Ричард Мейсон - Тонущие

• Название: Тонущие
• Автор: Ричард Мейсон
• Издательство: Азбука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-389-02843-2

Впервые на русском — пожалуй, самый громкий дебют в новой британской прозе, шедевр современной неоготики. Роман 19-летнего студента Оксфорда, приобретенный за рекордную сумму на ожесточенном издательском аукционе, был переведен на три десятка языков и разошелся по миру тиражом 5 миллионов экземпляров. Искушенные рецензенты и массовый читатель — все как один отмечали поразительную зрелость юного автора, без малейшего, казалось бы, напряжения выступившего на поле, где блистали такие титаны, как Ивлин Во и Айрис Мёрдок. Начиная книгу шокирующим признанием 80-летнего музыканта в убийстве жены после полувека в браке, Мейсон проводит читателя удивительным лабиринтом зеркал, где все зыбко, все не то, чем кажется, а любовь гениального скрипача к наследнице старинного замка на острове оказывается воистину роковой…

---

— Спасибо, — сказал я, убирая листок в карман.

— Это вам спасибо, — возразила она, крепко целуя меня в обе щеки.

И, помахав рукой, она вернулась в дом, энергично закрыв за собой блестящую дверь.

10

В комнате холодно, огонь в камине постепенно угасает, а от обогревателей толку нет. Это место неподвластно отоплению. Я намерен оставаться здесь до тех пор, пока не приведу события своей жизни в некое подобие порядка, в котором сумею разобраться. Мне нужно не только расплести пряди прожитого, но еще и осознать их и снова вплести обратно. Это трудоемкий процесс, но дело того стоит, хотя меня постоянно сбивает с толку жалкое качество имеющихся в моем распоряжении инструментов. Если человек на протяжении шестидесяти лет старается все забыть, ему в конце концов это удается.

Мне было трудно научиться не говорить о важном, но я успешно прошел это испытание. Да так успешно, что теперь, когда я пытаюсь воскресить события в памяти, она отказывает мне. Самое досадное в воспоминаниях, даже если удается привести в движение шестеренки, — их обрывочность. Какие-то эпизоды, подчас несущественные, сохранились в моем сознании во всей полноте, другие выпали напрочь.

Образ Эллы ярко светится в моей душе. Вспоминать ее нетрудно. Сара прожила со мной почти шестьдесят лет, ее я забыть не мог. А вот Эрик пропал куда-то. Моя вина затуманивает его фигуру. Перед ним я должен был бы каяться в грехах, если б только мог. Но он мертв, а я едва помню, как он выглядит. Вот что мерзко.

Вероятно, я встречался с ним на неделе, последовавшей за первым «утренником» у Бодменов, потому что ему предстояло стать моим аккомпаниатором на концерте в церкви Святого Петра. Помню, как одним ослепительно солнечным августовским днем я шел по Слоан-стрит, насвистывая, и бумажка с его телефонным номером лежала у меня в кармане. Должно быть, я ему позвонил и наши совместные репетиции прошли удачно, потому что в итоге концерт имел успех. Будучи первым полупрофессиональным выступлением в моей карьере, он навсегда сохранит особое место у меня в душе.

С тех пор я играл на многих концертах, в залах, значительно превосходивших размерами сырое помещение церкви, в которой я выступал в тот вечер, играл перед зрителями, принимавшими меня с гораздо большим откликом, чем те, что собрались в тот, первый раз. Но с расстояния шестидесяти прожитых лет, находясь в конце своей довольно успешной карьеры, привычный к нервной дрожи и трепету при звуках аплодисментов, я думаю о том концерте с ностальгией.

Я вижу перед собой мрачные колонны церкви, чувствую ее холодный, сырой воздух. Слышу тишину ожидания, наступившую после того, как я занял свое место у фортепьяно, на импровизированной сцене в церковном нефе. И вот теперь, вспоминая, как я обернулся, подавая Эрику сигнал к началу, я наконец вижу его перед собой. В этом образе я узнаю его лишь смутно — быть может, потому, что плохо его знал, — но зато картинка очень четкая. Величавая фигура во фраке и при белом галстуке, обычно непослушные волосы усмирены ради торжественного случая.

Эрик был высокий, более плотного телосложения, чем я, с сильной шеей, довольно смуглой кожей — в нем текла и испанская кровь — и темными глазами. Именно глаза (да еще руки) отличали его от поколения благородных земледельцев, на протяжении долгих веков трудившихся в Вожираре. Большие и темные, почти черные глаза его, казалось, танцевали. В них сияла радость.

Помню аплодисменты в тот вечер. Помню лицо Эллы, светившееся от удовольствия, — она сидела в первом ряду, рядом с отцом и мачехой. Помню, как я кланялся публике и приглашал Эрика тоже выйти на поклон, и помню…

Но что проку от всех этих воспоминаний? Если я воскрешу в своем сознании тот концерт, это не поможет мне понять события, которые я хочу объяснить. Моя карьера для меня не тайна. И сколько бы я ни искал, в тот счастливый вечер я не смогу найти никаких предвестий того, что спустя три — или четыре? — месяца Эрик будет мертв.

