Абульхасан Рудаки - Ирано-таджикская поэзия

• Название: Ирано-таджикская поэзия
• Автор: Абульхасан Рудаки
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1974

В сборник вошли произведения Рудаки, Носира Хисроу, Омара Хайяма, Руми, Саади, Хафиза и Джами. В настоящем томе представлены лучшие образцы поэзии на языке фарси классического периода (X–XV вв.), завоевавшей мировоепризнание благодаря названным именам, а также — творчеству их предшественников, современников и последователей.

Вступительная статья, составление и примечания И.Брагинского.

Перевод В.Державина, А.Кочеткова, Ю.Нейман, Р.Морана, Т.Стрешневой, К.Арсеньевой, И.Сельвинского, Е.Дунаевского, С.Липкина, Г.Плисецкого, В.Левика, О.Румера и др.

---

НЕ ПОРИЦАЯ ВЛЮБЛЕННЫХ

Везде, где есть любви произрастанье,
Там ветви — горе, а плоды — страданье.

Не надо их упреками губить,
Советами жестокими рубить.

Небес приостановится вращенье,
Недвижная земля придет в движенье,

Но я своей возлюбленной не дам
Моей души покинуть чистый храм.

Подруга азбуку любви дала мне,
Узором в сердце высекла на камне.

Я зеркало разбил о камень тот,—
Укоров камнем кто меня побьет?

О ТОМ, КАК АБУ-АЛИ ИБН СИНА ЛЕЧИЛ СТРАДАЮЩЕГО МЕЛАНХОЛИЕЙ

Во времена Абу-Али Сина,
Что славился как лекарь издавна,

Почтенный горожанин ежечасно
От меланхолии страдал ужасно.

Кричал: «От жира лопнуть я готов
Таких, как я, нет в деревнях коров!

У повара алмазов будет груда,
Коль сварит из меня мясное блюдо!

Скорее обезглавьте вы меня.
И повару доставьте вы меня!»

Так он кричал, решив, что он — корова,
И разговора не желал иного.

Никто не мог несчастному помочь,—
Мычал он, как корова, день и ночь:

«Смотрите, становлюсь я все худее,
Друзья, прирежьте вы меня скорее!»

Что делать с ним? Во весь орет он рот,
Ни пищи, ни лекарства не берет.

Врачи, признавшись в собственном бессилье,
Абу-Али Сину о нем спросили.

«Скажите так, — последовал ответ,—
Жди завтрашнего дня. К тебе чуть свет

Придет мясник, тебя зарежет с честью,—
Обрадуй сердце долгожданной вестью».

Свалилась у больного тяжесть с плеч,
Когда услышал радостную речь.

Абу-Али явился, и сурово
Спросил он у больного: «Где корова?»

Тут растянулся на полу больной,
Сказал: «Корова — я. Кончай со мной».

Связал безумца врач, окинул взглядом
И, нож о нож точа, уселся рядом,

И стал, изображая мясника,
Ощупывать и спину и бока.

«Не буду нынче резать, — молвил слово,—
Пока еще худа, тоща корова.

Пусть постоит в хлеву немного дней,
Без передышки есть давайте ей.

Когда она поправится, жирея,
Корову я прирежу, не жалея».

Развязан меланхолик был тотчас,
И пищи принесли ему запас.

Он получал от пищи наслажденье,
Лекарство принимал без рассужденья.

Толстея, как корова, полный сил,
Свои коровьи бредни он забыл.

В ПОХВАЛУ СТИХА

Стих — это птицы разума паренье,
Стих — это гордой вечности творенье.

Суди о том, что птица говорит:
В костре горит или в саду парит.

Когда стихи сияют совершенством,
Они дарят читателя блаженством,

Когда в костре тщеславия горят,—
Лишь едким дымом, гарью нас дарят.

В стихах читая просьбы, униженья,
Мы чувствуем и гнет и раздраженье.

Но если с правдой связаны слова,
То красота и сила их жива.

Пройдет их слава по путям небесным,
Поэта имя станет всем известным.

А если строки ложью рождены,
Их суть презренна и слова бледны,—

То в бороде застрянут виршеплета
И сверх усов не будет им полета.

Стих должен быть прозрачным родником,
Рубинами обильным, — не песком,

Чтоб не скрывал родник своих жемчужин,
Чтоб дивный блеск был сразу обнаружен,

Чтоб не была вода его сходна
С водою грязной, где не видно дна.

Тогда напрасны поиски жемчужин,
Уйди, — такой родник тебе не нужен:

Слова мутны, и непонятна суть,
И узок, темен к содержанью путь.

Лишь после долгих, трудных размышлений
Поймешь ты смысл таких стихотворений.

