Дмитрий Щербинин - Заре навстречу

• Название: Заре навстречу
• Автор: Дмитрий Щербинин
• Жанр: Историческая проза

В романе рассказывается о последних месяцах героической жизни комиссара «Молодой гвардии» Виктора Третьякевича. Именно он, а не Олег Кошевой, был комиссаром комсомольской подпольной организации Краснодона. Но его судьба вдвойне трагична: он не только принял мученическую смерть, но и был посмертно оклеветан — назван предателем. Эта книга призвана восстановить славное имя Виктора Третьякевича.

---

— Допрашивал меня Захаров. Кричал, чтобы сказала, кто к Серёженьке моему ходил. Так я ему и сказала! Да что б я на своего родного сына показания давала — не дождётесь!

Она не сказала только о том, что разъярённый её упорством Захаров пообещал устроить совместный допрос для неё и для Серёжи. И это было одно из немногих обещаний, которое он исполнил.

Ввели в пропитанную вонью палёного мяса камеру, сначала Александру Васильевну, а затем и Серёжу.

Но так уже был истерзан сын, что не сразу его узнала мать.

Видя её страдание, Захаров усмехнулся, и спросил:

— Ну что, расскажешь, кто ещё к сыну ходил, да кто чем занимался?

Гневом сверкнули глаза Александры Васильевны и ответила она:

— Да не бывать такому никогда! Ничего я вам не скажу! Ничего!

— Посмотрим! — усмехнулся Захаров, который питал на этот допрос очень большие надежды.

Сначала избивали Александру Васильевну. Били плетью, скрученной из железной проволоки. Плеть эта разрывала кожу и мясо. Кровь брызгала во все стороны, но единственное, что сказала Александра Васильевна, было слово:

— Изверги.

Затем её облили водой, привели в чувство, и начали истязать Серёжу. Сначала протыкали его раненую руку раскалённым железным прутом; затем начали зажимать пальцы рук между дверью и притолокой и что было сил давить. Серёжа слабо вскрикнул, и начал падать на пол.

— Сыночек, сыночек, — проговорила, плача, Александра Васильевна.

— Ага, заговорила! — обрадовался Захарова, но больше палачи, как ни старались, не добились от неё ни слова.

* * *

31 января, вечером, казнили последнюю группу остававшихся в Краснодонской тюрьме заключённых. Посадили их в две большие сани, и повезли. Полицейские были сильно пьяные; а особенно много набрался Захаров. Но не было с ними Соликовского, который озабочен был, как бы вывезти из Краснодона всё награбленное им добро…

Беспрерывно грохотало; казалось, что бои проходят уже где-то на самых подступах к города.

Аня Сопова старалась улыбаться, и это ей даже удавалось. Она осторожно прикасалась своими ласковыми, хоть и выкрученными пальцами ко лбу Серёжи Тюленина, который лежал на санях рядом с нею, и почти совсем не двигался, потому что всё тело его было совершенно разодрано железными сапогами.

— Серёжа, слышишь меня? — спросила Аня.

И Серёжа слабо кивнул.

— Ты не унывай. Ведь мы всё равно победили, — шептала ему Аня.

Серёжа с трудом раскрыл слипшиеся уста, и ответил:

— А я и не унываю. Ведь я знаю, за что на смерть иду. За будущее.

— А будущее — это бесконечность, — добавила Аня.

В это время, на соседних санях, молодогвардейцы Толя Ковалёв и Миша Григорьев, воспользовавшись тем, что пьяные полицаи не обращали на них внимания, смогли ослабить, а потом и вовсе скинуть путы на ногах. И они договорились бежать, когда их доставят к месту казни.

Но вот и шурф, из которого больше не доносились стоны… Ведь, когда эти вызывающие дрожь стоны не смолкли и через несколько дней, дежурившие поблизости и устрашённые содеянным полицаи начали сбрасывать в шурф вагонетки, брёвна, даже и несколько гранат…

На этот раз арестованных не стали выгружать в бане, так как их было не так уж много.

Качающийся Захаров указал дрожащим пальцем на Ковалёва и крикнул:

— Слышишь ты, богатырь! Ты умрёшь не от руки Соликовского, а от моей собственной руки. Ты будешь у меня восьмидесятым.

Конечно, он не решился бы подойти с сохранившим физическую силу Анатолием к шурфу, но намеривался расстрелять его, стоящего у бездны, издали.

И вот в это мгновенье Ковалёв и Григорьев побежали. Переводчик Бургардт несколько раз выстрелил, и попал Григорьеву в спину. Бездыханный, упал Миша на снег. В Ковалёва стрелял Захаров и ещё несколько полицаев, но попали ему только в руку. А ещё через несколько мгновений Анатолий скрылся в густеющем ночном сумраке…

Захаров долго и страшно ругался, а потом заорал на полицаев, чтобы они завтра же всё перерыли, но нашли сбежавшего.

После этого полицаи взялись за тех молодогвардейцев, которых ещё не успели казнить.

Захаров зачем-то запрыгнул на пустые уже сани и оттуда, нелепо размахивая руками, заголосил:

— А ну, партизанская сволочь, становись перед шурфом!

