Поль Гаден - Силоам

• Название: Силоам
• Автор: Поль Гаден
• Издательство: Терра
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-300-02781-2

Поль Гаден (1907–1956) — французский романист, широко известный в странах Западной Европы. В творчестве писателя основное место принадлежит поискам красоты и гармонии в природе и в душе человека.

Герой романа «Силоам», ученый Симон Деламбр, заболев туберкулезом, оказывается в санатории, в месте, где время течет медленно, неторопливо, а человеческие отношения строятся совсем не так, как среди здоровых людей. Встреча с Ариадной приносит в его душу любовь и открывает новые стороны жизни.

---

— Ждать — вот что прекрасно…

XIX

Те, кто говорил о лекции Пондоржа, допускали неточность, так как это была не лекция. Пондорж как-то сказал: «В мире есть два рода людей: те, у кого есть идеи, и те, у кого есть чужие идеи. У меня — идеи. Так-то вот!» «Что это у тебя за идеи?» — спросил у него один любопытный. «То, что я хочу высказать, — ответил Пондорж. — Нужно на сей раз дать им выход. Но для этого надо, чтобы вы все собрались. Тогда я выскажусь, я ничего не скрываю. Идеи созданы не для того, чтобы бурлить в черепушке, а чтобы распространяться». Кто-то спросил: «Вы собираетесь читать лекцию?» — «Нет, только не это! Не лекцию». — «Побеседовать?» — «Да, скорее, это. Но не совсем». — «Так, значит, сказать речь?» Пондорж рассердился. «Да нет! Говорить, когда тебе надо что-то сказать, — как это называется?» «Для этого, — ответил кто-то, — во французском языке названия нет…» Короче, Пондорж собирался говорить. Добрый малый! Нужно его подбодрить, может выйти неплохо! Все убьешь как-нибудь часок. Так говорили. И хлопали его по плечу, от всего сердца, по-приятельски. И он отвечал своим раскатистым глуховатым смехом…

В то же время разнеслась другая новость: Массюб заболел. Было не очень ясно, что с ним; однажды вечером он лег спать с небольшим затаившимся жаром, который вроде бы не собирался его отпускать. Несколькими днями позже — да, совсем немного дней прошло после его переезда, — за ним пришли в «Монкабю», чтобы вернуть в Дом, что облегчило бы лечение…

Симон растерялся при мысли о том, что его враг обречен на бессилие. То, что Массюб прикован к постели, казалось ему, что-то меняет. И действительно, он больше не возникал ни из одной стены, ни из одной двери; его тень больше не оживляла пустынных коридоров; теперь можно было ходить повсюду без опаски, не таясь. В общем, да, все изменилось… И все же Симон не мог привыкнуть к отсутствию Массюба; он не мог больше пройти мимо его двери, не испытав странной, необъяснимой грусти…

— Можешь ты это понять? — сказал он однажды, будучи у Жерома. — Массюб ничего мне не сделал, кроме зла. Я от него слышал только обидные слова. Но я не могу на него сердиться. Мне даже кажется… да, у меня такое чувство — но это нелепо…

— Какое чувство?

— Чувство… Словно я виноват перед ним. Можешь ты понять это, Жером?

Жером сидел, повернувшись спиной, с работой на коленях. Он заканчивал рисунок, который Симон мог разглядеть, слегка привстав. На нем был изображен поток в том месте, где, свергаясь с высоты скалы и коснувшись земли, он принимался набрасываться на утесы, прыгая с одного на другой со звериным бешенством. Видно было, как поток, проводя языком, развешивал свою пену то тут, то там, на высоких черных валунах.

Жером переменил позу и повернулся к другу. С минуту смотрел на него, затем, вернувшись к рисунку, сказал:

— Счастливые люди всегда виноваты перед несчастными.

Симон пожал плечами. «Это ничего не значит», — думал он, спускаясь по лестнице. И, продолжая спускаться, принялся думать о рисунке Жерома. Этот рисунок, на который он словно бы и не смотрел, вдруг ясно возник перед его глазами: клочья пены и черные утесы чередовались там, как на шахматной доске. Жерому едва пришлось усилить эффект, чтобы извлечь из этой ярости конструктивный элемент, почти что логику…

Симон плохо понимал, стуча в дверь, что же толкает его к Массюбу.

Кто-то сказал ему накануне: «Вы знаете, что Массюбу хуже?» И Жером… Почему они все хотели, чтобы он интересовался Массюбом, этим Массюбом, которого он ненавидел и который, действительно, никогда не делал ему ничего, кроме зла?..

Он не мог не поддаться чувству отвращения, когда вошел в комнату. В этом был весь Массюб, с первого взгляда: в предметах, валявшихся на столе, на кровати, на полу или старавшихся спрятаться за другими предметами, как тот журнал в цветной обложке, слегка прикрытый периной, на котором была изображена полуобнаженная женщина в явно сомнительной позе. Стол тоже был завален грудой странных предметов — газетными вырезками, полуоткрытыми коробками, кусками мела. Раскоряченные штанины брюк чудом зацепились за спинку стула. Но главное — подвешенный к ручке двери, основной символ Массюба — зонт! Монументальный зонт, чьи разомкнутые спицы открывали внутренние раны и словно были зевающей пастью — наверное, последнего представителя этого вида животных!.. Нет, Симон все меньше понимал, зачем он явился к Массюбу.