ПАМЯТИ ВЕЛИКИХ ПОЭТОВ

Увы, трудились бедные поэты,
В чьих одах повелители воспеты.

Себя вписали в летопись времен,
И мир не забывает пх имен.

Давно лежат в земле тела поэтов,
Но живы имена, дела поэтов.

Жемчужины низавший мастерски,
Саманов дом прославил Рудаки.

Оп спутником народа был родного,
Не мог избрать обычая иного.

Не уставал он жемчуга низать,
Они — четырехсот верблюдов кладь.

Он бренный мир покинул на верблюде,
Наследники его сокровищ — люди.

Живут стихи — и он живет сейчас.
Поэта имя — светоч наших глаз…

Был взыскан Унсури самой природой,
Был редким элементом и породой,

Жемчужиною четырех стихий,—
И слушал целый мир его стихи…

Он мускусом похвал наполнил строки,
Он в книгах воспевал дворец высокий,

Разрушился дворец, исчез во мгле,—
Остались эти книги на земле…

Жил Хагани, чей гений величавый
Царей Ширвана удостоил славой.

За оды, что превыше всех похвал.
По тысяче динаров получал.

О тех динарах помнят ли народы?
Но светят нам блистательные оды.

Ушел и Саади, но, жизнь творя,
Стихи, в которых славил он царя,

Стократ ценней царя и царских зданий,
А Саади бессмертен в «Гулистане»…

Сидеть доколе будешь, как слепец?
Встань и глаза открой ты наконец.

Смотри: дворцы превращены в руины,
Ушли в оковах гнева властелины.

От их дворцов не сыщешь ты следа,
А письмена певцов живут всегда.

Где крыши тех дворцов, где основанья?
Остались лишь певцов повествованья.

Нет памятника на путях земных
Прочней, чем слово прозы или стих.

Любую ржавчину смывает слово,
Любые цепи разбивает слово.

Узлов немало в наших есть делах,
Запутаться ты можешь в тех узлах.

Но слово разума внезапно скажешь —
И трудный узел без труда развяжешь.

САЛAМАН И АБСАЛЬ (Из поэмы)

НАЧАЛО ПОВЕСТИ

Был царь в Юнане — Искандару равный,
Венца и перстня обладатель славный.

И жил в те годы — мудростью высок —
Муж, утвердивший знания чертог.

Перед его делами в изумленье,
Царь мудреца призвал к трудам правленья.

Не испросив совета у него,
Не делал он и шага одного.

И он — от Кафа севера до юга —
Мир покорил по начертаньям друга…

Несчастен шах — игралище страстей,
Лишенный мудрых, преданных друзей.

Он сам — запальчивый, в решеньях скорый —
Своей твердыни сокрушит опоры.

Он справедливый осмеет закон,
Несправедливость возведет в закон.

Царь справедливый — пусть не чтит Корана,
Он выше богомольного тирана.

Не верой, не обрядами страна —
Законом справедливости сильна.

У СЧАСТЛИВОГО ШАХА ВОЗНИКАЕТ ЖЕЛАНИЕ ИМЕТЬ СЫHА

Так, но совету мудреца и пира,
Царь этот стал владыкой полумира.

И с благодарностью помыслил он,
Как высоко он счастьем вознесен.

По воле промысла, а не иначе,
Дается смертному халат удачи.

И ом всего достиг, чего хотел,
Всего… но только сына не имел.

Наследника величию и силе,
Преемника при царственном кормиле.

И это все сказал он мудрецу,
Наставнику, духовному отцу.

Мудрец ответил: «Властелин вселенной,
Желание твое благословенно!

Дитя… ребенок — что сравнится с ним?
Он лишь с душой бессмертною сравним.

Ведь сын, ребенок, — ответвленье жизни
И после смерти — продолженье жизни.

Оп — светоч твой, он — чистый твой родник.
Умрешь, он — в головах твоих цветник.

Он в старости твоей поддержкой будет,
В беде тебя один он не осудит.

Любуясь им, душою обновлен,
Его поддержкой будешь ты силен!»

МУДРЕЦ ХУЛИТ ВОЖДЕЛЕНИЕ, БЕЗ КОТОРОГО НЕОСУЩЕСТВИМО РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА

И все же быстрый разумом мудрец
Такое слово молвил наконец:

«О шах! Бездетным в скорби пребывает
Тот, кто влеченья к женщинам не знает.

Но, низкой страстью разум омрачив,
К нам райской девой входит злобный див…

Когда глотнешь из чаши наслажденья,
Поймешь — неутолимо вожделенье.

И будешь, как верблюд кольцом, влачим
Ты страстью, как погонщиком своим.

