Семeн Бронин - История моей матери. Роман-биография

• Название: История моей матери. Роман-биография
• Автор: Семeн Бронин
• Жанр: Биографии и Мемуары

Роман повествует о жизни француженки, рано принявшей участие в коммунистическом движении, затем ставшей сотрудницей ГРУ Красной Армии: ее жизнь на родине, разведывательная служба в Европе и Азии, потом жизнь в Советском Союзе, поездка во Францию, где она после 50-летнего отсутствия в стране оказалась желанной, но лишней гостьей. Книга продается в книжных магазинах Москвы: «Библиоглобусе», Доме книги на Новом Арбате, «Молодой гвардии». Вопросы, связанные с ней, можно обсудить с автором.

---

Жак был принаряжен: в новой рубашке навыпуск, с черной широкой лентой, повязанной вокруг шеи вместо галстука, в полосатых щегольских брючках, в лакированных штиблетах — все это плохо шло к его простому скуластому лицу, ко времени дня да и к самой улице, с ее выстроившимися в ряд, как за подаянием, бедными обшарпанными домишками. Он кого-то ждал. Рене подошла первая.

— Ты? — удивился он, будто не должен был встретить ее здесь, а ее рассказ и просьбу выслушал с недоверием, которое тоже лишь недавно стало ему свойственно. — Акция-реакция. В общем прикипела ты к ним. А я тут недавно сидел с вашими.

Он сказал это так, будто Рене должна была знать о его отсидке, а она не знала и спросила невпопад:

— За что?

Он уклонился от прямого ответа:

— Да прогулялся, понимаешь, где не надо, — и глянул выразительно. — На три дня задержали — отпустили: сказали, чтоб пришел сегодня. Я вот и иду. Думал: может, слинять, потом решил: нет у них ничего, чтоб засадить меня надолго. В следующий раз — другое дело. А ваши — шумный народ. Большая шишка от вас была, так они тот еще концерт устроили. И не ту баланду им дали и газет, видите ли, нету. Голодовку объявили, песни весь день как оглашенные пели, начальство вызывали — оно к ним бегало. Наши тихо сидят. Могут, конечно, и побузить, если надо, но если нет, то зачем? Сиди не рыпайся, а эти как нарочно шороху подняли. Политики: им чем больше шуму, тем лучше. Что тебе?

— Плакаты дописать. Две буквы подставить. И над ними крючочек.

Он не стал вдаваться в подробности.

— Это тебе художник нужен.

— Чтоб две буквы написать?

— Буквы! У него кисточки должны быть, краски. Это тебе не Энгельса читать. Заплатят что-нибудь?

Рене не была готова к этому самому простому на свете вопросу, но отвечала искренне и с большой долей вероятия:

— Нет, наверно.

— Ваши никогда не платят, — согласился он. — На халяву норовят. Сходи к Леону — может, согласится от нечего делать. Он в клоповнике на Людовике Четырнадцатом живет. Знаешь?

— Нет.

— Клоповника не знаешь? Что ж ты тогда знаешь вообще? А еще революцию делать хочешь, — и рассказал ей, как найти Леона. — Только им одним не обойдешься. Один писать буквы должен, двое на стреме стоять: один в одном конце улицы, другой в другом. Я б тебе дал кого-нибудь, да видишь, мне сейчас не до этого. К Филину обратись: скажи, от меня — он все сделает.

— А Филин кто?

— Филина не знать?! — изумился Жак. — Да его пол-Парижа знает — не то что в Стене. На соседней улице он живет — его имя назови только, к тебе десять ребят подбегут, свяжут тебя с ним. А если я снова понадоблюсь, к Жозефине зайди: она в курсе, где я да что. Тоже вот — странная девушка, не перестаю удивляться. Пока все в порядке было, знать меня не хотела, как влип, так нате пожалуйста. Ты, говорит, пропадешь без меня совсем. Вы что: поэтому только с нами и связываетесь, что боитесь, пропадем мы без вас?.. — и не дослушав ее ответа, направился к кому-то, кто ждал его в скромном уединении: видно, нужно было закончить кой-какие дела, прежде чем идти к фликам с повинною…

Клоповником называли стоявший на улице Короля-Солнце деревянный флигель, маскирующийся штукатуркой под солидные каменные дома, высившиеся рядом. Внутри его была череда одинаковых комнат, глядевших узкими окнами на улицу и столь же узкими дверьми — на общий, шириной не больше метра, внутренний коридор с балюстрадкою. Раньше здесь была гостиница, пришедшая в упадок и в негодность и ставшая прибежищем разного рода неустроенных людей, никогда не платящих вовремя. Ожидание квартплаты, с одной стороны, и уклонение от нее, с другой, наполняли напряженную умственную и нравственную жизнь этого заведения. Из бывших номеров шел затхлый и тяжелый запах слежавшихся вещей и готовки на дешевом жиру — возможно, рыбьем. Рене спросила, где найти Леона. Женщина, указавшая ей дорогу, посмотрела на нее так, будто она шла на любовное свидание. Рене не стала обижаться: во-первых, она ни в чем не была повинна, а в таких случаях обида сносится легче, что бы моралисты ни говорили по этому поводу, во-вторых, было даже лучше, чтоб женщина осталась при своем мнении: Рене только этого и надо было. Позже, в расцвете лет и сил, когда она стала заниматься нелегальной деятельностью вполне профессионально, она поняла, что любовное прикрытие — самое верное и надежное из всех возможных. Трудно отличить одного конспиратора от другого: идя на тайные свидания, мы прячемся от людских глаз и ведем себя как подпольщики.

