Федор Сологуб - Том 3. Слаще яда

• Название: Том 3. Слаще яда
• Автор: Федор Сологуб
• Издательство: Интелвак
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-93264-022-7, 5-93264-024-3

В томе представлены малоизвестные произведения Ф. Сологуба: впервые издающиеся в наши дни роман о радостях и скорбях любви «Слаще яда» (1912) и продолжающие интимно-лирическую тему рассказы двух циклов: «Книга превращений» (1906–1908) и «Книга стремлений» (1901–1911). Настоящий том из числа тех, что открывает забытые страницы наследия выдающегося мастера русской словесности, подтверждая суждение о нем Александра Блока: «В современной литературе я не знаю ничего более цельного, чем творчество Сологуба»

http://ruslit.traumlibrary.net

---

– Шанька, что бы мне твоей матери подарить?

И Шанька советовала, гордясь и краснея. Марья Николаевна отталкивала его; подарок сначала откажется взять, потом соблазнится, засмеется, возьмет.

Изливалась в упреках. Вспоминала все его обиды. Плакала. А как только заплачет, – так и конец настанет ее ожесточению.

Чем она дольше сопротивлялась ласкам своего мужа, тем более Самсонов разжигался. Слезы особенно распаляли его и разнеживали, и он умножал свои ласки и настояния. И наконец Марья Николаевна отдавалась ему с прежнею молодою страстностью.

А случалось и так, что не заплачет Марья Николаевна, долго мужа от себя гонит, от ласк его отбивается. Злыми укорами сама сердце свое ожесточает. Тогда вдруг обозлится Самсонов, накричит яростно, надает жене пощечин и гневно уходит. Но Марья Николаевна, обливаясь слезами, бежит за ним, обнимает его, целует. Гнев мужа вдруг выбивает из ее души всю злость, и ей кажется, что он опять, как в первые дни, любит ее, – потому так и злится на ее упрямство. Самсонов опять идет к жене; она целует его руки, в очи его ясные не наглядится, суровым лицом его не налюбуется, смеется и радуется.

Но на другой день оба они возвращались к своим привязанностям.

Один раз вечером в садовой беседке над рекою Марья Николаевна сидела, разнеженная какою-то далекою мечтою. Шаня долго смотрела на нее издали, потом тихо вошла, села на скамеечку рядом с матерью и заговорила. Сначала о чем-то случайном, потом осторожными подходами завела разговор о любовнице отца. Выведала, выспросила все, что мать знала.

Мать сначала побранила ее. Можно было подумать, что сердится. Но Шаня видела, что можно продолжать, – и мало-помалу Марья Николаевна втянулась-таки в разговор.

Поговорили мать с дочкою, обнялись, поплакали. Вздохнула мать, сказала:

– Своевольница ты, Шанька! Избаловала я тебя. Поди-ка, о чем с девчонкою говорю!

– Ничего, мамунечка, – шептала Шаня, – я сама скоро совсем большая буду.

В тот же вечер, поздно, Шаня тихохонько, чтобы мать не услышала, босая прошла в кабинет к отцу.

Сердце ее билось от страха. Но она храбро заговорила, смуглыми пальчиками теребя обшивку отцова халата:

– Папочка, что я у тебя спрошу?

– Ну, спрашивай, – сумрачно сказал отец.

Думал, что Шанька подарка или денег будет выпрашивать. Думал: «На всех не напасешься. Им дай волю, – разорят».

– Только ты меня не побей, – робко сказала Шаня.

– Говори, не бойся. Без дела бить не стану, – не зверь, отец тебе родной.

Шаня собралась с духом и храбро заговорила:

– За что, папочка, ты эту Липину полюбил? Аль уж так она очень бела? Аль уж очень она мила, что тебе так люба? Мамочке ведь обидно, – мамочка еще не старуха. Почто мамочку обижаешь?

Понурилась Шанечка, зарделась, заплакала беззвучно, но горько, – слезы в три ручья.

Отец свирепо закричал:

– Ах ты, дрянь ты этакая! Да как ты смеешь! Забыла ты, с кем говоришь? Отцу такие слова произносишь?

Он был очень удивлен Шанькиною дерзостью. Хотел исколотить ее, за косу было схватил, да почему-то удержался. Даже кричать вдруг перестал, – почему-то не хотел, чтобы Марья Николаевна слышала.

– Ну и девка дерзкая! – говорил он с изумлением. – И набаловали мы тебя! И в кого ты дерзкая такая уродилася? И в роду у нас того не было, и слыхом не слыхано, чтобы отцу такие слова смела девчонка говорить!

Однако Шанька не пугалась, – к отцу ласкалась, руки его целовала, тихими словами уговаривала. Видела, что отец смущен и бить не станет. А и поколотит, – ну что ж, потерпит Шанька, не впервой! На то и шла! На колени перед отцом стала, снизу в его глаза глядела, с вкрадчивою ласкою говорила:

– Ведь я, папочка, не за тем, чтобы упрекать. Сама эти дела понимаю, сама втюрилась. Знаю, – сердцу не прикажешь, уж кого раз полюбишь, из сердца не вынешь, а разлюбишь, обратно в сердце не вставишь. Ну, миленький, родненький, поговори ты со мною о своей любушке, – я мамушке ничего не скажу.

Разнежилось, тая, суровое сердце, – железо воском стало, – чародейка Шанька! – и, сам не зная как, заговорил с нею отец о Липиной.