Не было необходимости, осмотрев комнату, глядеть на ее хозяина: эти предметы так ярко его живописали, так красноречиво говорили о нем!.. Впрочем, Симон отметил новую черту в его лице: маленькую прядь жестких волос, свешивающуюся посреди лба и придающую ему грубый вид. Как мог он не замечать этого до сих пор? Ему бы хотелось избежать необходимости видеть все остальное: большой перебитый нос, толстые губы, рыжие усы, в которых, похоже, заключалась вся злость этого типа.

Массюб повернул голову на подушке и навел на посетителя свои серые глазки, в которых блестело удивление. Лицо у него было усталое, такое же, как в день прибытия в «Монкабю», так поразившее Симона. Но тело исхудало, и под простынями остро торчали поднятые колени.

Симон не мог собраться с духом и заговорить. В этой комнате, перед расплющенным на постели Массюбом, его охватила паника, и ему пришлось сделать усилие, чтобы не поддаться желанию убежать. Со своей стороны, Массюб также не говорил ни слова, тщательно воздерживаясь от того, чтобы подбросить ему тему для разговора, и по-прежнему следил за ним своими насмешливыми глазками.

— Не ожидал, — сказал он наконец фальцетом. — Очень мило!..

Но Симон тщетно подыскивал слова. Им овладело судорожное молчание. С трудом он выговорил:

— Не очень устали?..

— О! Ужасно! И терпеть не могу! Даже себя! Мне хотелось бы исхитриться и повернуться к себе спиной!.. Если б не угрызения совести, я бы позволил себе сегодня умереть…

— А… у вас угрызения совести?..

— Да, — сказал Массюб, — из-за остальных, по поводу пожертвований! В последнее время часто помирают. По два франка за труп — уже шесть франков за три недели. Это чересчур! Сильно бьет по карману среднего класса… А потом, можете вот вы меня представить с цветами на пузе? О-хо-хо…

Эти слова были не слишком ободряющими, и Симон попытался переменить тон разговора. Но Массюб вдруг сказал:

— Знаете, по воскресеньям особенно плохо. По воскресным и нерабочим дням! как написано в расписании поездов… Скажите, — простонал он, поднимаясь на локте, — вы не находите, что в этих словах — весь ужас жизни?

— Да, существует инстинкт, направляющий людей к печальным формулировкам, — заметил Симон.

— И по ним нас учат читать, — продолжал Массюб. — Печаль овладевает нами с колыбели! Я помню, когда я путешествовал в детстве… Знаете, эта надпись на дверях поездов: «Не прислоняться!» Когда я двести раз прочитал и перечитал за одну поездку эту неумолимую надпись, я охотно принимался плакать… А вы?.. По воскресным и нерабочим дням!.. — повторил он, как одержимый. — В этих словах — смесь глупости и торжественности, из-за которых ваше счастье становится невозможным…

Симон был удивлен этой силой ощущений у Массюба, этим мрачным воображением. Но он не ответил и ограничился кивком, говоря себе, что, должно быть, и еще кое-какие вещи делали счастье Массюба невозможным.

— Одно только это слово, — продолжал Массюб, — воскресенье!.

— И что же?..

— Разве непонятно? Оно рифмуется с невезеньем, вареньем! Нелепо и смешно, как дом пастуха! — бросил он со странным смешком.

— Мне был знаком раньше, в городе, этот воскресный сплин, — сказал Симон. — И я всегда спрашивал себя, почему он неизбежно угнетает стольких людей, которые всю неделю ждали воскресенья, как окончания своих трудов…

— Именно поэтому! — сказал Массюб. — Потому, что в этот день люди перестают работать, как машины. Они начинают задумываться о том, что будут делать, задавать себе вопросы, в общем, размышлять! А от размышлений становится грустно. Размышлять вместо того, чтобы действовать, — значит лениво поддаваться действию, нанизыванию одних поступков на другие, ведь это же тяжело! Как только человек перестает быть тупым, он становится грустен.

Массюб помолчал. Он опирался на оба локтя для удобства. Он продолжил, подняв бровь:

— И есть еще одна причина! На седьмой день Бог, кажется, отдыхал. Человек, считающий себя созданным по образу и подобию Господню, пытается делать то же. Но отдых, знаете ли, требует таланта, который дан не всякому. Чаще всего попытка кончается неудачей. Потому что вот что я вам скажу: один только Бог умеет отдыхать!..

Симон ошеломленно посмотрел на Массюба. Он ли это говорил?.. Один только Бог умеет отдыхать, сказал он: как эти слова могли сорваться с его губ? Они настолько точно определяли деятельность большинства людей, их отвращение к отдыху, наперекор самим себе, их потребность в страстях. Эти слова рисовали портрет Крамера и стольких других!..