Леон сидел один среди глухо зашторенной комнаты. И без того было темно, а он еще провалился в глубокое кресло, утонул в нем по самую голову. Когда она вошла и окликнула его, он не сразу дал о себе знать, а сначала выждал, потом привстал над спинкой кресла, отвел от окна край шторы. В комнату влился узкой полосой скупой дневной свет и прорисовал очертания широкой, просевшей мебели и жильца, худого и долговязого.

— Садись — там стул при входе. Скинь, если на нем что есть, на пол: мать вечно все на него бросает. Будто другого места нет. И дверь шире открой. Хозяин уже приходил сегодня, прочитал мораль свою. По второму разу не пойдет: потому как без толку. Ты кто такая? Вроде знакомая, но присмотреться надо. Против света не видно… — и раскрыл шторы пошире, дав дорогу потоку света.

Это был черноволосый юноша лет семнадцати, тонкий в кости, с одухотворенным, остановившимся лицом циника и мечтателя разом, с особой грацией в движениях, то растянутых, замедленных, то напротив — резких и прерывистых. Рене назвала себя. Он перебил, не дослушав:

— Рене? Я тебя знаю. Ты в лицей попала.

— Это важно?

— А ты думала? Не каждый день случается. Можно сказать, предмет общей гордости. Матери теперь своим дочкам твердят: не все, мол, потеряно, учись — глядишь, в люди выбьешься. Про парней уже не говорю: давно всем уши про тебя прожужжали…

Не ясно было, говорит ли он всерьез или шутит — видно, то и другое вместе. Рене вернулась к цели своего визита:

— Мне Жак посоветовал к тебе обратиться. У него неприятности сейчас. Поэтому сам не пришел.

Леон глянул недоверчиво.

— Жак с вашей улицы? Что у тебя с ним общего? Если не считать того, что он за всеми девушами ухлестывает. За тобой тоже?

— Да нет. — Рене посмеялась такому предположению. — Я не по этому делу… Мне плакат один перерисовать нужно… — и поскольку Леон ничего из этого не понял, рассказала ему план операции.

— И зачем тебе это? — он уразумел наконец, что ей нужно. — За кого ты вообще заступаешься?

— За рабочих. Они за свою зарплату борются, а их шпионами и бандитами изображают. Это провокация. Надо проучить тех, кто это расклеил.

— Вот ты как вопрос ставишь?.. — Он мельком поглядел на нее. — Хозяева — свиньи, конечно. Но ты думаешь, наш брат лучше? Такие же сволочи — может, даже хуже, потому как голодные. Я сначала, как ты, думал — по молодости, а теперь — шалишь, обхожусь без политики. Мне и одному хорошо, сам с собой разговариваю. Знаешь, чем я до тебя занимался?

— Мечтал, наверно?

— И рядом не попала. Не в том уже возрасте. Два года как не мечтаю… Время слушал. Сидишь впотьмах, от всего отключаешься и время начинаешь слушать: как оно капает. Один на один, и никого больше. Ты не оборачивайся, — сказал он, видя, что Рене оглядывается в поисках настенных часов. — Часы тут ни при чем — это не от них тиканье. Может, сердце стучит — в уши отдает, а мне кажется, что время… Не слушаешь его?

— Нет. Я поступки люблю. Когда делаешь что-нибудь, время быстрее идет. Оно тебе подчиняется, а не ты ему.

— Жди! Подчиняется оно тебе! Оно тебя в обман вводит, а потом свое возьмет. Вперед убежит — или уйдет в сторону, так что ты его и не поймаешь… А вообще — тоска, конечно. А ты философ. Расскажи толком, что тебе надо. А еще лучше — плакат покажи.

— Нет его. Был один — отчим порвал в клочья. В Стене их нет — в Париже зато много. На конечной остановке автобуса. Там все ими обклеено.

— Еще и в Париж ехать?.. Может, нарисуешь, как он выглядит?

Рене набросала общие черты плаката.

— Какой колер хоть? Цвет какой?

— Не знаю. Бурый, наверно. Я его и минуты не видела. В темноте к тому же.

— Это ж самое главное: какие краски с собой брать. По бурому белила хорошо идут. Подписать две буквы вверху?

— Да. И «ре» с «акцент эгю» написать.

— А это зачем?

— Так положено. Надо все грамотно сделать. Чтоб видели, что и мы не лыком шиты.

— Не лыком шиты, — повторил он и глянул мельком. — А веселее что-нибудь нельзя? Простому человеку наплевать на этот «акцент эгю». Сам в первый раз слышу. Дулю не хочешь посередине плаката нарисовать? Чтоб всем ясно было?

— Дулю? — Рене не была готова к новшеству, но сердце ее было открыто всему толковому и разумному. — Но это трудно, наверно?