Нет, никакого знака. А пока я пытаюсь обнаружить его, память взамен подсовывает сцену моего первого интервью с Майклом Фуллертоном. И вместо лица Эрика я вижу перед собой лицо журналиста, ничего сейчас для меня не значащее, и его объемный живот, чувствую исходящий от него запах виски. Реджина Бодмен откровенно и подробно рассказала мне о нем, когда давала наставления перед выступлением.

— Майкл Фуллертон, — сообщила она накануне концерта, — старый мужеложец. Он исключительно мил, — поторопилась она заверить (Реджина Бодмен ничего, совершенно ничего не имела против гомосексуалистов), — но тот факт, что вы привлекательный молодой человек, отнюдь вам не повредит. Старайтесь выглядеть элегантно и не противьтесь, если он решит с вами пофлиртовать. Все, что от вас требуется, — это любезно улыбаться и сыграть с душой и вдохновением. И чего он только для вас не сделает! Он влиятельный человек, со многими знаком. Со множеством нужных людей. Конечно, такого человека полезно заполучить в союзники. Так что попытайтесь. Постарайтесь как следует.

Я последовал ее совету. Когда Майкл сказал, что меня нужно сфотографировать для статьи, которую он напишет, я улыбнулся; когда он похвалил мое владение инструментом («Очень мужественно, мистер Фаррел, но в то же время так чувственно, так эротично»), я улыбнулся; когда он пригласил меня на чай в «Ритц», чтобы побеседовать более подробно, я улыбнулся и согласился. Когда он ушел, я слово в слово пересказал Реджине наш разговор.

— Но, Джеймс, это же просто чудесно! — воскликнула она. — Это же настоящее интервью, а не просто два-три вопроса, какие он задает музыкантам после каждого концерта. Он явно к вам расположен, мой мальчик. Моя помощь вам больше не потребуется. Когда Майкл Фуллертон приходит к выводу, что исполнитель хорош, события начинают развиваться своим естественным ходом. Он сказал мне, — вдруг призналась она, — что нисколько не огорчен сменой солиста. И что у вас неотшлифованный талант. Именно так он и выразился.

В общем, радостная Реджина Бодмен поехала домой, а я, тоже несказанно радуясь, смог отправиться на тайное свидание, которое мы с Эллой накануне днем назначили друг другу в парке на Итон-сквер.

Я не помню, как, покидая церковь, попрощался с Эриком или поблагодарил его, хотя, вероятно, сделал и то и другое. Зато чаепитие с Майклом Фуллертоном ясно стоит у меня перед глазами: я пил чай и ел клубнику, беседуя с ним о музыке, о страсти и о сомнениях юности. Потом появился фотограф из «Таймс» и сделал несколько моих снимков под дуновение легкого ветра в Грин-парке. Вот как это было.

Результаты появились через неделю, и первым их увидел не я, а Камилла Бодмен, которая лично явилась ко мне, чтобы показать их: в один прекрасный день в половине девятого утра я обнаружил ее у себя на пороге.

Она стояла, размахивая газетой:

— Здравствуй, дорогой! Ты чудный мальчик!

— Доброе утро, Камилла, — сказал я, не понимая, что она забыла у моей двери, а потом заметил газету. — Дай мне! — воскликнул я и сразу же проснулся.

— О, о, о! А волшебное слово?

— Не вредничай. Дай сюда! — Утренняя раздражительность в сочетании с волнением делали меня нетерпеливым.

— Я вообще ничего тебе не покажу, если ты будешь продолжать вести себя так грубо. Думаю, ты хотя бы можешь вежливо меня попросить и угостить чашечкой чая. Между прочим, я пол-Лондона прошла, чтобы тебе ее принести.

Это было не совсем так, но географические подробности никогда не смущали Камиллу.

— Ну хорошо, — сказала она, сдаваясь и надув при этом губы, поскольку я продолжал бесстрастно стоять в дверях. И протянула мне газету. А увидев мое довольное лицо, обняла так искренне, что я вспомнил, за что люблю ее, и сообщила мне, что я великолепен.

Именно так, конечно, я себя и чувствовал. Посвященная мне статья Майкла Фуллертона, озаглавленная «На небосвод восходит новая звезда», знаменовала собой конец войне, которую я вел с родителями за свое будущее, и победа оказалась на моей стороне.

Наша битва длилась вот уже два года, а за два месяца, прошедшие со дня окончания Оксфорда, стала жестокой и беспощадной. Сначала я объяснял, обхаживал их и так и сяк, а потом, признаюсь, перешел к оскорблениям. Родители отвечали — сначала спокойно, потом ледяным тоном, — что я импульсивный, безалаберный мальчишка, который сам не знает, что ему надо.

Я побежал в комнату для завтрака — Камилла следовала за мной по пятам, — и показал им эту статью, улюлюкая от радости, как школьник. Газета до сих пор у меня, я хранил ее все эти годы.

«Этот пылкий молодой человек, — писал Майкл Фуллертон, — наверняка покорит Лондон и весь мир. Временами сдержанная, временами страстная, часто вдохновенная, его игра удивительна для столь юного возраста».