МУДРЕЦ ОСУЖДАЕТ ЖЕНЩИН, КОТОРЫЕ ЯВЛЯЮТСЯ СРЕДОТОЧИЕМ ВОЖДЕЛЕНИЯ, НО БЕЗ КОТОРЫХ НЕВОЗМОЖНО РОЖДЕНИЕ РЕБЕНКА

Знай: пристраститься к женщине — пропасть.
Жизнь нашу укорачивает страсть.

Ты женщину сто лет дари богато,
Ты одевай ее в сребро и злато,

Ты ей шустерской не жалей парчи,
Ставь золотой подсвечник для свечи,

На серьги перлов не жалей и лала,
Дай из кисей индийских покрывала,

На все ее желания ответь,
Дай ей на стол изысканную снедь,

Ты все ее веления исполни,
Водою Хызра чашу ей наполни,

И пусть она вкушает, как султан,
Плоды, что шлют ей Йезд и Исфаган,

Все чудеса свези с земного света,
И все ж в ее глазах — ничто все это!

«Ты, — скажет, — о любви мне говорил,
Так что ж ты ничего мне не дарил?»

МУДРЕЦ ПРИНИМАЕТ МЕРЫ ДЛЯ РОЖДЕНИЯ РЕБЕНКА БЕЗ УЧАСТИЯ ЖЕНЩИНЫ, И ДЛЯ УХОДА ЗА РЕБЕНКОМ БЕРУТ КОРМИЛИЦУ

Измыслил тот алхимик и мудрец
Диковинное средство наконец.

И средство это шаху предложил он,
И мысль ученых мира изумил он.

Из чресел шаха семя он извлек,
Питательной средой его облек,

На сорок семидневий скрыл в сосуде,
И вот — кто слышал о подобном чуде —

В сосуде том, как солнце, — скажешь ты,
Дитя явилось дивной красоты,

Сын крепкий и здоровый, без порока.
Звезда надежд царя взошла высоко.

Ребенку имя старцы той земли
От слова «саламат» произвели.

Высокий саном, совершенный станом,
Сын шаха наречен был Саламаном.

Чтоб вырастить и воспитать его,
Кормилицу избрали для него.

Красой — луна, звалась Абсаль она.
Лет двадцати была едва ль она.

Стройна, нежна, полна очарованья,
Она влекла и взгляды и желанья.

Делил пробор ее тяжелых кос
Копну благоухающих волос.

А косы, извиваясь завитками,
Арканами казались и силками.

Как стройный кипарис она была.
Как будто попирая тропы, шла.

Как зеркало, чело ее блистало,
А брови — ржа на ясности металла.

Она, порой выщипывая их,
Две оставляла буквы нун крутых.

Как опахала, темные ресницы
Ей осеняли томные зеницы.

А раковины белые ушей —
Жемчужницы для жемчуга речей.

Пушком с висков, как мускусом, покрыты
Прекрасные открытые ланиты,—

Так Нил красу Египту придает.
Как жемчуга и лалы — свежий рот.

Над блеском плеч серебряная шея,
Кувшина узкогорлого стройнее.

Подобны перси белым двум холмам,
Двум в водоеме светлым пузырям.

Живот округлый, как источник света,
По блеску — снег, на ощупь — соболь это.

Обильна телом, в бедрах широка,
А в поясе не толще стебелька.

Зад, словно купа розового сада,
Скрыт платьем от завистливого взгляда.

Я бедер описал бы красоту,
Но удержать хочу язык во рту,

Чтоб не коснуться вдруг неосторожно
Того, о чем тут молвить невозможно.

Скрывалась тайна там, на ней запрет,
Ни у кого ключа к той тайне нет.

Однако некий подлый похититель
В сокровищницу вторгся, как грабитель,

И створки раковины расколол,
И, словно вор, жемчужину обрел.

А ты махни рукою, благородный,
На то, где след оставил вор негодный.

АБСАЛЬ СТАНОВИТСЯ КОРМИЛИЦЕЙ САЛАМАНА И РЕВНОСТНО ПРИНИМАЕТСЯ ЗА ВОСПИТАНИЕ ЭТОГО БЕСПОРОЧНОГО ОТРОКА

Когда Абсаль, велением султана,
Кормилицею стала Саламана,

Она любовно приняла его
В подол благодеянья своего.

Источником грудей его кормила,
В заботах сон и отдых позабыла.

Питомцем восхищенная своим,
Жила, дышала только им одним.

Была б у ней такая власть и сила,
Она его в зрачке бы поместила.

Вот срок кормленья грудью миновал,
Царевич незаметно подрастал.

Абсаль за ним ухаживать осталась.
О, как она служить ему старалась!

По вечерам постель ему стлала,
Свечой над ним сгорала досветла.

