимо поговорить, но поговорить не с кем. Говор и крики стояли в комнате.

Гусь-Богатырь восседал величественно. Вавилов быстро охмелел, но он слышал все-таки, как шли разговоры; все относились к нему сочувственно, как уже к спившемуся и конченому человеку; в их голосах была смягченная снисходительность и жалость, они его угощали, как будто вылечивали его.

Парфенченко, заискивающе, он, знавший многие удачи Мануфактур, которые он не хотел применить, ближайший друг Гуся-Богатыря, спивавшийся человек, чрезвычайно полезный для фабрики, но трусливый, которого нельзя исправить и которого держали из уважения к его огромному стажу, как всегда, стал дразнить Гуся-Богатыря. Гусь кричал:

— Меня почему нельзя споить! Я вот сколько себя помню, я бы стал презирать себя — и меня стали бы презирать, если бы я спился. Меня никто не видел в канаве!

— Но почему? — гремел Парфенченко пьяным голосом.

— Потому, — отвечал Гусь, — что я никогда сам не хожу за водкой. Я ее презираю — и по праву презираю, я не пил, я хворал, если брал водку, но однажды друзья ее ко мне принесли. Я выпил — на пари, и не охмелел. Они пили, да и все вы пили со мной. Хмелею ли я когда-нибудь, с кем-нибудь, друзья?

Ему все отвечали хором, что никогда не хмелел. Он смотрел на Вавилова.

— Я споил и не таких, как ты. Многие еще будут ко мне носить водку, и многие погибнут из-за меня.

Вавилов понял и почувствовал, что ему не осилить и не одолеть огромную фигуру Гуся-Богатыря и что он в погоне за тем, что Гусь — Богатырь даст ему забвение, и оно пришло на мгновение, но это мгновение дорого ему. Он страшится огромной фигуры Гуся-Богатыря, того, как он и любит только один раз вылезти из дома, чтобы посмотреть на разлив; у него огромное чрево — и он знает, что бабы привозят на базар. Он и воду узнает, ее прибыль, наверное, не хуже, чем мелиоратор Лясных. Он сидит, берет сыр огромными и толстыми пальцами и, зажмуря длинные и узкие глаза, с наслаждением опускает в рот кусок сыру. Вавилов встал, качаясь; дикий хохот Парфенченко и Гуся-Богатыря донесся до него.

Дело с обучением обстояло из рук вон плохо — и если поговорить с наркомом, изложить ему дела, изложить сносно, а главное — найти учителей, которых мог бы рекомендовать Вавилов. Ребята: Магома, Гуниб, красавица Носифата, ждали его, но, будучи обидчивыми, увидев, как он свернул, увидев корзинку с бутылками, сами пошли пить. Он узнал об этом позже от М. Н. Щербины. Ему грозил донос, и вообще дела с [Домом узбека] могли распасться. Теперь они сочтут [его приход] за подлизывание — все равно не поверят ему, и ходатайство не будет поддержано — и тем более удовлетворено. Он понимал, что они пили нарочно у самого окна, на свету, назло ему, Вавилову, и всем мануфактуристам, поведение которых могло рассматриваться как угнетение нацменьшинств и прочее, как это обычно пишется.

Глава шестьдесят седьмая

Щеголь и напомаженный А. Сабанеев, который, как мы помним, отказался подчиниться Агафье и пытался проверить это с Ходиевым на медведе и, как мы помним, с этим ничего не вышло, Сабанеев после этого происшествия струсил и, будучи человеком, который легко поддается пессимизму, забрал своих медведей и отправился в провинцию, здесь-то его и застала весть о том, что в уезде готовится съезд мирян, который он, как и все прочие, рассматривал как смотр сил Агафьи и как смотр сил ее возлюбленных. Сабанеев очень надеялся на свои силы. Он разъезжал по базарам. Медведи мало приносили ему пользы, да и вообще это была достаточно глупая выдумка ехать с медведями в глухую сторону, где их и без того было много и где к ним относились как к врагам, потому и не веселились их проделкам, а, посмотрев, отходили со словами: «Ишь, откормили его, вот он с жиру и бесится, пристрелить дурака!»

Он доехал до станции, безжалостно погрузил их в клетку и отправил цыганам, на соседнюю станцию, а сам пошел к Надежде, домовитой сестре Шурки Масленниковой, которая из презрения к сестре, зная все ее прошлое, отказалась жить в Кремле и вышла замуж за кооператора в уезде. Она была религиозна, очень уважала Агафью и стала уважать Шурку после того, как на целом годе проверила то, что она исправляется, и после того, как увидела, какой ледящий пророк направил ее на путь истины.

А. Сабанеев сказался другом Агафьи, потому Надежда и взяла его с собой, иначе муж давал ей работника, потому что путь был длинный, и двое коней были молодые и смелые, с ними было трудно справиться, а у цыганского ученика руки были, по всей видимости, крепкие. У ней был грудной ребенок и двое других — трех и пяти лет, которых она хотела показать сестре и тем доказать, собственно, что она ее окончательно простила. Она закутала детей. А. Сабанеев сел на облучок, кони рванули, она стала говорить о том изумительном влиянии, которое имела Агафья на деревни, и какие о ней идут слухи. И чем больше они говорили, тем было все меньше надежд у Сабанеева, что он сможет получить и завладеть Агафьей, и оттого что они разговорились, лицо у Надежды разрумянилось, она увидела, что с этим человеком легко поговорить, она сидела, закутанная одеялом стеганым. Это стеганое одеяло и эти разговоры о недоступности Агафьи раздражили, наконец, Сабанеева; она с удивлением увидала, что Сабанеев остановил коней, закрутил им вожжи и, грубо подойдя, сказал:

— А ну, пусти под одеяло! Будет тебе, полежала с мужем, надо и с другими полежать!

До Кремля было недалеко. Они остановились в ложбине, подле полыньи. Третий ребенок был совсем квелый. Надежда держала его на руках. Он рассчитывал, что услышит, как будет скрипеть подвода, если кто поедет, то все донесется в ложбину, так как звук хорошо идет по ложбине, он успеет оправиться, да и едва ли, раз она сказала: «Тебя всякий убоится», да и едва ли она посмеет на него жаловаться. Он стоял слишком далеко, она выскочила из саней и отошла в сторону, и тогда он воскликнул: