Борис Пильняк - Том 3. Корни японского солнца

• Название: Том 3. Корни японского солнца
• Автор: Борис Пильняк
• Издательство: Терра - Книжный клуб
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-275-00727-2, 5-275-00834-1

Борис Андреевич Пильняк (1894–1938) – известный русский писатель 20–30 годов XX века, родоначальник одного из авангардных направлений в литературе. В годы репрессий был расстрелян. Предлагаемое Собрание сочинений писателя является первым, после десятилетий запрета, многотомным изданием его наследия, в которое вошли, в основном, все восстановленные от купюр и искажений произведения автора.

В третий том Собрания сочинений входит повести «Заволочье», «Большое сердце», «Китайская повесть», «Китайская судьба человека», «Корни японского солнца» и рассказы.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

И в этом городе, около парка, над озером японцами для американцев построен отель – Нара-хотэру, – для тех американцев, которые на эмпрессах в шесть месяцев путешествуют вокруг земного шара, чтобы осмотреть за этот срок мировые достопримечательности. Отель построен по всем правилам англо-американских солидностей, строгих гонгов, бесшумнейших боев, тщательнейших брекфестов, ленчей и динеров, мягчайших кроватей, удобнейших ванн с резиновыми душами, покойнейших гостиных и читален, где собраны книги и журналы всего шара, вплоть до русских «Известий» и «Красной нови», – и, хотя и написано в справочнике, что «комнаты (по-американски) 7,50 иен и дороже за сутки», – дешевле четвертного сутки там не получаются.

Я приехал в Нару, чтобы подслушать ее тишину, я поселился в Нара-хотэру, чтобы побывать в быте «эмпрессов», – и я поехал один, без переводчиков и друзей, – чтобы понаслаждаться одиночеством в молчании единственного этого города, где люди не нужны. Со мною была Ольга Сергеевна, человек, с которым я умею молчать. За моим окном было озеро, за озером парк, парк уходил в оленные горы, к храмам, – оттуда шли звоны буддийского колокола и было совершенно верно, что «ветер и луна знают друг друга», потому что с гор в эту майскую ночь дул холодный и какой-то пустой ветер. И после динера я не пошел из отеля. В гостиной сидели безмолвные американцы, дамы пили кофе, мужчины курили. В баре у стойки англичане пили виски и по команде хохотали. В тишине читальной было пусто. Шепотом, по-русски, я порадовался, нашед «Красную новь». Кроме нас, в читальной сидели двое: я решил, что он швед, а она – француженка. Я листал «Красную новь», – и я увидел, что швед взял «Известия».

– Вы говорите по-русски? – спросил я.

– Да, немножко, – ответил он.

В первые десять минут мы с удивлением узнали, что оба мы писатели, – он передал мне свою визитную карточку: П. Г. – он был еврейским – из Америки – писателем, – американо-еврейским. Почти тридцать лет тому назад он покинул Россию, и он с трудом говорил по-русски. Его жена, тоже еврейка, родилась уже в Америке, и русские слова в ее памяти возникали сквозь сон рождения. Через час мы пошли гулять, в тот ветер, который знает луну.

И три моих нарских дня навсегда будут связаны в памяти моей с этими двумя прекрасными человеками, с мужем и женою Г., людьми, дорогими мне – и скорбью и нежностью. Не существенно, что оба они писатели, что она похожа на француженку, а он на шведа: существеннейшее мне – человечность.

Первым тем вечером, когда луна знала ветер, поистине, полная эта луна родила длинный вечер. Мы шли парком, неизвестными мне тропинками, – и все пытался мистер Г. зажечь спичку, чтобы показать мне нечто в кустах, – но спички тухнули в его ладонях, освещая на момент седые волосы. Он шутил и не открывал своей кустарной тайны. Мы говорили о пустяках, теми мелочами, которые, – как булавки, растягивающие шелк на пяльцах, чтобы на шелке шить кружева, – устанавливают человеческие отношения. – Да, у мистера Г. были седые волосы, зачесанные назад, да, серые его глаза были усталы и печальны и очень медленны. Она же, миссис Г., – была молода, черноволоса, обильноволоса и очень красива, и таинственна для меня, заново рождающая русские слова, найденные во сне рождения. До последнего установленного по-американски ко сну часа просидели мы на веранде, в синем лунном мраке и в ветре с гор, четверо в этом странном городке, мы двое в десятке тысяч верст от родины и от людей общего языка, они двое – –

Они двое изъездили весь земной шар. Они были в Капштадте, в Австралии, в обеих Америках. Сейчас они покинули Америку в 1924 году, пробыв год в Мексике, пять месяцев они плавали с грузовым пароходом по островам Тихого океана, – теперь они в Японии, осенью они в Китае, весной в Индии, новой осенью в Палестине, – в январе 1928 года – в России, в Москве. Мистер Г. сказал мне, что всегда, с первых же слов знакомств, он говорит о своей национальности, потому что очень многажды раз было в его жизни, когда, – по быту его жизни, по его наружности, костюмам и манерам, по тем отелям, где они останавливались, – часто не узнавали их национальности и, узнав, очень часто, делали вид, что – их – не узнают. Мистер Г. сказал, что они путешествуют одни, у них никто нигде не остался и не ждет их, – он никому не пишет писем, кроме корреспонденций своей газете, – нигде никто не ждет их и они могут путешествовать сколько угодно. Миссис Г., рождая заново слова, говорила, глядя на луну, о ночах в Африке, в Австралии, в океанах. И в полночь в Наре отбивают тишину буддийские колокола. Полный месяц знает длинный вечер.

– На три дня я поехал в Нару, чтобы одиночествовать: – эти люди так, как я в Наре тремя днями, одиночествовали, одиночествуют – многие годы!..

И наутро, в сосновом солнце, – заботливейшей нежностью, сердечностью и внимательностью встретили нас эти люди. За табльдотом мы приказали сдвинуть наши столики, – и у меня был отец, который заботился, чтобы я хорошо ел, – именно отец. Наши дамы чуть-чуть териблствовали за брекфестом и сейчас же после завтрака побежали в кустарную лавочку при отеле рассматривать игрушки, платьишки и покупать Tout a fait japanise. Мы, мужчины, сели в кресла на террасе, над озером, в сигарном дыме, в должном для американцев покойствии и благочинии, пока не пришли наши дамы. И вернувшись Ольга Сергеевна шепнула мне о своем смущении, потому что миссис Г. вела себя так, точно хотела всю лавочку перекупить и передарить Ольге Сергеевне. В американском покойствии и в сигарном дыме мы, мужчины, вели совсем не американские разговоры, потому что мистер Г. спрашивал меня о евреях в России, и всей искренностью я говорил об этом распепеленном народе, – всей искренностью и всей той осторожностью, которые я мог собрать, ибо мне скоро стало ясным, что для мистера Г. вопрос о судьбах еврейского народа и о судьбах его в России – гораздо существеннее, чем вся его жизнь. Совершенная осторожность, я полагаю, кроется в совершенной откровенности, в откровенности же кроется и искренность и честь. Если нервы человека представить березовой берестой, сворачивающейся на огне, если представить, что эта береста будет выправляться, как ослабнет огонь, то передо мною в то утро сидел человек, нервы которого были похожи на березовую бересту. Словами своими – отцовски – он гладил меня по голове, этот седой человек с усталым лицом шведа и еврея одновременно, с сердцем, как береста. Мне хорошо было чувствовать себя сыном, но, как часто сыновья, я чувствовал себя сильнее отца…

Этот испепеленный народ, рассеянный по миру, испивающий чашу строительства социализма в Союзе республик моей родины, – этот седой человек с бритым лицом философа, писатель и пророк этого рассеянного народа, отец, который не судит, но хочет знать, – только знать для того, чтобы иметь мир, чтобы иметь покойствие за свой народ, – этот человек, который бродит по миру от одного отеля к другому, который не имеет родственников и говорит на всех языках мира, – человек узнавший, что истины возникают всюду, даже в мерзости погромов…

Наши дамы давно уже с русского языка перешли на французский, чтобы сообщить друг другу об улицах, делах и событиях – событиях их дел – в Нью-Йорке, Лондоне, Париже, Москве, Мехико, Токио.

Мы пошли в парк, к храмам, к стадам оленей, в сосновую тишину, в сосновое солнце, – я узнавал, что вон тем часовням на горах – пятьсот лет. О тишине парка и о Дай буцу я написал уже. Теперь я хочу говорить о другом. Мистер Г. повел меня в чащу деревьев, куда не заходят люди. Он не предупреждал меня ни о чем.

– Вот, смотрите на этот куст. Что вы видите? – спросил он.

Я ответил, что я ничего не вижу.

– Присмотритесь.

Я присмотрелся и ничего не увидел. Тогда он мне показал, что одна из веток этого куста – искусственная – она сделана пауком, сплетена сеть паука и на нее паук натаскал кору. – Он повел меня к другому кусту. Прутиком он снял паука, тот побежал, – его же паутиной запутал его мистер Г. Этого паука мы посадили в чужую паутинную сетку.

– Подождемте, – сказал мистер Г., – этот паук сильнее, он прогонит хозяина. Сначала они будут драться, затем хозяин убежит.

Имя писателя Г. мне было известно до встречи с ним, его надо поставить в ряд с еврейскими писателями Перетцем, Шоломом Алейхемом, Бяликом, – мистер Г. сказал смущенно, наклоняясь к пауку:

– Кроме моих повестей и пьес, вот уже двадцать лет я пишу книгу о пауках, о их быте, их разуме, их особенностях. Я знаю больше тысячи видов пауков. Всюду, куда бы я ни приезжал, – сюда, в Австралию, в Аргентину, я разыскиваю пауков и слежу за ними, пишу их дневники. – Мистер Г. прочел мне маленькую лекцийку о пауках, которую восстановить я не могу, потому что я не знаю ни паучьих пород, ни паучьей литературы, ни утверждений различных паучьих ученых.

Но – вот: все три мои дня в Наре, каждый день я ходил с мистером Г. на его паучьи экскурсии, утром, в полдни, вечером (с электрическим фонариком), – и в этом древнейшем городе, который тысячу триста лет тому назад был японской столицей, а ныне существует для сосновой тишины, город единственной архитектуры, город для священных оленей, – в этом городе – я увидел гораздо более таинственное, чем многосаженный Дай буцу, – таинственную жизнь паучих пород, – и таинственную, и жестокую, и трагическую, где самки поедают самцов в тот час, как самцы оплодотворят их, где сильный побеждает слабого в открытом бою, где слабый, но хитрый (или умный), побеждает сильного, но глупого, где нет никакого равенства, где справедливость строится на силе и все судится единственным судом – смертью. Утром, днем и вечером, в чащах города Нара, на стенах нашего отеля, в полумраке храмов – руками и умением мистера Г. – я приникал к этому таинственному, – живущему, чтобы жить, вопреки бытию муравьев, пчел и человека, – живущему страшным одиночеством, разбоем, смертью.