А время пробужденья наставало,
Она его, как куклу, наряжала.

Сурьмила томные нарциссы глаз,
Хоть он и так хорош был, без прикрас.

Одев ребенка в ткани дорогие,
Ему чесала волосы густые.

Смеясь, на кудри темные, как тень,
Корону надевала набекрень.

С ним ни на миг она не расставалась.
И вот ему четырнадцать сравнялось.

Он стал мужские обретать черты,
Достиг расцвета высшей красоты.

Он стройным станом был копью подобен.
Сердца он ранил, хоть и был беззлобен.

Его чело — как полная луна,
На нем кудрей рассыпалась волна.

Две черные дуги — бровей изгибы,
А нос с алифом мы сравнить могли бы.

Глаза же уподобить я могу
Газелям на блистающем лугу,

Газелям, на охотника бегущим,
Охоту на охотника ведущим.

Его уста — как перстень; красный лал
Два ряда жемчугов приоткрывал.

А подбородок — яблоко, награда
Аллаха из заоблачного сада…

Подобна шея мрамору столпов,
В его аркане — шеи гордецов.

Как серебро, его ладони были,
Хоть серебро сгибали без усилий.

Хотел я Саламаиа описать —
Из моря перл один сумел достать.

Но много былей из времен далеких
Дошло о свойствах юноши высоких.

ОБ ОСТРОТЕ УМА САЛАМАНА И О ВЫСОКИХ КАЧЕСТВАХ ЕГО ПРОЗЫ И СТИХА

Соперничал в стихах он с Сурайей,
А прозою с Медведицей Большой.

Был, как вода, в нем чист, прозрачен разум,
Круг избранных он увлекал рассказом.

Писал ли он — был почерк, как пушок
На юной белизне лилейных щек.

Науками свой ум обогащал он,
Всю мудрость мира в памяти вмещал он.

О ЕГО ПИРАХ И УВЕСЕЛЕНИЯХ

Свершив дела дневные, вечерами
Играл он в нарды иногда с друзьями.

Айван, как рай, для пира украшал,
Певцов и музыкантов приглашал.

Снимал застенчивости покрывало,
Когда вино в нем душу согревало.

С певцом садился, пел он вместе с ним
В смешных рассказах был неистощим.

Стенанья флейты с сахаром мешал он,
Мелодию, как сахар, рассыпал он.

Брал в руки чанг и сам слагал слова,
И новой каждый раз была нава.

То из барбата, бывшего в забвенье,
Исторгнет звуки, полные томленья,

И так барбата струны запоют,
Что люди слушают и слезы льют.

Так проводил досуг он вечерами
С друзьями за веселыми пирами.

О ТОМ, КАК ОН ИГРАЛ В ЧОВГАН И ПОБЕЖДАЛ СВОИХ СОПЕРНИКОВ

Чуть на рассвете солнце сквозь туман
Коня пригонит на дневной майдан,

Встав, Саламан проворно одевался
И на коне к майдану устремлялся.

С клюкой он по ристалищу скакал
Туда, где золоченый мяч взлетал.

Средь однолетков царственно-рожденных,
Еще бритьем бород не удрученных,

Летя подобно быстрому лучу,
Всех метче ударял он по мячу.

И стал он самым ловким и проворным
В игре на том ристалище просторном.

С победою он покидал майдан,
Был мяч луной, а солнцем — Саламан.

О ТОМ, КАК ОН ВЛАДЕЛ ЛУКОМ И СТРЕЛАМИ

Потом на стрельбище, где стрелы пели,
Он совершенствовался в ратном деле.

Изделье Чача — богатырский лук —
Он брал у царских лучников из рук.

Сам тетиву натягивал умело,
И тетива тугой струной звенела.

И тетиву до уха Саламан
Оттягивал и полный брал колчан.

И птицами трехперымп летели
Над полем стрелы, не минуя цели.

О ЕГО ЩЕДРОСТИ И РАЗДАЧЕ ДАРОВ

Он стонущих от нищеты и горя
Дарил рукою щедрой, словно море.

Вернее море бы назвать рекой
Перед широкой щедростью такой.

С той щедростью и туча не сравнится,—
Дарила туча капли, он — кошницы.

Когда к дверям дворцовым подходил
Бедняк и подаяния просил,

То награждался милостью такою,
Что ношу он не мог унесть с собою.

КРАСОТА САЛАМАНА ДОСТИГАЕТ ВСЕСТОРОННЕГО СОВЕРШЕНСТВА. У АБСАЛЬ ВОЗНИКАЕТ ЛЮБОВЬ К НЕМУ, И ОНА ПРИБЕГАЕТ К УЛОВКАМ, ЧТОБЫ ПЛЕНИТЬ САЛАМАНА

Петь Саламана беден мой язык,
Когда он дивной зрелости достиг.

