Алексей Ремизов - Том 9. Учитель музыки

• Название: Том 9. Учитель музыки
• Автор: Алексей Ремизов
• Издательство: Русская книга
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-268-00482-Х, 5-268-00497-2

В 9-й том Собрания сочинений А. М. Ремизова входит одно из последних значительных произведений эмигрантского периода творчества писателя – «стоглавая повесть», «каторжная идиллия» «Учитель музыки». Это очередной жанровый эксперимент Ремизова. Используя необычную форму, он развертывает перед читателем панораму жизни русского Парижа 1920-1930-х гг. В книге даны яркие портреты представителей духовной элиты эмиграции первой волны (Н. Бердяева, Льва Шестова, И. Ильина, П. Сувчинского и др.), гротесково представлены перипетии литературных полемик известных периодических изданий Русского зарубежья. Описания реальной жизни автора и его окружения перемежаются изображением мира легенд и сказок.

Книга «Учитель музыки» впервые публикуется в России по наборной рукописи парижского архива Ремизова.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

В «бутылочной» под географическими картами и планами, как всегда посадка – «масло жать», а в сиденье неуверенно: за год успели рассидеть и просидели новые рассрочные стулья. На самом видном месте против хозяина, неизменно трудящегося над закутанным теплым платком неостывающим чайником, на высокой, как в бистро, зеленой табуретке, единственный во фраке и «железных сапогах» возвышался африканский доктор, как Вергилий в двухтысячелетие с юбилейной страницы «Les Nouvelles Littéraires» над Сюаресом.

Инженер Михайлов – за тысячу верст скажу: истинно русский – придумал на 13-й год революции железные сапоги для работ в цистернах, но ни ходить, ни работать оказалось невозможно: все ноги в кровь. А то как же – «царские принадлежности!» – сидеть на троне в железных сапогах.

Все глаза устремлены на африканского доктора, а глаза африканского доктора на стол, а стол – «Мэзон Рами»: голубцы, пирожки, котлеты трех сортов, салат, маринованная рыба, творожники, вареники, гречневая каша, крымские яблоки, ватрушки, пастила, тянучки, бублики и раковые шейки.

По одну сторону юбиляра сидел Мосье Дора́, представитель города Парижа, как потом писали в русских американских газетах, а по другую автор «Бараньей головы», спутник африканского доктора по Каиру: лица их приходились с коленями доктора там, где начинались «железные сапоги».

Разговор шел тропический.

Автор «Бараньей головы» говорил по-французски очень медленно, а сосед его уж чересчур быстро.

– Человек тихий, смирный, непьющий, а ногу сломал! Ночью пол подломился и с кроватью с третьего этажа ухнул и угодил прямо в подвал: подвал старый – бутылки и крысы. Хорошо, что все жильцы подобрались мягкие – друг на друга, не так чувствительно. Но чем все это кончилось! Или летевши с перепугу не заметили? А сняли гипс, тут только и обнаружилось: у кого нет уха, у кого полбока луплено, а у кого и кончиков не найти.

– Пустяки, цела нога, и говорить нечего! Поговорите-ка с Корнетовым, он вам столько примеров приведет из Византийской истории: какие были стратеги, куропалаты, протоспафарии, синкеллы…77 Или почитайте Шлюмберже.

И от пыхнувшей папиросы из-за монументальных голенищ доктора поднялось жертвенное облако.

– В Ленинграде из городской скотобойни бежал бык, – ближе к чайнику, по праву «нарицательных», переговаривались ангелолог Илтарев и китоврасик Белеутов, – пробежав по Обводному каналу, бык помчался по Измайловскому проспекту.

При этих словах африканский доктор перевел глаза со стола на ангелолога: сам ли он в молодости ходил по этому проспекту или, как и многие, подверженный попугайному поветрию, искал иносказания.

– Для задержания быка отправлено было несколько вооруженных милиционеров, которые дали по быку 37 выстрелов из револьверов, но бык, сбив милиционера Бастеева, побежал дальше. Лишь с большим трудом разъяренное животное удалось загнать во двор дома, где лишь после 30 выстрелов бык был убит.

– Пустяки, раз бык убит, и дело с концом.

– Но бык забодал троих прохожих и милиционера!

– Трех милиционеров?.. а вон, читали, в Борнео количество крокодилов настолько возросло, что население боится по вечерам выходить из своих жилищ. В течение года они съели ни больше ни меньше, как 800 человек.

Африканский доктор закрыл глаза: или вспомнил свой год в Конго и годы в Нигерии, реки – «кишмя кишат крокодилами», обезьяньи леса, где он до того привык, что запросто обращался как с крокодилами, равно и с обезьянами, и только не мог привыкнуть к африканской блохе, которая вовсе не таких грандиозных размеров, не вол и не лягушка, как это здесь представляют, а еще мельче нашей, живет в песке, и вывести ее нет ни порошков, ни флитокса.

Корнетов чего-то подбегал к окну и смотрел на улицу: из кинематографа выходила публика – перерыв. Но ничего не было опасного и дело не в кинематографе, а верный признак нетерпения: когда случались скучные гости, он тоже все подходил к окну и смотрел.

