Надежда Тэффи - Том 3. Все о любви. Городок. Рысь

• Название: Том 3. Все о любви. Городок. Рысь
• Автор: Надежда Тэффи
• Издательство: Книжный клуб Книговек
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-4224-0255-7, 978-5-4224-0258-8

Надежда Александровна Тэффи (Лохвицкая, в замужестве Бучинская; 1872–1952) – блестящая русская писательница, начавшая свой творческий путь со стихов и газетных фельетонов и оставившая наряду с А. Аверченко, И. Буниным и другими яркими представителями русской эмиграции значительное литературное наследие. Произведения Тэффи, веселые и грустные, всегда остроумны и беззлобны, наполнены любовью к персонажам, пониманием человеческих слабостей, состраданием к бедам простых людей. Наградой за это стада народная любовь к Тэффи и титул «королевы смеха».

В третий том собрания сочинений вошли сборники рассказов «Все о любви», «Городок», «Рысь», опубликованные уже в годы эмиграции писательницы.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Райская птичка весело подпрыгивает, отряжая шуршащие перышки… Женщина всегда держит себя так, как того требует ее туалет, и райская птичка распушила веером пестро-сверкающий хвост и тихо, чуть слышно, вопросительно курлычет изумрудным горлышком:

– Eh bien? Eh bien?[87]

Она подбила на какую-нибудь крупную гадость тоскливо бредущую за ней черноносую ворону.

– Что поделаешь! Должен же кто-нибудь заплатить за этот момент, за это счастье быть хоть один вечер птицей.

Суетятся распаренные лакеи, с трудом протискиваются между голыми женскими спинами и пестрыми птичьими хохлами, льют рыбный соус на трясогузкину плешь, и звякает оркестр новый любимый фокстрот.

Розовая фламинго с золочеными крылышками клюет и переворачивает на тарелке подсунутого ей (сегодня все слопают!) гнилого рака. Седоперый снегирь кормит ее, как настоящий птичий самец, сам только изредка опуская клюв в тарелку. Унылая трясогузка смотрит на самоцветный радостный хохолок своей фламинго печальными человеческими глазами, сдвигает брови, хочет что-то понять, что-то сказать, что-то вспомнить – и не может.

Хоть бы кто-нибудь напомнил ему!

Перья, хвосты, клювы… Звякает фокстрот… и болит сердце, и не может вспомнить чародейного слова.

– Му-та-бор!

Вот сейчас… сейчас еще минута, и он, может быть, вспомнит:

– Му-та-бор…

Наука и жизнь

В октябре Париж наполняется.

Возвращаются купальщики и водоглоталыцики с гор, из долин, из лесов и с морских берегов.

Гордятся загорелыми лицами и тренированными фигурами.

Но те, которые никуда не попали и просидели лето в Париже, перекозыряли всяких купальщиков. Купили себе на шесть франков побольше пудры и наохрили себе лица так, что даже солнце пугается.

– Ей-Богу, – говорит, – я бы так не сумело!

Оставшиеся вообще господа положения. Живут обычным и привычным темпом и чувствуют себя дома.

Приехавшие скачут рядом и никак в ногу попасть не могут.

На водах приучили их вставать в пять часов утра.

Ну, посудите сами, – что может делать человек в Париже в пять часов утра?

Все закрыто; из всех комнат густой или звонкий храп.

Курортные врачи советуют:

– Вставайте в пять часов и идите гулять в Булонский лес.

Чего проще?

– С удовольствием, господин доктор, только вы, пожалуйста, сами разбудите мою консьержку в пять часов. Или возьмите на себя ответственность за все последствия.

Конечно, наука не может входить в сношения с консьержкой.

Наука только предписывает, а уж отдуваться должны сами.

В конце концов можно ко всему примениться. Что такое, в сущности, прогулка?

Прогулка есть движение на свежем воздухе.

Значит, открывайте окно и дрыгайте перед ним ногами от пяти до шести с половиной часов утра.

При прогулке наука советует ни о чем не думать, потому что усиленная мозговая деятельность мешает правильному кровообращению, без которого всей затее грош цена.

Так вот, значит, ни о чем не думайте.

Потом, по крайней мере за час до завтрака, вы должны снова прекратить думать.

Потому что желудок не может работать, если вы устроите себе приток крови к мозгу.

Дело ясное.

Во время еды молчите и дышите носом, как можно сильнее.

Наука требует.

Каждый кусок вы должны пережевывать не меньше тридцати раз. Можете про себя считать:

– Раз, два, три…

– Анна Николаевна, какая вы сегодня задумчивая!

– Шесть, семь, восемь…

– Анна Николаевна! Ну, хоть улыбнитесь!

– Одиннадцать, двенадцать…

– Господа, не разговаривайте с Анной Николаевной! Ее мысли далеко-далеко!..

– Двадцать один, двадцать два, двадцать три…

– Я догадываюсь, о ком она думает.

– Двадцать девять, тридцать. Что?

– В каком курорте вы провели лето?

– После завтрака я вам отвечу. Сейчас мне думать нельзя. Раз, два, три…

Есть наука велит осторожно. Нельзя ничего соленого, горького, кислого и сладкого.