Оп — кипарис, величие обретший,
Сад утонченности, весной расцветший.

Сперва он был незрелым; но когда
Настало время зрелости плода,

Абсаль его всем сердцем возжелала,
К запретному плоду стремиться стала.

Но плод на верхней ветке вырастал,
Ее аркан плода не доставал.

И начала она — хитро и смело —
Свою красу подчеркивать умело.

То завитки, как мускусную мглу,
Распустит по лилейному челу,

То, темный волос разделив пробором,
Украсится невиданным убором,

То черной басмой в горнице своей
Наложит тетиву на лук бровей,

То подведет глаза свои сурьмою,
Неся смятенье миру и покою.

Ланитам придавала блеск румян,
Чтоб утерял терпенье Саламан.

И родинку искусно наводила,
И птицу сердца родинкой манила,

Всегда смеялась, весело шутя,
Зубов прекрасных жемчугом блестя.

То рукава повыше закатает,
Мол, дело делать ей рукав мешает,

То бегает проворно, хлопоча,
Браслетами, хальхалями бренча,

Чтобы от их колдующего звона
Ему постыли царство и корона.

Все дни она — заманчиво мила —
Перед глазами у него была.

Ведь женской прелести очарованье
Через глаза рождает в нас желанье.

УЛОВКИ АБСАЛЬ ДЕЙСТВУЮТ НА САЛАМАНА, И ОН НАЧИНАЕТ ОЩУЩАТЬ СКЛОННОСТЬ К НЕЙ

Саламан — хоть он и скромен был,
Хоть в помыслах он чистоту хранил —

Почувствовал: он взглядом в сердце ранен,
Косою мускусною заарканен.

Он чувствовал: сломил терпенье в нем
Изогнутых бровей ее излом.

Стал горек мед от смеха уст медовых,
И потерял он сон в ее оковах.

Он неотступно в тишине ночной
Ее воображал перед собой.

Он перед этой родинкою черной
Погибнуть был готов душой покорной.

От беспокойных локонов ее
Он потерял спокойствие свое.

Так, молча, страстью он воспламенялся
Но в глубине душевной устрашался.

«Не дай, господь! — молился он в тиши.—
Ведь это гибель для моей души!

Люблю… Но, с ней любви вкусив, я знаю —
Величие и сан я потеряю.

Ведь счастье, что пройдет в конце концов,
Не Кыбла для надежды мудрецов».

АБСАЛЬ ПРИХОДИТ К САЛАМАНУ, И ОНИ ПРЕДАЮТСЯ НАСЛАЖДЕНИЮ

Так он сгорал, томился; и тогда
Взошла Абсаль счастливая звезда.

Она искала часа неустанно
Найти в уединенье Саламана.

И ночью раз в покой к нему вошла
И всю себя и душу принесла.

К ногам его она, как тень, склонилась,
К ногам его смиренно приложилась.

И ласково он на нее взглянул,
И милости ей руку протянул,

И обнял. Тесным было их объятье,
Как тело нам охватывает платье.

И жадным ртом ко рту ее приник.
О, поцелуй — объятий проводник…

Они в лобзанье радостно сливались,
И чаши их сердец переполнялись.

Опи устами терлись об уста,
Но разделяла их еще черта.

И страсть, что в них сильней забушевала,
Стыдливости отвергла покрывало

И узел распустила на пути,
Где жаждали друг друга обрести.

В нем — молоко, а сахар в ней скрывался.
Сладчайший сахар с молоком смешался.

Насытясь сахаром и молоком,
Они к утру забылись сладким сном.

РАССКАЗ О ТОМ, КАК МУДРЕЦ И ПАДИШАХ УЗНАЛИ О ЛЮБВИ САЛАМАНА И АБСАЛЬ И СТАЛИ УПРЕКАТЬ ЗА ЭТО САЛАМAHA

Шли ночи, дни, недели в свой черед.
Любовь их длилась месяц, длилась год.

Совсем отца и мудреца забыл он,
Заботою сердца их сокрушил он,—

Уж не томит ли юношу недуг?
Но правду всю разведали от слуг.

Они позвали юношу и речи
С ним начали окольно, издалече.

И много истин мудрых привели,
Пока до сути дела не дошли.

И стало ясно им, что без обмана
Дошла до них молва про Саламана.

И дали наставление ему —
Опору неокрепшему уму.

САЛAMАНУ ОПОСТЫЛИВАЮТ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ УПРЕКИ, ОН ОСТАВЛЯЕТ ШАХА И МУДРЕЦА И ВМЕСТЕ С АБСАЛЬ ИЗБИРАЕТ ПУТЬ БЕГСТВА

Он слушал их, всем сердцем их любя,
Молчал, но был от горя вне себя.