Аня Сопова уже стояла возле самого шурфа. Она спросила, не повышая голоса, но так, что каждый смог её услышать:

— И что же вы хотите этим доказать?

Резкий приступ пьяного, бессмысленного негодования ударил Захарову в голову; он подпрыгнул на санях, но не удержался и грохнулся на снег, и уже со снега заголосил:

— Казнить их!

Стоявший рядом с Аней Соповой полицай усмехнулся и, посильнее размахнувшись, ударил её прикладом винтовки в грудь…

* * *

Наконец-то! День освобождения был близок! Побитые фашистские части отступали через Краснодон, и старались найти хоть что-нибудь не награбленное их предшественниками и полицаями.

Эвакуировалась из города и полиция. С тёмным, жутким лицом ходил отдавая суетные распоряжения, и чувствующий себя проигравшим Соликовский. Вместе со своей жёнкой и дочуркой собирали они многочисленное награбленное добро, и готовились к отъезду.

Ещё несколько остававшихся в Краснодонской тюрьме молодогвардейцев, и в их числе Люба Шевцова, были переправлены в Ровеньки. Но если Любу, как особо важную особу повезли на машине, то Семёна Остапенко, Виктора Субботина и Дмитрия Огурцова повели в арестантской колонне — по страшным военным дорогам, в холод и стужу.

Шли они совсем голодные, замёрзшие; болели их избитые тела; а рядом шагали надсмотрщики — пьяные полицаи.

Впереди Виктора Субботина шла женщина с плотно связанными за спиной руками. Ноги у женщины были босыми — они потемнели и совершенно распухли. Женщина эта часто спотыкалась, и едва не падала; Витя помог бы ей, но ведь и его руки были связаны. А шедший рядом полицай матерился, и часто пихал женщину или же бил её прикладом в спину.

Не в силах выносить этого, Витя крикнул громко:

— Да разве же можно так с человеком обращаться?

— Вот я тебе дам человека! — заорал полицай, и размахнувшись ударил Витю прикладом в лицо.

Субботин начал заваливаться назад, но его плечом поддержал шагавший следом Дима Огурцов, и произнёс со смешанным чувством жалости и ярости:

— Да что же ты, Витя, к нему обращаешься? Ведь это же фашист!

А Любу Шевцову уже терзали в Ровеньках. Уже почти месяц томилась Люба в застенках, и всё её тело представляло одну сплошную кровоточащую рану. Она не могла спокойно ни лежать, ни сидеть…

И как же она соскучилась по воздуху свежему, по милому степному раздолью! Как хотела окунуться в весну природы! И сказала Люба девушкам, которых схватили по подозрению в том, что они разведчицы, и которые сидели некоторое время в одной с ней камере:

— Передайте всем, что я люблю жизнь… Впереди у советской молодежи еще не одна весна и не одна золотая осень. Будет еще чистое мирное голубое небо и светлая лунная ночь, будет очень, очень хорошо на нашей дорогой и близкой всем нам Советской Родине!

Девятого февраля Любу, Остапенко, Субботина и Огурцова расстреляли в Гремучем лесу. На расстрел Люба шла совсем спокойной, будто и не на казнь шла, а на танцы. Подбадривала добрыми шутками своих товарищей, вспоминала маму и отца, жалела их, просила у них прощения за то, что так рано их покидает; за то, что придётся им хоронить свою дочь.

* * *

В те же дни побывал в Ворошиловграде один из палачей. Усачёв — привёз все дела Краснодонской полиции. Но все эти, запачканные кровью дела, оказались совершенно лишними, потому что и Ворошиловградская жандармерия спешно эвакуировалась.

Тогда Усачёв сложил все дела на подводу, отвёз их на несколько километров от города, развёл костёр да и сжёг все их…

Глава 45 Победа

Эвакуировалась из Краснодона полиция. Опустела тюрьма, но заперты были её ворота, и люди, подходившие к этим воротам, робели и отходили. Слишком ещё жгучими были воспоминания о пережитом многомесячном ужасе…

Город словно бы вымер, и как то даже и не верилось, что может в него вернуться прежняя жизнь. Простые люди чувствовали себя поруганными, замученными, втоптанными в грязь, и из домов вообще старались не выходить; а если уж и выходили, и встречались случайно на улицах, то и не говорили ничего друг другу…

Началось оттепель, с крыш звенела первая, робкая капель; и хотя до освобождения степи от снежного панциря, было ещё далеко, в небе, среди туч появились первые проталины в которых сияло тёплой лазурью почти уже весеннее небо. Ну а пушистые края этих небесных проталин были одеты ласковыми золотыми каёмками, которые напоминали о иконах…

Четырнадцатого февраля, вышла во двор своей мазанки Александра Васильевна Тюленина. Её выпустили из полиции в тот день, когда казнили её сына Серёжу. Отец семейства, Гавриил Петрович, который и сам едва держался на ногах от голода да побоев, помог ей дойти мазанки, и с тех пор они хворали. Горела спина Александры Васильевны на которой палачи, казалось, не оставили живого места.