Но самая вредная пища – пресная и безвкусная, ибо она не вызывает необходимого выделения желудочного сока…

– Что же тогда есть?

– Как вам сказать… Вы можете есть соду, только, конечно, в самом небольшом количестве. Впрочем, недавно в одной клинике производились опыты кормления содой петуха. На третий день петуха затошнило, и затем наблюдалось сильное выпадение перьев.

– Господи! А вдруг я тоже перья растеряю?

– Так что нужно быть осторожным при введении в организм соды. Можете есть говядину.

– Ага!

– Три грамма, четыре драхмы за один прием.

– Это сколько же примерно будет?

– Так и будет – три грамма, четыре драхмы. Наука другого языка не знает. Вводите в себя щелочи. Лучше часто, но не больше двух золотников в каждый прием.

– А булку есть можно?

– Гм… с большой осторожностью.

– Буду осторожно… голой рукой не возьму.

– Лучше вообще избегать.

– А пить что?

– Можете вводить в организм какую-нибудь хорошо пережеванную минеральную воду. Но лучше избегать. За час до приема минеральной воды ни о чем не думайте и полтора часа после приема тоже. Это вам обеспечит хорошее пищеварение.

– Сколько же раз в день мне не думать?

– Не думать вы должны во время утренней прогулки, в продолжение часа после прогулки, за час до завтрака, в продолжение двух часов после завтрака, за два часа до обеда, в продолжение двух часов после и за два часа перед сном. Спать ложитесь не позже девяти.

– Гм… люди-то в театр ходят.

– Организм требует покоя после заката солнца, если же вы станете вводить в него какого-нибудь «Danseur'a de madame», то обмен веществ будет нарушен.

– Все-таки, знаете, обидно как-то. Все веселятся…

– Вы можете вместо этого вызвать у себя испарину, накрывшись с головой периной. Это не противопоказуется и облегчит работу почек. Самка удода, если вызвать в ней вечернюю испарину, значительно прибавляется в весе и может нести по четыре яйца в день.

– Вот черррт!

– Мы слишком отошли от природы, и природа мстит жестоко. Главное – старайтесь сохранять полное спокойствие и веселое настроение.

– Сам, дурак, сохраняй, если можешь.

– Чего-с?

– Нон, рьен. Се комса.[88]

* * *

– Господа, что такое с Сергеем Александровичем? Такой был милый, когда уезжал, остроумный, интересный. Побывал в курорте, и узнать человека нельзя. Молчит, улыбается, свистит что-то. Идиот идиотом. Мы его звали обедать к девяти. А он говорит: «Adieu, я потеть должен».

– Гадость какая! И это светский человек! Камер-юнкер!

– У меня вчера его жена была. Марья Николаевна. Такая милочка! Плакала. «Сережа, – говорит, – ездил для обмена веществ, вот ему и обменяли! Такую дрянь подсунули, что хоть плачь! Его, – говорит, – прежнее куда лучше было». Хочет хлопотать, чтоб ему его вещество назад вернули. Ну, да где же уж искать! При нашем беженском положении – кто за нас заступится! Говорят, нужно обратиться в голландское консульство… Ужасно все это грустно! Такая милочка…

Вдвоем

Когда приезжают новые беженцы из советской России и рассказывают о близких и знакомых, нас часто удивляет количество браков, иногда совершенно нелепых.

А я всегда думаю:

– Бедные! Как им страшно жить, что они так боятся одиночества!

Помню Петербург. Осень.

Ночь на исходе. Пустые улицы. Что-то чернеет на тротуаре – из окна видно. Словно труп. Скорченный, одна рука вытянута, видимо бежал и упал. И тени какие-то вдоль стен маячат – мотнутся к черному, к трупу, и снова расходятся. А где-то совсем близко стреляют часто-часто. Расстреливают, что ли. Они ведь это всегда на рассвете.

И тянется ночь, и нету ей конца, и все такая же.

Ждешь зари. Бродишь от окна к окну – скоро ли день, скоро ли разглядишь того, черного, скоро ли узнаешь.

Постучать бы кому-нибудь в дверь и сказать:

– Мне страшно!

Только и всего.

А может быть, и еще меньше.

Колыхнулась портьера, звякнула на столе фарфоровая статуэтка об ножку лампы.

– Кошка! Ты?

Теплая, выгибается под рукою, сует голову в широкий мягкий рукав моего платья.

– Холодно? Зверь, милый, близкий. И тебе холодно! И тебя разбудила звериная предрассветная тревога, и все ты понимаешь, и страх у тебя перед тем черным, что лежит на тротуаре, одинаковый, звериный, и тоска та же. Зверь близкий!

Вдвоем-то нам лучше?

* * *

Его я встречала в Москве.

Он был высокий, сутулый, мохрастый, бородастый – такой обычный, что и незнакомые ему кланялись, и знакомые путались – на всех похож, на всех усталых, честных и неудачных, длинного фасона и бурого цвета.

Что он делал – Бог его знает.

Что-то честное и скучное.

Я, помнится, много раз спрашивала, да никак не могла до толка дослушать. Начинал он как-то издалека, крутил, плел все в придаточных предложениях и с историческими датами так, что никогда до конца довести не мог.