Упрек несет ущерб душе свободной,
Упреков дух не терпит благородный.

«Как быть теперь?» — он голову ломал
И многие решенья принимал.

Со всех сторон свое обдумал дело,
И мысль о бегстве твердо в нем созрела.

И паланкин для дальнего пути
Велел он верным слугам припасти.

Чем дом тесней, тем лучше для досуга,
Когда в объятьях милая подруга.

САЛАМАН И АБСАЛЬ УПЛЫВАЮТ В МОРЕ, ПРИСТАЮТ К ЦВЕТУЩЕМУ ОСТРОВУ, ОБРЕТАЮТ ПОКОЙ И ПОСЕЛЯЮТСЯ НА НЕМ

Дней за семь Саламан свою Абсаль
Увлек в недосягаемую даль.

Забыв упреки, родичей и горе,
Через неделю он увидел море.

Стал Саламан за морем наблюдать,
Стал кораблей попутных поджидать.

И челн нашел, прекрасно оснащенный,
Как полумесяц, в заводи зеленой.

Вот вынес челн на шумную волну
Влюбленных, словно солнце и луну.

Как лебедь, над пучиною соленой
Челн полетел, ветрилом окрыленный.

Дней тридцать — качка, ветра гул да плеск.
От качки угасал их цвет и блеск.

И наконец в бушующем просторе
Возник пред ними остров среди моря,

Как сад Ирема в давние года,
Перенесенный волшебством сюда.

Как сад Эдема, вся в росе блестящей,
Лесная там благоухала чаща.

И Саламан сказал: «Здесь будем жить.
Чего еще, искать, куда нам плыть?»

Они от всяких страхов отрешились
И в том лесу прекрасном поселились,

Жасмин и роза, радостью дыша,—
Единые, как тело и душа.

Она всегда с любимым, он — с любимой
В покое, без помехи нетерпимой.

Здесь лицемер не обличает их,
Загробной карой не стращает их.

Не жалит роза — нежности награда,
Дракона нет у найденного клада.

Нет им запрета на лугу лежать,
В потоке чистом жажду утолять.

И радоваться, соловью внимая
И сладкозвучной речи попугая.

Им на прогулке спутник — то павлин,
То куропатка золотых долин.

Как в мареве счастливого похмелья,
Они там жили, полные веселья,

Не мучимы упреками, одни,
И ночи проводя в любви, и дни.

К влюбленной милой тянется влюбленный,
И для слиянья — никакой препоны.

ШАХ УЗНАЕТ ОБ ОТЪЕЗДЕ САЛАМАНА И, НЕ ИМЕЯ СВЕДЕНИЙ О НЕМ, ПОЛЬЗУЕТСЯ ЗЕРКАЛОМ, В КОТОРОМ ВИДЕН ВЕСЬ МИР, И УЗНАЕТ О СОСТОЯНИИ САЛАМАНА

Узнал в Юнане старый властелин,
Что вдруг исчез его любимый сын.

В отчаянье он слезы лил, как воду,
С мольбами обращался к небосводу,

Вел розыски сыновнего пути,
Но ни следа нигде не мог найти.

Владел он неким зеркалом чудесным,
Все отражавшим в мире поднебесном.

Взглянул он в это зеркало — и вот
Увидел остров средь пустынных вод,

На острове зеленая чащоба,
И беглецы в ней — невредимы оба…

Когда он там увидел их вдвоем,
К обоим милость пробудилась в нем.

Решил: он жив, — зачем его жестоко
Терзать словами тщетного упрека!

А чтобы сын ни в чем нужды не знал,
Корабль ему с припасами послал.

ШАХ ОГОРЧАЕТСЯ ПРОДОЛЖИТЕЛЬНОСТЬЮ ПРИВЯЗАННОСТИ САЛАМАНА К АБСАЛЬ И СИЛОЙ МЫСЛИ УДЕРЖИВАЕТ САЛАМАНА ОТ НАСЛАЖДЕНИЙ С НЕЙ

Но с горечью увидел шах Юнана,
Что нет конца пристрастью Саламана;

Что жизнь идет, наследник же его
О царстве знать не хочет ничего.

Об этом мысля, шах сгорал от горя…
Через пустыни и просторы моря

Оп мысль на Саламана устремил
И мыслью сил мужских его лишил.

К любимой сын не уставал стремиться,
И вдруг он с ней не смог соединиться.

Его, как прежде, жар любовный влек,
Но с ней, как прежде, слиться он не мог.

Сгорать от жажды над струей потока —
Нет кары в мире более жестокой.

