Андре Бринк - Перекличка

• Название: Перекличка
• Автор: Андре Бринк
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В новом романе известный южноафриканский писатель обратился к истории своей страны в один из переломных моментов ее развития.

Бринк описывает восстание рабов на одной из бурских ферм в период, непосредственно предшествующий отмене в 1834 году рабства в принадлежавшей англичанам Капской колонии. Автор не только прослеживает истоки современных порядков в Южной Африке, но и ставит серьезные нравственные проблемы, злободневные и для сегодняшнего дня его родины.

---

Он прижал к ранке черный камень, потом приложил какие-то травы, которые, должно быть, дала ему мама Роза, — я ничего не замечала. Когда он перестал высасывать яд, во мне образовалась странная обезоруживающая пустота. Раньше я никогда не стеснялась Галанта, но сейчас не решалась встретиться глазами с его радостным и довольным взглядом. А может, и ему в этот миг вспоминался тот давний вечер, когда мы спустились с гор во время грозы — мне так хотелось остаться там навсегда, но он схватил меня и потащил вниз — и мама Роза сняла с нас одежду и, чтобы мы согрелись, завернула нас в кароссу. Не знаю, сколько времени мы лежали там в темноте — в очаге тлел кизяк, от дыма слезились глаза и щипало в носу. Должно быть, не слишком долго, но мне казалось, словно многие ночи слились тогда воедино и мы тоже как бы слились друг с другом под той грубой кароссой. Было так темно, что я отважилась приласкать его: там не было ни меня, ни его — только два маленьких тела, невидимо прижавшиеся друг к другу; близость, которая не грозила ни опасностью, ни расплатой. Робкое прикосновение, голова, лежащая у него на плече, моя рука, поглаживающая его. Он не шевелился. Я знала, что он не решится ответить на мою ласку, и сделала вид, будто сплю, а когда и в самом деле заснула, по-моему, он рискнул.

Теперь прежняя невинность утеряна. Осталась лишь память о том прикосновении. Неужели так и придется жить дальше, все время что-то теряя, упуская возможности, все более и более утрачивая надежду? И только память о прикосновении все еще со мной, но я могу утратить и ее. Дождь, прибивающий все к земле, смывающий песок и камни, обмывающий до безжалостной чистоты. До голой правды. Корни, цепляющиеся за размытую землю. Камень, грубо царапающий простодушную ладонь. Лепесток, касающийся щеки. Рука, запутанное сплетение вен, суставы, чуткие кончики пальцев — ощупывающие, исследующие, отважившиеся.

Очертания и грубые складки пустой куртки, висящей на крючке. Засохшая грязь. Слюна во рту. Другая влага, таинственная. Молодое животное, дергающее соски. Едкий дым.

Резкий сладковатый запах бушевого чая — запах одиночества.

Шакалы опять будут выть сегодня всю ночь…

Баренд

Между ними и мной всегда было расстояние. Конечно, я на несколько лет старше, но причина не в этом. Когда я был маленьким, вся ферма принадлежала мне одному, я мог бродить по ней и исследовать ее укромные уголки. И куда бы ни отправился отец, он всегда брал меня с собой, неся на плечах. Тогда мне еще ни с кем не приходилось делить его любовь. По ночам я спал между ними на широкой кровати. Что может быть утешительней и надежней, чем мягкая, набитая пухом перина и их тела, подобно двум большим теплым караваям, защищающие меня с обеих сторон. Но с рождением Николаса все переменилось. Я очень обрадовался, когда папа сказал, что у меня теперь есть брат, но, увидев на руках у мамы это беспомощное, отвратительное существо, я был не просто разочарован — мне показалось, будто меня предали. И все же поначалу я старался с ним подружиться. Таскал к его кроватке все, что, на мой взгляд, могло его заинтересовать или позабавить: ящериц, лягушек, кузнечиков, черепах. Но он лишь начинал орать благим матом, и мама тут же врывалась к нам, чтобы сердито оттаскать меня за уши и выпроводить из комнаты. Как мне было не возненавидеть этого маленького подлеца? Несколько раз, когда поблизости никого не было, я пытался приглушить его вопли подушкой, но кто-нибудь непременно поспевал ему на помощь. А потом они с Галантом целыми днями лежали рядышком на кароссе, расстеленной возле дома, и мама Роза кормила их обоих, дав каждому по груди. Те двое всегда были вместе, а я — всегда один. Глубокая горечь осела у меня в душе.

Когда они немного подросли, они ни на минуту не оставляли меня в покое: куда бы я ни пошел, они тащились следом, хныча и изводя меня бесконечными и бессмысленными просьбами, лишая одиночества, ставшего единственным моим утешением. Я пытался отделаться от них: заманивал в заросли терновника, карабкался по крутым тропам, где ничего не стоило расшибиться и расцарапаться в кровь (один из них все же сломал руку), сталкивал их в воду или подстрекал залезать на деревья, с которых они могли свалиться, — их ничто не устрашало. Конечно, временами я и сам был не прочь развлечься вместе с ними — купаться в запруде, кататься верхом на бычках, гоняться за бабуинами, охотиться на зайцев, дикобразов или оленей, — а при случае они помогали и в работе. Но когда мне хотелось побыть одному, их назойливость была просто невыносима. Не раз я был готов придушить их обоих.

