Свен Андерс Хедин - В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах

• Название: В сердце Азии. Памир — Тибет — Восточный Туркестан. Путешествие в 1893–1897 годах
• Автор: Свен Андерс Хедин
• Издательство: Ломоносовъ
• Жанр: Путешествия и география
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-91678-037-6

Свен Андерс Хедин (Гедин) (1865–1952) — знаменитый шведский путешественник, географ, журналист, писатель, график, общественный деятель, самый известный швед, о чьем существовании забыли после Второй мировой войны. Совершил ряд выдающихся экспедиций в Тибет, Китай и Среднюю Азию, первым описал многие исторические памятники и ландшафты, устранил на карте мира десятки «белых пятен» и вообще был первым европейцем в этих местах. Среди исследователей Азии его имя стоит рядом с именем Николая Пржевальского.

Книга рассказывает о полном опасностей и приключений путешествии Свена Хедина в 1893–1897 гг. по Памиру, Тибетскому нагорью и среднеазиатским пустыням.

---

Если гости не угощаются сами, хозяин собственноручно накладывает им своих любимых блюд. В числе кушаний фигурировали чешуя, хрящи и плавники разных морских и речных китайских рыб, грибы, соленые ломтики бараньего сала, саламандры, ветчина в различных видах и множество диковинных блюд, истинной сущности которых я так и не узнал и которых не решился отведать по причине их подозрительного вида и скверного запаха. Финалом обеда были китайские конфеты, которые запивались чаем и китайской водкой, крепкой и страшно горячей.

Большинство подававшихся блюд были приготовлены из продуктов Собственного Китая и потому страшно дорогих здесь, в пустынях далекого запада. Дао-тай, обыкновенный стол которого очень прост, хотел, вероятно, принять нас самым отменным образом. Но мы не оказали чести китайской кухне.

Единственным человеком, поддержавшим престиж европейца, оказался Адам Игнатьевич, возбудивший всеобщее удивление. Он добросовестно отведал всех 46 блюд и выпил 17 чашек водки, этого питья, которое обжигало глотку — по крайней мере мою, словно раскаленные железные опилки в серной кислоте. Тем не менее к концу трехчасового обеда он смотрел как ни в чем не бывало, точно сейчас только сел за стол.

Я же вынес по отношению к китайским обедам такое убеждение, что нужно известное время для того, чтобы привыкнуть к этим необычайным блюдам. В конце концов я стал находить некоторые блюда вкусными и с удовольствием принимал приглашения. Самое тонкое блюдо — суп из ласточкиных гнезд, которое, однако, в этой отдаленной местности появлялось очень редко по своей дороговизне. На одной из стен павильона красовались какие-то черные каракули, означавшие: «Пей и рассказывай пикантные анекдоты!» Но и без этого напоминания настроение за обедом было самое веселое, и мы, наверно, то и дело самым неприличным образом нарушали строгие постановления китайского этикета, и дао-тай с его туземными гостями должны были бы бледнеть от негодования, не будь они от рожденья желтыми, как вяленые лещи.

Во время обеда, не переставая, играл оркестр музыкантов-сартов; гремели барабаны, свистели флейты, пели певцы, и под монотонную музыку плясало двое мальчиков, точно у нас и без того не шумело в голове.

Когда последнее блюдо съедено, гости, по требованиям этикета, должны немедленно выйти из-за стола, чему мы были поистине очень рады, так как жаждали выкурить по сигаре и запить ледяной водой с хересом этот диковинный обед.

Когда мы возвращались домой, на улицах и на рынке было уже пустынно и тихо; кое-где только попадались одинокие пешеходы — какой-нибудь дервиш или прокаженный нищий. Солнце село за западным краем Терек-давана, минутные сумерки предупредили о наступлении ночи, и восток снова заснул в своей собственной могиле.

Я с большим удовольствием вспоминаю часы, проведенные мною в обществе консула Петровского; как я уже говорил выше, он во всех отношениях человек незаурядный. Еще одна черта делала общество консула особенно приятным — его неизменно хорошее, веселое расположение духа; ничто так не оживляет и не подбодряет, как встреча с такими жизнерадостными людьми, видящими все в светлых красках и вполне довольными своей судьбой. Вместе с тем консул был философ и критик и бичевал маленькие слабости света с едким остроумием и иронией, особенно если дело касалось низкопоклонства и угодничанья. Ни один человек из встреченных мною во время моих странствий по свету не производил на меня такого незыблемо-глубокого впечатления, как именно он, и ни с кем также я не встречался бы почаще так охотно, как с ним.

Вообще пребывание в Кашгаре было для меня в высшей степени приятным. Я занимал уютный павильон в саду консула и после завтрака бродил в тени тутовых дерев и платанов по террасе, с которой виднелись пустынные области, по которым я должен был скоро направиться на крайний восток. Несколько ласточек, свивших гнезда под крышей, составляли мне компанию и чувствовали себя здесь настолько дома, что то и дело влетали и улетали в постоянно открытые в такое тепло окна и двери павильона.