– Она, Шанька, не злая. От нее твоей матери худа не будет. У меня на обеих хватит, а ей много и не надо, – она простая. Аннушка мне песни поет, весело передо мною ходит, пляшет, да еще как! Ты бы ее увидела, сама бы ее похвалила.

– А где увидеть ее, папочка? – спросила Шаня. – Аль к ней сходить, поглядеть, поспросить?

Эти Шанины слова испугали Самсонова. Он подумал: «Пожалуй, с глупа ума и впрямь пойдет своевольная девчонка к моей Аннушке. Хорошего ничего не выйдет, скорее худое. Да и люди что скажут? Свел дочь с полюбовницей!»

Он прикрикнул на дочь:

– Нечего тебе там делать! И думать не смей туда ходить, – беда тебе будет. Да и что я тут с тобою болтаю! Пошла вон, бесстыдница!

Шанька проворно вскочила, наскоро поцеловала его жесткую, давно не бритую щеку и поспешно выбежала. Самсонов сам на себя досадовал. Ворчал: «Грех какой! С девчонкою разболтался. Вот уж не мимо-то говорится: захочет Бог наказать, разум отнимет».

«Какая же она? – думала Шаня про отцову любовницу. – Не сходить ли к ней, не посмотреть ли?»

Не долго думала Шанька, решилась идти. Дождалась, когда мать была в духе, выпросилась в город сходить к подругам и отправилась, принарядившись, – чтоб не сказала злая разлучница, что мать за дочкою не смотрит, об ее одежде не заботится. Где живет Аннушка Липина, Шаня еще раньше вызнала, – Дунечка Таурова и в этом помогла через своего Алешу.

Предстоящее свидание волновало Шаню. Было страшно, жутко – и тянуло, как тянет броситься под поезд, когда он проходит очень близко мимо. От этого тревожного смешения чувств злость в душе поднялась. Думала Шаня, что это – злость за мать. Быстро бежала Шаня по улицам, разжигая в себе злость, – за мать браниться.

Вот и дом, где живет Липина, – деревянный, маленький, три окна на улицу, крыльцо со двора, за домом сад. На окнах – кисейные занавесочки, горшки герани, бальзамина и фуксий, клетка с канарейкою.

Позвонила Шанечка. Открыла ей дверь молодая румяная баба с лукавыми глазами. Сразу догадалась Шаня, что это – сама Аннушка Липина. На всякий случай спросила:

– Здесь живет Анна Григорьевна Липина?

– Я сама она и есть, – ответила румяная.

Покраснела, застыдилась, слегка испугалась, – тоже догадалась, что ее гостья – дочь ее дружка: так же гневные брови хмурит, глазами сверкает, сердитые губы кривит; да и на мать уж очень похожа, а Марью Николаевну Липина встречала. Чтобы скрыть стыд и страх, Аннушка захихикала и сказала развязно:

– Ай по какому делу пришли, потрудились, барышня? Чтой-то я как будто вас не признаю.

– По делу, поговорить, – волнуясь, отрывисто сказала Шаня.

– Пожалуйте в горенку, – сказала Аннушка, вспыхнула и поправилась с гордостью, – в гостиную. Пожалуйте, сядьте.

Шаня вошла в гостиную, как в тумане. Ничего не видела отчетливо, только с досадливым чувством смутно заметила, что все в комнате аляповато, бело и розово, очень опрятно, но зато и очень безвкусно. Заливалась канарейка. Шаня сердито заговорила, – прямо к делу:

– Вы зачем обижаете мою маму? Что она вам сделала? Липина притворилась, что не знает Шаньку. Спросила, посмеиваясь лукаво:

– А кто вы такая будете, бойкая барышня? И кого же это я обидела? Я – человек маленький, меня самое всяк обидеть может.

– Пожалуйста, не притворяйтесь, – запальчиво сказала Шаня, – я – Шаня Самсонова, а вам очень стыдно от живой жены мужа отбивать.

Много наговорила Шаня резких слов. Среди опрятной горенки на гладком, чисто вымытом полу стояла в своем коротком белом платьице девочки-подростка, в белых туфельках с черными бантами и в черных, гладко натянутых на стройные ноги чулках, помахивала белым зонтиком, постукивала каблучками, говорила дерзкие слова и ждала, когда же рассердится Аннушка. А лукавая баба посмеивалась. Спрашивала с видом невинной:

– Да чтой-то вы, барышня милая, на меня взъелись так неласково? Еще очень вы молоды, чтобы такие строгие слова говорить.

Потом вдруг Аннушка притворилась растроганною, стала сыпать ласковые слова:

– Ах ты, голубушка моя! Ягодка моя душистая! Как за мать-то заступаешься, Шанечка милая!

Заплакала, на судьбу свою стала жаловаться.

– Сирота я горемычная. Родня бедная, – чем бы мне помочь, с меня тянут. Он-то, мой соколик, щедрый да ласковый, а только уж очень нравен. Так иной раз напылит, что не знай, куда деваться. Чуть что не по нем, – жди беды.

Разжалобила Шаню. Примолкла Шаня, заслушалась:

– В глаза-то все ласковы, за глаза смеются да бранят. Содержанка, говорят, – грош ей цена. И соколик-то мой меня много ниже твоей маменьки ставит. Рассердится иной раз, – ты, говорит, недостойна того, чтобы ей башмаки надевать.