Юлия Вознесенская - Записки из рукава

• Название: Записки из рукава
• Автор: Юлия Вознесенская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991

Стихи можно заучивать наизусть. Так я и делала — во внутренней тюрьме Ленинградского КГБ, в «Крестах», на этапе. Даже сейчас, в ссылке, я больше надеюсь на свою память, чем на удачу: 7 экземпляров «Книги разлук» было у меня изъято! Вспомнила, восстановила — живут.

А что делать с прозой, со всякого рода заметками, набросками, с этими маленькими историями о людях, которых я никогда больше не увижу, не встречу, о многих из которых я едва ли вспомню, если потеряю эти крошечные листочки, иногда в половину спичечной этикетки?

И вот я решила записывать свою одиссею в виде коротких заметок: так легче и запомнить, и припрятать, и переправить на волю или оставить верному человеку на сохранение…

---

Юлия Вознесенская. Записки из рукава

Об этих записках

Стихи можно заучивать наизусть. Так я и делала — во внутренней тюрьме Ленинградского КГБ, в «Крестах», на этапе. Даже сейчас, в ссылке, я больше надеюсь на свою память, чем на удачу: 7 экземпляров «Книги разлук» было у меня изъято! Вспомнила, восстановила — живут.

А что делать с прозой, со всякого рода заметками, набросками, с этими маленькими историями о людях, которых я никогда больше не увижу, не встречу, о многих из которых я едва ли вспомню, если потеряю эти крошечные листочки, иногда в половину спичечной этикетки? Бесконечные обыски, тайные и явные, законные и незаконные, лишили меня большей части моего маленького тюремного архива. Власть и Сила (пишу с прописной исключительно из уважения к Эсхилу!) не так страшны в облике бандитов с большой дороги, как утомительны в роли мелких воришек и крохоборов. Мелких, как и повсюду, больше, чем крупных. Они с равным служебным рвением шарят в карманах, за пазухой, в женском белье, в помойках, в канализации. Одно удовольствие наблюдать их во время обыска в тюремной камере: заметно, что параша — любимый объект их внимания. Они вспарывают матрацы, отдирают плинтуса, обшаривают подоконники, но все поглядывают и поглядывают в заветный уголок…

И вот я решила записывать свою одиссею в виде коротких заметок: так легче и запомнить, и припрятать, и переправить на волю или оставить верному человеку на сохранение.

Воруйте, воруйте — что-нибудь да останется!

Арест

Арестовали меня так.

В одно прекрасное утро следователь городской прокуратуры Б. П. Григорович подкатил к моему дому на черной служебной «Волге».

— Юлия Николаевна! Вы мне нужны ненадолго в прокуратуре.

Я поднялась на звонок из постели, стою перед ним в халатике, босиком.

— Не стоило трудиться: вы могли вызвать меня повесткой.

— Мне было по дороге, и я заехал за вами. Одевайтесь, пожалуйста.

— Вы очень любезны. Но я еще не завтракала. Может, вы подождете, пока я выпью стакан чаю?

— Вы мне нужны всего на 15 минут. Позавтракаете, когда вернетесь.

Это было 21 декабря 1976 года. Сегодня, когда я переписываю свои разрозненные записи в одну тетрадь, уже 25 мая, а я все еще не возвратилась к отложенному завтраку.

Накануне мы легли поздно. Ночью я читала тебе:

Пока в реке река воды,

пока над ней сверкают птицы,

дай мне из рук твоих напиться

и после рук не отводи.

В твоих ладоней колыбель

прилягу буйной головою,

а ты тихонько надо мною

спой колыбельную, о Лель!

Олень придет на водопой

из душной чащи заповедной

и на воде чеканкой медной

замрет — и ты тогда не пой.

Кукушка время отпоет,

над бледной зарослию веха

верша прерывистый полет —

сама себе и стон, и эхо.

Помедли несколько минут,

пока не прорастали тени.

Минуту! Нет, одно мгновенье,

пока меня не призовут.

Но за рекой уже трубят,

спускают лодки в зелень ила.

Нет, милый, это не тебя.

Зовут меня. Прощай, мой милый.

А утром, через час после твоего ухода (как мне не хотелось тебя отпускать) — этот наглый, воровской арест.

Один знакомый адвокат, узнав имя моего следователя, воскликнул:

— Что?! Борька Григорович? Да он же известный пропойца!

Я объяснила ему, что ГБ со мной выдохлось и, рассчитывая запугиванием вытолкнуть меня на Запад, кое-как сляпало из отходов дела № 62 о надписях мое нынешнее дело № 66. Никто из моих гонителей не рассчитывал на то, что я откажусь от выезда — вот и поручили мое дело какому-то замухрышке. А что он пьет, так это хорошо: может, в нем еще остатки совести теплятся — вот он их и заливает водкой.

«Собачник» — не для собак!

Перед тем как «обработать» вновь прибывших заключенных (дактилоскопия, фотография и пр.), их держат в так называемом «собачнике».

Камера площадью 5—6 квадратных метров с узкой скамьей по периметру. Стены «набросаны» известковым раствором — не прислониться. Холод поистине собачий.

