Марк Шагал - Моя жизнь

• Название: Моя жизнь
• Автор: Марк Шагал
• Жанр: Искусство и Дизайн
• Год: 1994
• ISBN: 5-7195-0029-4

Впервые на русском языке публикуется «Моя жизнь» — документально-поэтическая автобиография художника, которую он назвал «романом своей жизни». До этого книга неоднократно издавалась за рубежом на многих европейских языках, но, изначально написанная по-русски и посвященная в основном России, была неизвестна соотечественникам.

Для широкого круга читателей.

---

«Простите, сударь, не могли бы вы сказать, сколько материи понадобится, чтобы сшить пару интеллигентных штанов по моей мерке?»

Дубина, охламон, тупица, идиот!

Однажды в пятом классе на уроке рисования зубрила с первой парты, который все время щипался, вдруг показал мне лист тонкой бумаги, на который он перерисовал картинку из «Нивы» — «Курильщик».

Вот это да! Я чуть не упал.

Плохо помню, что и как, но когда я увидел рисунок, меня словно ошпарило: почему не я сделал его, а этот болван!?

Во мне проснулся азарт.

Я ринулся в библиотеку, впился в толстенную «Ниву» и принялся копировать портрет композитора Рубинштейна — мне приглянулся тонкий узор морщинок на его лице; изображение какой-то гречанки и вообще все картинки подряд, а кое-какие, кажется, придумывал сам.

Все эти работы я развесил дома в спальне.

Мне был знаком уличный жаргон, известен обиходный лексикон.

Но слово «художник» было таким диковинным, книжным, будто залетевшим из другого мира, — может, оно мне и попадалось, но в нашем городке его никто и никогда не произносил.

Это что-то такое далекое от нас!

И сам я никогда бы на него не натолкнулся.

Но однажды ко мне пришел в гости приятель. Обозрев картинки на стенах, он воскликнул:

— Слушай, да ты настоящий художник!

— Художник? Кто, я — художник? Да нет… Чтобы я…

Он ушел, оставив меня в недоумении.

И тут же я вспомнил, что действительно видел где-то в нашем городке большую, как у лавочников, вывеску: «Школа живописи и рисунка художника Пэна».

«Жребий брошен. Я должен поступить в эту школу и стать художником».

Тогда конец маминым планам сделать из меня приказчика, бухгалтера или, в лучшем случае, преуспевающего фотографа.

В один прекрасный день…

Мать печет хлеб. 1911. Бумага, тушь.

В один прекрасный день (а других и не бывает на свете), когда мама сажала в печку хлеб на длинной лопате, я подошел, тронул ее за перепачканный мукой локоть и сказал:

— Мама… я хочу быть художником.

Ни приказчиком, ни бухгалтером я не буду. Все, хватит! Не зря я все время чувствовал: должно случиться что-то особенное.

Посуди сама, разве я такой, как другие?

На что я гожусь?

Я хочу стать художником. Спаси меня, мамочка. Пойдем со мной. Ну, пойдем! В городе есть такое заведение, если я туда поступлю, пройду курс, то стану настоящим художником. И буду так счастлив!

— Что? Художником? Да ты спятил. Пусти, не мешай мне ставить хлеб.

— Мамочка, я больше не могу. Давай сходим!

— Оставь меня в покое.

Улица. 1910-е. Бумага, тушь.

И все-таки решено. Мы пойдем к Пэну[13]. И если он скажет, что у меня есть талант, можно подумать. Ну, а если нет… (Все равно буду художником, думаю я про себя, но выучусь сам.)

Итак, моя судьба в руках г-на Пэна. По крайней мере, так сочла мама, глава семейства. Отец дал мне пять рублей, плату за месяц, но бросил их во двор, так что мне пришлось бежать подбирать.

Вообще-то в первый раз я узнал о существовании Пэна, когда ехал как-то на трамвае вниз к Соборной площади и мне бросилась в глаза белая на синем фоне надпись: «Школа живописи Пэна».

«Ого! — подумал я. — Какой культурный город наш Витебск!»

И тогда же решил познакомиться с мэтром.

Собственно, эта синяя жестяная вывеска ничем не отличалась от тех, что висели над каждой лавкой.

Ведь в нашем городке визитные карточки или маленькие таблички на дверях не имели никакого смысла. Никто не обратил бы на них внимания.

«Булочная-кондитерская. Гуревич».

«Табак. Все сорта табака».

«Фрукты, бакалея».

«Варшавский портной».

«Парижские моды».

«Школа живописи и рисунка художника Пэна».

И все это коммерция.

Но все же эта последняя вывеска показалась мне словно бы из другого мира.

Синяя, как небесная лазурь.

Открытая дождю и палящему солнцу.

И вот, свернув потрепанные листы с рисунками и ужасно волнуясь, я иду вместе с мамой в мастерскую Пэна.

Едва переступив порог, на лестнице, ощущаю пьянящий чудесный запах холста и красок. Повсюду висят портреты. Дочь градоначальника. Сам его превосходительство. Г-н и г-жа Л., барон и баронесса К. и другие. Откуда мне их всех знать?