И понял он: отец, один и стар,
Его вернуться нудит силой чар.

И воротился он к отцу в смятенье,
Раскаяния полн, прося прощенья…

САЛАМАН ПРИБЫВАЕТ К ПАДИШАХУ, И ШАХ ВЫРАЖАЕТ ЕМУ СВОЮ ЛЮБОВЬ

Увидел старый шах сыновний лик
И с поцелуями к нему приник.

И, положив ему на плечи руки,
Он любовался им после разлуки.

И говорил: «Зрачок глядящий мой,
Ты мне как соль на скатерти земной.

Рожден ты для того, чтоб царством править,
Чтоб наш венец и трон в веках прославить.

Ты не гнушайся царского венца.
Венец державный — не для подлеца.

Срок близится, венец принять ты должен,
Кормило власти в руки взять ты должен.

Так отвратись от гибельной любви,
Для высшей в мире доблести живи.

О судьбах царства думай, о короне.
Страсть низменную смой, как хну, с ладони».

САЛАМАН ВПАДАЕТ В ПЕЧАЛЬ ОТ УПРЕКОВ ОТЦА, УХОДИТ В ПУСТЫНЮ, РАЗЖИГАЕТ ОГОНЬ И ВХОДИТ В НЕГО ВМЕСТЕ С АБСАЛЬ, НО АБСАЛЬ СГОРАЕТ, А ОН ОСТАЕТСЯ НЕВРЕДИМЫМ

Кто в мире униженней, чем влюбленный?
Где есть удел, столь горько затрудненный?

Ему доброжелательства совет —
Как злого издевательства навет.

Так Саламан утратил свет надежды
И разорвал спокойствия одежды.

Мир для него навеки помрачнел,
И он уничтоженья захотел.

Пусть лучше корень жизни уничтожит
Тот, кто достойно больше жить не может.

И он с Абсаль — любимою своей —
За смертью удалился в даль степей.

Вязанками кустарник нарубил он,
Вязанки те в большой костер сложил он.

И поднялся костер, как холм, высок;
Огонь он высек и костер поджег.

Простер ей руку, как жених невесте,
И на костер взошел он с нею вместе.

Шах устремлял свой взгляд в степную даль,
Он думал истребить одну Абсаль.

Луч мыслей направляя неустанно,
Он сжег ее, оставил Саламана.

От примеси нечистого всего,
Как золото, очистил он его.

САЛАМАН ОСТАЕТСЯ БЕЗ АБСАЛЬ И СКОРБИТ В РАЗЛУКЕ С НЕЙ

В житейской суете неистребимой
Кто чужд всего? — Влюбленный без любимой.

Пусть он стрелою будет поражен,
Глубокой раны не заметит он,—

Пусть даже в грудь ему кинжал вонзится,
Другой кинжал в затылок устремится.

Хоть друг в несчастье пощадит его,
Соперник камнем поразит его,

А если камень пролетит далеко,
Он будет жертвой черствого упрека.

А если он упреков избежит,
Его мечом разлука поразит…

Они на гору огненную смело
Взошли. В огне одна Абсаль сгорела.

Был силой мысли Саламан спасен.
Как тело без души, остался он.

Моля об избавлении, со стоном
Он пал в слезах пред грозным небосклоном.

Так причитал он, что рассвет рыдал
И, сострадая, ворот разорвал,

Сочувствуя, над ним слезами капал.
А Саламан лицо себе царапал,

Бил камнем в грудь себя он все больней,
Как в пробный камень верности своей.

Не в силах милую обнять руками,
Он руки истерзал себе зубами.

Он взгляды ночью в угол обращал,
В тени Абсаль свою воображал.

«О, подойди, вернись ко мне, взываю!
Взгляни — я умираю, я сгораю!

Одна ты в жизни жизнью мне была,
Одна ты свет глазам моим дала.

Я, привлечен твоею красотою,
Жил на путях свидания с тобою.

Мы были оба счастливы всегда.
Доселе не касалась нас беда.

О, как мы сладостно соединились,
Когда от всех навеки отрешились!

Друг другу тайны тайн шептали мы,
В объятьях сладко засыпали мы.

Как дико пламя ярое взвивалось…
О, пусть бы я сгорел, а ты осталась!

Но вот сгорела ты, мне — пеплом стыть.
И нет исхода. И зачем мне жить?!

О, если б я тогда погиб с тобою,
Мы шли бы вместе тайною тропою…

Там — за пределами небытия —
Блаженство вечное вкусил бы я».

