Андре Бринк - Перекличка

• Название: Перекличка
• Автор: Андре Бринк
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1985

В новом романе известный южноафриканский писатель обратился к истории своей страны в один из переломных моментов ее развития.

Бринк описывает восстание рабов на одной из бурских ферм в период, непосредственно предшествующий отмене в 1834 году рабства в принадлежавшей англичанам Капской колонии. Автор не только прослеживает истоки современных порядков в Южной Африке, но и ставит серьезные нравственные проблемы, злободневные и для сегодняшнего дня его родины.

---

Самым странным было то, что Николас, казалось, переносил все легче, чем его старший брат. Силой Николас никогда не отличался, но упорства ему было не занимать. Упорство это раздражало Пита, побуждая его к еще большей суровости, но мне кажется, что даже он поневоле восхищался Николасом. И лишь потом, перед самой свадьбой Баренда, Николас вдруг заупрямился по-иному, сделался угрюмым и вспыльчивым, нередко выходил из себя, чем вызывал у Пита новые вспышки ярости, а у меня — все чаще повторявшиеся мучительные головные боли, которые были для меня сущим проклятием.

Я никому на них не жаловалась. Я не должна выказывать слабость тела или духа, если хочу уберечь и сохранить последние крупицы гордости. Я не желала такой жизни и не смогла смириться с ней, но раз уж я убежала с ним тогда, то должна жить и выжить. Быть может, в этом и заключалась единственная отпущенная человеку возможность проявить свою любовь к этой суровой и жестокой земле: мягкость тут неуместна, только крепкие люди доживают здесь до старости. Но как много лет и как много страданий потребовалось, чтобы понять это.

Бывали и минуты слабости, обычно по ночам, когда я спрашивала себя: что произошло бы, если бы я отказалась убежать с Питом? Какая жизнь ожидала бы меня, если бы я вышла замуж за своего иностранца в щегольском наряде и стала бы мадам Даль ре? Вопрос оставался, но лишь тенью в сравнении с резким светом моего реального существования — неосуществимая, может быть, даже и не желанная мечта.

Правда, когда я почувствовала, что Николас окончательно отдалился от меня и ушел в их мужской мир, я чуть было не сломалась. Спасла меня Эстер, напитав новым млеком мою жестоко униженную гордость. Тоненький, темноволосый, задумчивый ребенок лет шести — такой появилась она у нас. Эстер была дочерью Лода Хюго, служившего управляющим у Пита в Хауд-ден-Беке. До той поры, пока мальчики не женились и не отделились от нас, Хауд-ден-Бек и Эландсфонтейн были частью фермы, на каждой из них был свой управляющий и несколько рабов и готтентотов, которые возделывали поля, пасли коз и овец. Лод был хороший работник, неразговорчивый, но надежный. Его жену, Анну, мы едва знали, он держал ее взаперти, как, впрочем, и Пит меня. Роза или еще кто-то из рабов говорили, что она несчастлива — бог весть, как они узнают подобные вещи, какими-то своими таинственными способами они безошибочно постигают скрытую жизнь хозяев, — чему у меня не было оснований не верить, поскольку Анна была еще очень молода, всего лет четырнадцати, если я правильно помню, ко дню своего замужества, и забеременела уже через месяц. И мать и ребенок едва выжили при родах; мы послали им в помощь Розу — эта женщина вездесуща, — но почти два года до своей смерти Анна Хюго оставалась прикованной к постели. В то время к ним приехала старшая сестра Хюго — присмотреть за ребенком (хотя ходили слухи, что Анна, пока была жива, ревниво цеплялась за него, не желая ни с кем делить свою любовь). Так продолжалось несколько лет, пока сестра Хюго вдруг не вышла замуж за вдовца (из Грааф-Рейнета или какого-то другого отдаленного района), который с продуктами на продажу проезжал мимо нас в Кейптаун. Они хотели взять девочку с собой, но Лод оставил ее у себя. Однако одинокая жизнь угнетала его, и он стал все более пренебрегать своими обязанностями. Пит, конечно, не мог этого потерпеть, и между ними начались ссоры. Со временем Лод пристрастился к выпивке. То он по нескольку дней подряд валялся пьяный у себя дома, то рабы находили его в вельде и притаскивали на ферму — весьма неприглядная сцена. Что они будут думать о нас, если мы не сможем служить им примером поведения? У нас в жизни есть свои правила приличия, и если мы забудем их, что станет с нами самими? Как-то раз ребенка привезли к нам. Протрезвев, Лод приехал за девочкой верхом. Пит злился, потому что уже не доверял Лоду, да и мне было тяжело отдавать этого ребенка, девочку, которую я могла бы ласкать, не мучаясь страхом, что ее уведут в свой мир мужчины, но я понимала, что для нее лучше жить с отцом, которого она, несомненно, очень любила. После унизительной ссоры с Питом я испытывала горькое утешение, видя, как этот худой жилистый мужчина, окаменевший в своем оскорбленном достоинстве, уезжает верхом на гнедой лошади, крепко прижимая к себе ребенка.

— Пора вышвырнуть его с фермы, — сказал Пит.

— Дай ему возможность исправиться. Он очень одинок.