Мастерская набита картинами, сверху донизу. Даже на полу свалены рисунки и свернутые холсты. Свободен только потолок.

Там раскинулись на просторе полотнища паутины.

Все завалено гипсовыми руками, ногами, греческими головами, белыми, покрытыми слоем пыли орнаментами.

Всем нутром чувствую, что путь этого художника — не мой. Что за путь — еще не знаю. Думать некогда.

Головы — как живые. Поднимаясь по лестнице, я щупаю то нос, то щеку.

Хозяина нет дома.

Нечего и говорить, как выглядела и как чувствовала себя мама, впервые очутившись в мастерской художника.

Она озиралась по углам, боязливо оглядывала картины.

И вдруг, резко повернувшись ко мне, почти умоляющим, но ясным и решительным тоном сказала:

— Вот что, сынок… Сам видишь, тебе так никогда не суметь. Пошли домой.

— Подождем, мамочка!

Для себя-то я сразу решил, что мне так и не надо. Зачем?

Это не мое. А как надо? Не знаю.

Мы остались ждать. Сейчас мастер решит мою участь.

Господи! А вдруг он не в духе и сразу отрежет: «Никуда не годится»?

(С мамой или без нее — готовься, все может быть!)

В мастерской пусто. Впрочем, в соседней комнате кто-то есть. Наверно, ученик Пэна.

Заходим туда. Он едва замечает нас.

— Здравствуйте.

— Здравствуйте, коли не шутите.

Он сидит перед мольбертом, верхом на стуле и пишет этюд. Вот здорово!

Мама тут же обращается к нему с вопросом:

— Скажите, пожалуйста, г-н С…, приличное ремесло это самое художество?..

— Где там… Ни продать, ни купить…

Ответ циничный, грубый, но вполне исчерпывающий.

Его хватило, чтобы утвердить маму в ее предубеждении, а во мне, заикающемся юнце, зародить горькое чувство.

Но вот наконец и долгожданный мастер.

Грош цена моему таланту, если я не смогу описать вам Пэна!

Он мал ростом. Но это его не портит. Тем изящней его фигурка.

Полы пиджака косо сбегают к коленям.

Разлетаются — вправо, влево, вверх и вниз, и вместе с ними порхает часовая цепочка.

Подвижная светлая бородка клинышком выражает приветствие, грусть, похвалу.

Мы подходим — мэтр небрежно здоровается. (Внимания достойны лишь градоправитель да богатые заказчики.)

— Что вам угодно?

— Да вот… уж и не знаю, право… вот он хочет быть художником… Прямо спятил!.. Взгляните, пожалуйста, на его рисунки… Если у него есть талант, еще куда ни шло, может, и стоит ему у вас учиться, а если нет… Может, все-таки пойдем домой, сынок?…

Пэн непроницаем.

(Ну, хоть мигни, мучитель! — думаю я.)

Столовая. 1922–1923. Бумага, офорт, сухая игла.

Бегло просмотрев копии из «Нивы», он цедит:

— Н-ну… некоторая предрасположенность проглядывает…

«Будь ты неладен…» — чертыхаюсь я про себя.

Мама поняла не больше моего.

Но хватило и этого.

Я получил от отца пять рублевых монет и неполных два месяца проучился в витебской школе Пэна.

Что я там делал? Не знаю сам.

Передо мной выставляли гипсовую голову. И я со всеми вместе должен был ее рисовать.

Усердно принимался за работу. Примеривался, измерял, прикладывал к глазу карандаш.

Но все зря — выходило криво.

Нос у Вольтера отвисал.

А Пэн все ближе.

Краски продавались в лавке неподалеку. У меня была коробка, в которой тюбики болтались, как детские трупики.

Поскольку денег не хватало, я ходил на этюды через весь город пешком. И чем дальше забредал, тем больше боялся.

Не очутиться бы в «запретной зоне» — в расположении воинских лагерей. От страха краски мои бледнели и сворачивались.

Мои этюды: домики, фонари, водовозы, цепочки путников на холмах — висели над маминой кроватью, но куда вдруг все они подевались?

Скорее всего, их приспособили под половые коврики — холсты такие плотные.

Милое дело!

Вытирайте ноги — полы только что вымыты.

Мои сестрицы полагали, что картины для того и существуют, особенно если они из такой удобной материи.

Я чуть не задыхался.

В слезах собирал работы и снова развешивал на двери, но кончилось тем, что их унесли на чердак и там они заглохли под слоем пыли.

Один из всех учеников Пэна, я пристрастился к фиолетовым тонам. Что это значило?

С чего взбрело мне в голову?

Пэн был так поражен моей дерзостью, что с тех пор я посещал его школу бесплатно, пока не понял, что мне там, как выразился С…, «ни продать, ни купить».

Витебские окраины. Пэн.

Земля, где покоятся предки, — самое дорогое, что есть у меня сегодня.