– На поляне плясала лисица на лапках, только хвост завивался. Дорогу перебегал волк, и тут же, вижу, топчется медведь. По стенке пробираясь мимо зверей, я попал ногами… – Федор Грешищев, застененный Борщком, «Птицами» и Пытко-Пытковским, распевно, как Псалтырь, а нежно, как о каких-то рижских оранжерейных ананасах, рассказывает свой сон, который предрекает ему, по толкованию Очкасова, получение денег, правда, незначительную сумму и в мелкой купюре, – и только тогда сообразил я, какой опасности я подвергался; к счастью, звери не обратили внимания на меня, как на человека, оттого и не тронули. Шаркая ногами о траву, я смотрел на их лапочный танец и думал: если танцуя и опытному танцору бывает трудно удержаться, то зверю извинительно.

– Этим обстоятельством объясняется внезапно увеличившееся за последние недели количество крыс в Будапеште, – внезапно загремел такой внушительный голос, что сам монументальный доктор, оживляясь, протянул руку за раковыми шейками, а говорил это московский философ Пугавкин, привыкший говорить перед микрофоном: с Козлоком он появился в дверях, продолжая свой разговор, – да, крысы полчищами бегут из России! Министр здравоохранения обратился с призывом к населению бороться с крысиным нашествием и организовать в ударном порядке крысиную ловлю, чтобы не позже декабря Венгрия была очищена от крыс.

– Котофей Иваныч, – шепнул Корнетов своему ближайшему соседу, не проронившему слова и не подымающему глаз, – вы хоть начните, пора.

Но Котофей Иваныч, приехавший из Лондона, еще только учился русскому языку, кое-что понимал, а про крыс очень хорошо понял, это видно было по его заблестевшим глазкам, но ни на каком языке не мог говорить, тем более приветственные речи.

– – – – – – – –

Я вошел с пачкой телеграмм, я не без гордости показывал Корнетову, но передать их ему я не мог, чествование уже началось. Без меня и Псалтырь читали старинным московским распевом, сначала Грешищев, потом Очкасов – «самолично», как после передавал мне юбиляр. И все из-за этих телеграмм! Я застал только кончик речи: говорил экономист Птицин. И как это теперь принято, говорил не по своей специальности, не о колхозах и раскулачивании и вообще ни о каких земельных судьбах России, а о Достоевском.

Птицин оканчивал свою речь Майковым, который советовал Достоевскому скорее вернуться в Россию, чтобы совсем не отстать от русской жизни (Достоевский прожил за границей шесть лет), и что ему на это ответил Достоевский:

– «Действительно, я отстану – не от века, не от знания, что у нас делается (я, наверно, гораздо лучше вашего это знаю, я ежедневно прочитываю три русские газеты до последней строчки и получаю два журнала), но от живой струи жизни отстану; не от идеи, а от плоти ее».

И тут вот, кажется, и должен был бы наступить торжественный момент – минута молчания, но не успел Птицин покивать юбиляру, заговорил его неразлучный непримиримый спутник, бывший издатель Пытко-Пытковский. И, как всегда, речь свою повел против: если Птицин посвятил Достоевскому, Пытко-Пытковский заговорил о Тургеневе.

– О позабытом и нечитаемом, но живом и современном Тургеневе, о котором на все лады повторяются затверженные прописные отзывы.

Из современных прославленных ораторов по манере и одушевлению речи Пытко-Пытковского можно было сравнить с присяжным поверенным Авдеевым, о котором, как помнят «берлинцы», установилось бесспорное мнение, что своей речью может покрыть любой промежуток времени – от часу и до трех, целый вечер безостановочно.

Корнетов хоть и торжествовал, что все так по-юбилейному – речи произносят и юбиляру приятно, но не без тревоги посматривал на Мадритскую кукушку и даже тихонечко, я это заметил, к кукушкину домику чего-то лазил, уговаривал ли кукушку не спешить и дать возможность всем высказаться, или замеченную постороннюю паутинку снимал – Корнетов аккуратный и без дела сидеть не любит.

Пытко-Пытковский говорил о Тургеневе сновидце, – а это новая неисследованная большая тема, ведь редкий рассказ у Тургенева без сна; о Тургеневе, который, как и Толстой, владел в совершенстве «обходительным», по определению Петра, разговорным языком или «крестьянским наречием», по Пушкину, и только раз сбившийся на барский лад в самом известном публике «Бежином луге»; о Тургеневе, ученике Гоголя, изобразителе земли и цветов, зорь и ночи.

– И какой надо глаз, чтобы по-своему посмотреть на землю и небо и сказать не по Гоголю и не по Тургеневу – в русской литературе нет такого писателя…

– Есть, – перебил Корнетов, – Пришвин Михаил Михайлович78.

Но Пытко-Пытковский, только слыша свой голос, как это часто бывает в спорах, мимо ушей пропустил Пришвина и, устремляясь на своего противника, приятеля Птицина, подбирался к самому главному.