Я — старший, и потому именно мне доставалось за любые наши шалости — папа был скор на расправу. И опять же потому, что я старший, мне приходилось работать наравне с другими мужчинами, пока те двое резвились неподалеку или выполняли какие-нибудь пустячные поручения. Трудясь в поте лица, идя за плугом, сея пшеницу, мотыжа землю, строя каменные стены, я с завистью слышал, как они весело плещутся и визжат в воде. И никуда было не деться от грубоватых наставлений отца:

— Давай-давай, Баренд, поднажми. Когда-нибудь эта ферма будет твоей, и тебе еще многому надо научиться.

Я никогда не чувствовал себя таким свободным, как они. Работе, казалось, не будет конца. А раз мне предстоит стать тут хозяином, я должен доказать, на что способен. И я доказывал это — ни раб, ни наемный работник не могли перегнать меня: я не хуже их орудовал лопатой, плугом, серпом и топором. И радовался, когда отец хвалил меня. Особенно на охоте: ружье всегда было послушным в моих руках, я прирожденный охотник. Но все это не могло заглушить потребности хоть иногда вырваться на свободу, повеселиться или просто побездельничать. Но и в этом мне было отказано. «Давай, Баренд, поднажми. Ты мой первенец. Ты должен служить примером всем остальным».

С Николасом всегда приходилось быть начеку: то он бывал угрюм и замкнут, то изо всех сил старался вкрасться в доверие, чтобы потом за спиной предать и нажаловаться маме и отцу. На Галанта по крайней мере можно было положиться. Он никогда не ябедничал. Эдакий маленький наглец! Уже тогда я замечал, что папа относится к нему слишком уж снисходительно, скорее потешаясь над ним, чем сердясь на него за его проказы. Конечно, отцу нравились бойкость и ловкость Галанта, качества, которыми он гордился и в себе самом, но Галант при его попустительстве все больше отбивался от рук. Раба нужно держать на коротком поводке, иначе хлопот не оберешься. Меня особенно раздражала их близость с Николасом. Это переходило все границы. Приятели, пусть так, но все равно нужно помнить о разделяющем их расстоянии. А они забывали. Я старался, как мог, следить за этим, полагая, что в конечном итоге так будет лучше для Галанта, но они поступали по-своему, а отец на все смотрел сквозь пальцы. Круто перечить отцу я не решался, и мне пришлось смириться.

К чему слишком много говорить о тех временах? Что толку ворошить старый муравейник? Оглядываясь назад, я не могу побороть в себе чувства пустоты, ощущения, будто меня и вовсе не было в нашем детстве. Это они были там, а не я. В последние годы, когда мы навещали семьями друг друга по воскресеньям, Николас частенько говорил: «А помнишь?.. А помнишь?..» Но помнили они, а не я. И к чему бахвалиться своими воспоминаниями? Должно быть, им это нравилось. А мне нет: мне так и не довелось быть ребенком, на это никогда не оставалось времени. И теперь слишком поздно сокрушаться о былом. Жизнь всегда что-то утаивала от меня, но что проку возмущаться? Все это в далеком прошлом. С годами привыкаешь держать себя в руках и тянуть лямку.

И только Эстер в каком-то смысле была другой, она никогда не докучала мне, не то что Николас и Галант. Но едва ли я понимал ее. Она походила на маленького, славного пушистого зверька, которого хочется приласкать и защитить, но который рычит и кусается, стоит тебе подойти слишком близко. В ту давнюю весну, когда она еще только поселилась у нас, я привел ей из вельда отбившегося ягненка. «А что мне с ним делать?» — презрительно спросила она. Старалась показать, что ей нет никакого дела до ягненка, но я заметил, что, оставаясь одна, она бегала и играла с ним. Как-то раз я долго стоял, спрятавшись за печкой, и глядел на нее. Во дворе не было ни души, и она могла резвиться не таясь. Но когда я вышел из своего укрытия и окликнул ее, она резко отскочила в сторону, отпихнув от себя ягненка.

— Зачем ты подглядываешь за мной? — злобно зашипела она.

— Я видел, как ты играла с ягненком, — как можно мягче сказал я. — Значит, он тебе все-таки нравится?

Она сердито топнула ногой:

— Нет, не нравится. Терпеть его не могу.

— А я видел, как ты обнимала его. И даже поцеловала.

— Вранье! — закричала она, бешено молотя по мне маленькими кулачками.

— Перестань, Эстер, стыдиться тут нечего. Все любят маленьких ягнят.