Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

— Он у тебя будет, Рене, по кадровым вопросам. — Фоше показал тогда на Люка, даже не спросив его имени. — Что-то мне подсказывает, что он отлично с этим справится…

Тут он как в воду глядел: у него, видно, был хороший подсказчик. На следующий день в клетушку под лестницей, отведенной для комсомольцев (в ней хранились также швабры и ведра: приходящая уборщица не захотела насовсем расстаться со своим помещением), пришел только Люк — остальных она никогда больше не видела. Зато Люк не унывал и не падал духом.

— Ничего, пойду в кафе народ искать. Там много всяких чудаков ошивается. Я уже нашел одного: я б, говорит, пошел, но мне философию учить надо. Он на киномеханика поступает. Нельзя помочь человеку?.. — и вопросительно глянул на Рене. — Его Алексом звать.

— Пока нет. Может, потом. Позови еще кого-нибудь. Пока я здесь сижу… Только не очень странных.

— Нет, чумных звать не буду. Тут комики нужны. Кто юмор понимает. А ему, видишь ли, философию учить надо… — и отправился на новые поиски…

Через неделю Рене пошла за советом к Дуке. Дуке не очень ей обрадовался. Во-первых, он считал ее человеком Дорио, а с сен-денистами у него были сложные отношения, основанные на обидной для него зависимости: они вечно помогали и выручали, но взамен относились к нему пренебрежительно — как школьники старших классов к младшим; во-вторых, у него самого были эти же проблемы: с людьми и у него было туго. Революция любит праздники и из ряда вон выходящие обстоятельства: тогда она выплескивается на улицу и творит чудеса, но серые будни для нее — сущее наказание, вынужденное безделье, которое надо уметь заполнить видимостью дела: в этом и состоит задача партийных активистов.

— Как дела твои? Что-то я совсем тебя не вижу. Сколько ты у нас?

— Неделю.

— И что успела за это время? — Дуке все глядел на нее и никак не мог взять в толк, чего ради ее сорвали с места и возвысили таким сомнительным образом.

— Ничего, — тяжко призналась Рене: на ней уже висел груз невыполненных дел и обязательств — каких, она сама толком не знала. — Не могу собрать актив.

— Зачем он тебе?

— Распределить обязанности. Надо комитет избрать.

— Да? А по плану у тебя что? — Он вынужден был взять над ней шефство. — Ты папку с календарем мероприятий нашла?

— Нашла. — Рене положила на стол заветную папку — единственное, что прежний секретарь не успел потерять или пустить по ветру.

— Только не делай всего, что там написано: никакой жизни не хватит. Только то, что красным карандашом отчеркнуто. Что у нас сейчас?

— Май.

— А впереди что? Красным карандашом?

— Первое августа. День международной борьбы с империализмом, — прочла Рене.

— И милитаризмом, — добавил Дуке: он не был педантом, но партия требовала от руководителей четкости формулировок, и он заговорил ментором — Милитаризм для нас, пожалуй, опасней всего прочего. Мы как-то посчитали: 82 % наших осужденных сидят за оскорбление армии и за призывы к воинскому неповиновению. Экономические требования — пожалуйста, это они нам позволяют: добивайтесь повышения зарплаты, это ваше право, а наше — идти, или нет, вам навстречу, а армию не трогайте, это не вашего ума дело, это для нас святое! Конечно! — разгорячился он. — На нее одну они и рассчитывают! А не на вшивый парламент и не на муниципалитеты — которые только разлагают тех, кто туда попал, своими сварами и тактическими союзами! Для них штык как был, так и остается лучшим доказательством в политических дискуссиях… — Он глянул испытующе на Рене, все еще не зная, можно ли быть с ней до конца откровенным. — Как будешь отмечать этот день? Что делать вообще, когда людей нет и никто ничего делать не хочет?.. Народ за нас, конечно, — поспешил поправиться он: чтоб Рене не поняла его превратно, — а вот коммунистов — семьдесят человек на весь девятый район. А если считать действующих, а не платящих взносы, то вдвое меньше. В Сен-Дени больше, — нехотя признал он, но и тут не сдался: — Хотя и там сколько, тоже никому не ясно. Голосовать приходят, а сколько активных членов партии, скрыто в тумане неизвестности… С Дорио тоже проблемы, — как бы случайно проронил он, хотя видно было, что это давно вертится у него на языке. — Политбюро от него не в восторге. Указывает ему на это, а он не очень-то реагирует… — но не стал испытывать судьбу далее: вдруг побежит докладывать своему другу — прекратил скользкий разговор, пообещал: — Насчет актива я к тебе Барбю пришлю. Подскажет, как это делается. Он у нас спец по работе с кадрами. Книгу даже об этом написал — может, издадим ее еще. Если Сен-Дени из нее пособие для муниципального работника сделает. Денег нет — как всегда и на все…

Барбю был пожилой, больного вида человек с одутловатым лиловым лицом и неровным спертым дыханием. В тесной комнатке, пахнущей жавелевой водой и половыми тряпками, оставляемыми уборщицей на ночь, ему вовсе нечем было дышать, он задыхался, но потребность говорить была у него сильнее.

— Я Барбю — бородатым должен быть, а видишь, какой? — и провел с шутовским сожалением по гладкому подбородку. — С тех пор как болеть стал, не растет. Я сердечник, мышца сердца плохо работает. И с легкими так себе. На лекарствах сижу, а проку нет. Врачи — те же эксплуататоры, разве что в белых халатах. Только деньги из тебя вытрясут — с душою вместе. Можно, конечно, и бесплатно лечиться — больницы не отказывают, а что толку? Хочется к светилу попасть, а они кусаются! Принимают, правда, раз в году и бесплатно нашего брата, но очередь год ждать надо. Вот и собираешь крохи, чтоб попасть на прием, — а результат один, только в еще большие расходы вгонят: профессора — они и лекарства назначают себе под стать, такие, что закачаешься… Что тебя интересует?

— Как работу организовать. У меня пока что плохо получается.

— Как работу организовать? — одновременно оживился и погас он, потому что это было делом его жизни, а в конце жизненного пути вспоминать его особенно трудно и даже больно. — Это вещь сложная. Сейчас я говорить начну, а ты запоминай или записывай: пока есть кому рассказывать. Книгу все равно, видно, не напечатают… — и приготовился к пересказу своего сочинения. — Я-то вообще металлист — слыхала про таких? В партии с самого ее основания. Был секретарь ячейки в Альене. Знаешь такое?

— Нет.

— Это к Бельгии ближе. У нас боевая ячейка была. Держали патрона в страхе — это тебе и Дуке рассказать может. У нас там всего один завод был: трамваи чинили — вот его хозяина и держали в ежовых рукавицах. У них до нас те еще порядки были. На работу на пять минут опоздаешь — иди объясняйся с администрацией, не пойдешь, выгонят без выходного пособия… Что тебе сейчас нужно?

— К Первому августа готовиться, а нет никого.

— Нет, так будут. Желающие найдутся. Это прежний секретарь все развалил: как по заданию полиции работал, а до него тут, говорят, много народу было. Ты бы из Стена кого-нибудь позвала. Новый руководитель когда приходит, своих за собой тянет. Стен ведь тоже к нам относится?

— Относится. Я подумаю, — сказала Рене, хотя на ум ей опять никто, кроме Бернара, не пришел.

— Я помогу в случае чего. Дело нехитрое. Вообще в этом деле самое важное — не исполнители: эти обычно находятся, а как организовать их, чтоб все как один были. Толпа — это толпа, ее в разные стороны тянет, а вот как ее одной дорогой пустить, заставить делать что нужно — вот в чем вопрос, — и примолк, не сразу расставаясь со всеми тайнами. — Вот говорят, пение революционных песен объединяет. Объединяет, верно. Но как добиться, чтоб все хором пели, в одно горло? Простая вещь мешает. Какая? Слов не знают. Пустяк, а номер не прошел, воодушевления нет — демонстрация, считай, не состоялась… Как это обойти? Как заставить в унисон петь — или как это называется по-ученому? Ну-ка подумай — дело-то простое… Не знаешь? А еще в лицее учишься… Надо просто с ребятами заранее слова выучить. Напиши куплеты на бумажке и раздай каждому. Они, как время придет, совсем иначе к пению отнесутся — так заорут, что любо слушать. Пустяк, скажешь, а на таких пустяках все строится. У нас даже список песен был, которые нужно было выучить. Как в хоре на спевках. Я помню, в последний раз тот еще концерт устроили. В тюрьме: угодили за эту самую антиколониальную деятельность. Марокканцев поддержали — которых в глаза не видели. Что ты! Надзиратели удивлялись: откуда столько знаете. А мы и «Марсельезу» и «Эй гаркнем» и «Песню ветеранов 17-го полка» — пели час, не меньше, там от нас устали: уголовники постучали, перервитесь, говорят, отдохнуть дайте. Ей-богу!.. Ты-то сама поешь?

— Нет, — честно призналась Рене. — Музыку люблю, а петь не умею.

Он покосился на нее.

— Лучше бы наоборот. Чтоб петь, музыку любить не надо. Надо пролетарскую солидарность чувствовать. Это ведь что петь, что говорить — одно и то же. Только хором говорить не получается, а петь можно. Вот так-то. Я тебе много еще чего расскажу… Ты к Дорио как относишься? Про тебя говорят, что ты его человек.