В Троицын день меня разбудил в моем павильоне серебряный звон церковного колокола, который накануне был привезен из Нарынска для строящейся русской часовни. В этом павильоне я работал с утра до вечера и написал несколько статей. Словом, лучше мне не могло житься нигде. Ветер что-то шептал в листьях платанов; я не понимал, что он говорил, но иногда воображал себе, что он мне приносит поклоны с родины. Тогда я не подозревал, что мне оставалось еще три года тяжелого странствования по Внутренней Азии.

Одиночества здесь мне не приходилось испытывать, так как консульство, кроме постоянного персонала, кишмя кишело приходящими по делам сартами, китайцами и слугами-магометанами. Кроме того, к живому населению консульства принадлежали триста кур, множество уток, гусей, индеек, мартышка, четыре попугая и четырнадцать собак. Я был в ладу со всеми, исключая мартышки, благосклонности которой мне не удавалось приобрести даже яблоками и грушами.

За эти семь недель, проведенных в Кашгаре, я не раз имел с консулом разговор о моих планах, о том, как бы так устроиться, чтобы, сообразуясь с временами года, сделать мои путешествия наиболее успешными и плодотворными.. В конце концов мы пришли к выводу, что надо устроиться совершенно иначе, нежели я наметил первоначально. Вместо одной большой экспедиции мне следовало предпринять несколько отдельных, избрав исходным пунктом Кашгар и возвращаясь туда всякий раз для приведения в порядок собранных материалов, проявления фотографических снимков, отправки на родину коллекций и приготовлений к новому «походу».

Целью первой экспедиции должно было явиться озеро Лобнор, куда меня особенно влекло, но в начале июня произошла быстрая перемена погоды, азиатское лето приблизилось быстрыми шагами, солнце палило, словно гигантский горн, температура доходила до 38° в тени, даже ночь не приносила прохлады, и каждый вечер прежняя столица Якуб-бека заволакивалась удушливым туманом от палящей жары и насыщенных песчаной пылью степных ветров. Чем дальше к востоку, в глубь Азии, и чем ближе к середине лета, тем сильнее должны были становиться жары.

Я с ужасом думал о насыщенном пылью и песком раскаленном воздухе, о смерчах на берегах Тарима и о 150 милях тяжелого долгого пути через бесконечные, безводные пустыни. Мы только что испытали 40° мороза на Памире, и тем чувствительнее должна была отозваться на нас жара. Поэтому в самую последнюю минуту я принял решение держаться летом нагорных областей и продолжать прерванные работы в Восточном Памире, а зимой или весной пробраться к Лобнору.

Я оставил Кашгар 21 июня вечером. Караван состоял из 6 вьючных лошадей, нагруженных продовольствием, приборами, рабочими инструментами, халатами, материями, разноцветными платками и остроконечными шапками для подарков киргизам, между которыми такие вещи служат ходячей монетой; затем — постельными принадлежностями, зимними одеяниями, войлоками, оружием и боевыми припасами. Для чтения были взяты только несколько научных сочинений да номера за полугодие одной шведской газеты, старой, как смертный грех, но тем не менее способной оживить и подбодрить читающего, так как каждая строка навевала воспоминания о Швеции.

Сопровождали меня: евангелический миссионер Иоганн, Ислам-бай из Оша, заместивший уволенного Рехим-бая, таранча Даод из Кульджи, исполнявший обязанности китайского толмача, и Экбар-ходжа, караван-баши из Ферганы, давший нам внаем лошадей. Кроме того, каждый дневной переход нас должны были сопровождать двое знающих дорогу киргизов; дао-тай в любезности превзошел самого себя: кроме двух больших пестрых рекомендательных писем, которые он вручил мне, он послал еще коменданту Сары-кола и Тагармы уведомление, что я равен по чину мандарину 2-го класса и поэтому со мной должно обходиться, как с таковым. В противоположность тому, что было в первое мое посещение, китайцы вообще проявили на этот раз сравнительно большую предупредительность.

Медленно двинулся наш маленький караван под жгучими еще лучами заходящего солнца между рядами ив и тополей по широкому шоссе, проложенному Якуб-беком. По случаю базарного дня на шоссе было большое движение; ехали в своих маленьких голубых повозках, запряженных мулами, увешанными бубенчиками и погремушками мандарины разных классов, гарцевали на конях китайские офицеры и солдаты в пестрых мундирах, двигались в больших, с выпуклыми соломенными верхами арбах, запряженных четырьмя увешанными бубенчиками и колокольчиками лошадьми (из которых одна была впряжена в оглобли, а другие припряжены грубыми веревками впереди), целые компании сартов и китайцев, отправлявшихся в Янги-гиссар или Яркенд. Эти практические экипажи заменяют в Восточном Туркестане дилижансы; за ничтожную плату 10 тенег (приблизительно 1 рубль) можно таким образом доехать до Яркенда, т.е. сделать четырехдневный путь.