Меня привезли часа в 2 дня. К вечеру в камере сидело и стояло 16 женщин. Когда у стоявших уставали ноги, сидевшие уступали им место. Делились своими бедами, сигаретами, просвещали новичков.

Вечером объявили ужин, и в «кормушку» просунули первую миску с кашей. Запах подгорелой овсянки разнесся по камере. Некоторые ели, чтобы согреться, большинство отказалось.

Через полчаса в «кормушке» показалась голова «баландера» и объявила: «Давайте миски. Чай!»

Все ожидали, что взамен мисок появятся кружки с чаем. Но нет, чай стали наливать прямо в грязные миски. Вымыть их было негде, так как водопроводного крана в камере не было. Все мечтали согреться горячим чаем, но только две или три женщины решились пить его из грязных мисок.

Если бы я еще раньше не объявила голодовку, я начала бы ее с этого «ужина», за всю свою жизнь я не видывала собаки, которой для питья не потребовалась бы отдельная миска!

Дикая история

21 декабря все до одного надзиратели в «собачнике» были пьяны. Они то и дело заглядывали в «кормушку», отпускали в наш адрес сомнительные комплименты, орали друг на друга в коридоре. Бывалые зечки объяснили, что в этот день (или накануне, сейчас уже не помню) в «Крестах» выдают зарплату.

Одна бойкая девица, увидев в «кормушке» улыбающуюся рожу надзирателя, попросила:

— Дай закурить!

— А х… будешь дурить?— отвечает он и выжидательно смотрит на нее.

А девочка возьми и ответь ему на том же языке и тоже в рифму — что-то в смысле того, что он может обойтись и без ее услуг, если ему приспичило. Вся камера расхохоталась.

Надзиратель отворил дверь и потребовал, чтобы она вышла из камеры.

— Не ходи! — крикнула женщина постарше.— Хотят разбираться — пускай вызывают корпусного. Мы скажем, что он первый тебя оскорбил.

— А чего мне бояться! — фыркнула девчонка и смело пошла к двери.

Ее увели. Через несколько минут мы услышали ее крики и мольбы о пощаде. Кричала она так страшно и так долго, что мы все пришли в ужас: «Что они там над ней творят?!»

Через час ее втолкнули обратно. Она забилась в угол и долго сидела, закрыв лицо руками и не отвечая на расспросы. Все ее утешали, как могли. Наконец она сняла с головы платок, и мы увидели, что эти изверги обрили ей полголовы, оставив волосы только спереди и с боков — под платок.

Надо сказать, что в тюрьмах стригут женщин наголо, если находят у них вшей — случается такое. Но, во-первых, никаких проверок на вшивость никто еще не проводил, а во-вторых, даже если бы у нее что-то и обнаружили, то какой же был смысл остригать только полголовы?

— Ничего, плюнь на это дело! — утешали ее.— Челка есть, с боков волосы видны — ну и ладно. В лагере отрастут.

— Если бы только это! — воскликнула она и залилась слезами пуще прежнего. Больше она ничего не рассказала, и мы не стали ее расспрашивать.

Почему я ничего не сделала в ее защиту, сразу же, как только услышала ее крики? В тот момент, а вернее, в тот день я еще мало реагировала на окружающую обстановку. Последний раз я встречала уголовниц весной 1964 года, когда сидела в «Крестах» по 191-й статье — сопротивление представителям власти. Естественная отчужденность порядочного человека, попавшего в среду непорядочных. Я была занята собой: голодовка была объявлена где-то сгоряча, это был первый всплеск протеста, а теперь нужно было распределить его во времени, рассчитать силы, установить срок, наконец. Через несколько дней я уже поняла, что сил моих хватит надолго и что я попала в гораздо более порядочную среду, чем та, в которую я окунулась 13 сентября 1976 года, с первого ареста.

Не сработал рефлекс защиты ближнего, в обычной жизни редко меня подводивший. Этой истории я стыжусь до сих пор, ибо считаю, что должна была вести себя безукоризненно с первой минуты, с первого шага по этому новому кругу.

Были ли после ситуации, в которых я вела себя недостойно? Пожалуй, не было. Хотя бывали минуты внутренней растерянности, когда я незаметно для окружающих в считанные секунды должна была решить, как мне себя вести. Были ошибки, но не те, которых можно стыдиться. Некоторые эпизоды тюремной жизни я переживала в воспоминаниях снова и снова, пытаясь понять, что и почему я сделала не так.

Иногда я нахожу ответ сама, иногда обращаюсь к более опытным друзьям. Что ж, учителя у меня были те же, что могли быть у любого,— Солженицын и другие. Опыт постоянных, но кратковременных арестов последних лет давал мало. Сейчас, через полгода после этой истории, я считаю, что мне повезло — весь этот опыт был мне необходим, более того, требуется еще некоторое продолжение…[1]

Крещение

На другой день всех вновь прибывших повели в женский корпус и стали разводить по камерам. В коридоре корпусная начальница почему-то сразу выкрикнула меня из толпы и велела отойти в сторону. Затем она очень быстро развела остальных женщин по камерам: «Трое — сюда, четверо — сюда» — и так далее. Когда осталась одна я, она повела меня в конец коридора, вручила мне матрас и миску с кружкой и раскрыла передо мной дверь новой камеры.