ШАХ УЗНАЕТ О СОСТОЯНИИ САЛАМАНА, НО ОКАЗЫВАЕТСЯ БЕССИЛЬНЫМ ПОМОЧЬ ЕМУ И СОВЕТУЕТСЯ ОБ ЭТОМ С МУДРЕЦОМ

Когда проведал царь, что Саламан
И день и ночь тоскою обуян,

Душа его — подобие металла —
В горниле горя расплавляться стала.

Изнемогало шаха существо,
От муки разрывалась грудь его.

И обратился он к совету пира:
«О кааба надежд и страха мира,

Я властью мысли сжечь Абсаль сумел,
А Саламан — в тоске по ней — сгорел.

Нет для Абсаль из пепла возвращенья,
Нет сердцу Саламана исцеленья.

Все высказал я. Сам теперь гляди,
Сам средство для спасения найди».

«Ты, вижу, мыслью тверд и духом светел,
Когда пришел ко мне, — мудрец ответил.—

И если верит мне наследник твой
И не нарушит договор со мной,

Моею волею Абсаль живая
К нему вернется, горе исцеляя.

Здесь несколько она пробудет дней.
Как прежде, он опять сольется с ней».

Услышав речи мудреца, с волненьем
Стал Саламан внимать его веленьям.

САЛАМАН ПОВИНУЕТСЯ МУДРЕЦУ, МУДРЕЦ НАХОДИТ СРЕДСТВО ИСЦЕЛЕНИЯ ЕГО ОТ СКОРБИ

Мудрец его покорством тронут был
И мощь чудесных чар своих явил.

Когда Абсаль бедняге вспоминалась
И сердце в нем от муки разрывалось,

Мудрец об этом сразу узнавал —
Абсаль прекрасной образ создавал

Из воздуха перед его глазами,
Руками ощутимый и устами.

Когда ж царевич погружался в сон,
Тот образ таял… истреблялся он.

Мудрец же, в высоту подъемля взоры,
Вел о Зухре прекрасной разговоры.

«Зухра, — он говорил, — в небесной мгле
Прекрасней всех красавиц на земле.

За красоту была она когда-то
На небеса взята лучом заката.

Так чанг ее звучит, что небосвод,
Всем хором звезд кружась, ей в лад поет».

От речи той волшебной и неясной
Стал влечься Саламан к Зухре прекрасной.

Рассказывал мудрец… и каждый раз
Сильней влиял на юношу рассказ.

Когда мудрец в нем обнаружил это,
Стал колдовать он над Зухрой-планетой.

С небес Зухра, как женщина, сошла
И сердце Саламана заняла.

Абсаль из сердца Саламана скрылась,
Любовь к одной Зухре в нем укрепилась.

ПАДИШАХ ПРИВОДИТ ПОДЧИНЕННЫХ К ПРИСЯГЕ САЛAMАНУ И ПЕРЕДАЕТ ЕМУ ПРЕСТОЛ И ЦАРСТВО

От скорби наконец освободился
Шах Саламан и духом обновился…

Достоин стал занять престол отца,
Достоин стал он перстня и венца.

И старый шах созвал царей вселенной —
Людей породы алчной и надменной.

И он для них такой устроил пир,
Какого сто веков не видел мир.

Царей, вояк, исполненных отваги,
Он всех привел к незыблемой присяге

Наследнику и сыну своему.
Мир положил он под ноги ему,

Семь поясов вручил земли великой,
Всем странам объявил его владыкой.

В ИЗЪЯСНЕНИЕ ТОГО, ЧТО ЯВЛЯЕТСЯ СУТЬЮ РАССКАЗАННОГО

Сперва творец созвездий и планет
Вселенной Перворазум дал, как свет.

Свет Перворазум да повелевает,
Да всяк его веленья исполняет.

Приявшего сияющий венец
Познанья тайны мы зовем — мудрец.

По воле Перворазума туманно
Взошло над миром солнце Саламана.

Кто ж милая Абсаль? — Любовь и страсть,
К ее устам зовущая припасть.

Абсаль — пучина, где они проплыли,
Где мир в волненье бурном находили.

То море — темных вожделений зыбь,
То море — томных наслаждений зыбь.

В чем суть стремленья Саламаиа к шаху
И припаданья головою к праху?

Все это к Перворазуму возврат
Светильника, что мраком был объят.

Что есть костер, что есть самосожженье,
Нам данной богом плоти истребленье?

То знак нам: все сгорит и все пройдет,
Но дух воспрянет, пепел отряхнет.

Зухра — души высокой совершенство,
В слиянье с нею — высшее блаженство.

Вселенной, мудрый, овладеешь ты
В сиянье этой вечной красоты!

Я кратко говорил об этих тайнах
В рассказе о делах необычайных.

А прав иль нет я был в моих речах,—
Лишь всемогущий ведает аллах.

ЮСУФ И 3УЛЕЙXА (Из поэмы)