— А мы все разве не одиноки? Это еще не повод для мужчины так опускаться.

— Но у него ведь ребенок.

— Он больше не достоин быть отцом.

И все же Пит дал ему такую возможность. Я думаю, что Лод очень серьезно пытался исправиться, однако не прошло и месяца, как из Хауд-ден-Бека к нам явился пастух и рассказал, что Лод снова напился до беспамятства и лежит дома, хихикая и что-то бормоча, а все овцы разбрелись по вельду. Пит взял бич и сел на коня.

— Только не поступай опрометчиво, — попросила я.

— Разве ты когда-нибудь видела, чтобы я поступал опрометчиво? — возразил он и ускакал.

Он вернулся на закате, бледный и мрачный, держа в седле перед собой девочку. Она не плакала, но в ее глазах я заметила выражение, какое мне поневоле случалось наблюдать раз или два у овцы, которой запрокинули голову, чтобы перерезать глотку.

— Что случилось? — спросила я, хотя и так уже все поняла.

— Выпорол его хорошенько и оставил одного подумать обо всем.

— Надеюсь, не при ребенке?

— Уведи ее в дом, — лишь буркнул он в ответ.

Уже на следующее утро рабы принесли из Хауд-ден-Бека весть о смерти Лода.

— Как ты мог, Пит? — спросила я.

Но Пит был тут ни при чем. Не перенеся последнего унижения, Лод застрелился.

— Понапрасну извел порох, и только, — сказал Пит.

— Произошел несчастный случай, — объяснила я Эстер. — Ты должна держаться молодцом. Твой отец умер.

— Его убил этот человек, — сказала она, глядя на Пита, но не повысив голоса.

— Нет-нет, ну что ты, — поспешно возразила я, боясь поднять на Пита глаза. — Твой отец вышел из дому ночью. Чтобы… поохотиться. А ружье вдруг выстрелило.

— Этот человек бил отца. Я сама видела.

— Ее пора как следует проучить, — взорвался Пит. — Я не потерплю такого у себя в доме.

— Ты пальцем не дотронешься до этой девочки, — сказала я, заслоняя собой от его гнева молча выпрямившегося ребенка. — Ты отнял у меня сыновей. Я никогда не вмешивалась, когда ты порол их, хотя сердце у меня всякий раз разрывалось. Но к этой девочке ты не прикоснешься. Никогда. Она моя. Я вышла за тебя и искупаю последствия этого шага каждый миг моей жизни. И все же я никогда тебе не перечила. Но если ты причинишь хоть малейшую боль этой девочке, я заберу ее с собой и больше ты меня не увидишь. Надеюсь, ты понял?

Он уставился на меня с выражением, которого я прежде никогда у него не замечала, и с трудом выдавил из себя короткий, похожий на лай смешок. Не сказав ни слова, он повернулся и вышел из дома; через распахнутую дверь я видела, как он в ярости быстро шагал по бледно-охровому вельду, высокий и надменный, величественный в своем одиночестве, но — и это я тоже видела — впервые потерпевший поражение.

— Пошли, — сказала я Эстер. — Ты запачкалась, тебе нужно помыться.

Она вовсе не запачкалась, я мыла ее только накануне вечером, перед тем как уложить в постель. Но я ощущала странную, таинственную потребность обмыть новорожденного, закрепить мою власть над этим ребенком, сделать его своим. В моих действиях не было ничего осознанного, то был слепой, дикарский инстинкт самки, слизывающей влагу с только что рожденного детеныша. И когда я сорвала с нее одежду и начала мыть ее в лохани у плиты на кухне — голая, она была похожа на птенчика, — я и в самом деле вдруг почувствовала, как мои груди заныли от пугающего и безнадежного желания покормить ее. Она стояла неподвижно, спокойная и безучастная к назойливым ласкам моей руки, обмывающей тряпочкой все ее маленькое хрупкое тельце, изящные лопатки, прямую спину, крепкие, аккуратные ягодицы, узкую грудь, чувственно мягкий живот с выступающим наружу пупком, бесстыдно откровенную в своей невинности промежность, крепкие тонкие ноги и костлявые коленки, и мне казалось, что я не просто мыла ее тело, но как бы творила его, вылепливая из глины, подобно тому как когда-то давно неким таинственным образом я в своем лоне придавала форму другим детям. Она никак не отозвалась, когда я сделала вид, что щекочу ее под мышками и между пальцами ног, не захотела прижаться ко мне, когда я завернула ее в большую простыню, чтобы вытереть, и, только когда я снова надела на нее платье (в тот же день я принялась за шитье новых), мимолетная улыбка — или она мне только почудилась? — на миг озарила ее лицо, не благодаря меня за труд, а лишь выражая облегчение от того, что ее наконец оставили в покое.

Уже через неделю она убежала в первый раз. Пастух нашел ее в вельде и привел обратно, она не сопротивлялась и ничего не объясняла, просто серьезно выслушала мои нежные упреки, а через день убежала опять. Я побила ее, чтобы внушить ей страх, воспрещающий подобное безрассудство, и необходимость послушания. Она не плакала. Кажется, она ни разу не заплакала за все те годы, хотя порой я видела, как лицо ее кривилось от усилий сдержать слезы.