Вадим Пугач - Антропный принцип

• Название: Антропный принцип
• Автор: Вадим Пугач
• Жанр: Поэзия
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-93682-827-0

Тема Вадима Пугача – современный городской интеллигент, зажатый между вечностью и бытом, между грозной историей и собственным душевным неуютом, – была бы и вовсе невыносимо трагична, если бы не ирония, чуть печальная, но помогающая читателю войти в непростой мир современного поэта. Он не боится стихового эксперимента так же, как он не боится неукоснительного следования высокой поэтической традиции.

Никита Елисеев

Вадим Пугач – заметный представитель петербургской поэтической традиции, воспринятой им от его прямых учителей – Вячеслава Лейкина и Нонны Слепаковой… В его стихах сохраняется гармоничный баланс между высокой поэтической культурой (в том числе – культурой стихосложения, вниманием к поэтической технике) и смысловой и эмоциональной насыщенностью.

Евгений Лукин

---

Вадим Пугач Антропный принцип

©Пугач В., текст, 2012.

©«Геликон Плюс», макет, 2012.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

©Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес

Часть I

«Вот, ограничен жизнью строгой…»

Вот, ограничен жизнью строгой,
Проходит человек. Пускай
Себе идет. Его не трогай,
Не называй, не окликай.

Он, может быть, один впервые,
Ты дай побыть ему одним.
А вдруг как силы мировые
Схватились именно над ним?

Они вверху шумят, играя,
А он для них и смысл, и ось,
И в нем от края и до края
Все воплотилось и сошлось.

Там и медведицы, и веги, —
Не прикасайся, не убий, —
Там, может быть, такие веки
Похмельный не подымет Вий!..

Там свет грохочет, точно скорый,
Исходит, квантами сочась, —
И как пройти, и час который,
Его не спрашивай сейчас.

Так в поле над сгоревшим просом
Шумят ненужные дожди.
Не подходи к нему с вопросом
И вообще не подходи.

«Любое событье буквальней…»

Любое событье буквальней,
Чем то, что буквально на вид.
Меж молотом и наковальней
Густеет, как сталь, алфавит.

Мы знаем в цепи поколенной
Героев, воюющих мир;
Не ими ли книга вселенной
До черных зачитана дыр?

Мы видим: они разнолицы,
Но равно запачканы там,
Где пеплом сгоревшей страницы
Штаны опалил Мандельштам.

И все это было б неважно —
Огней и агоний парад,
Но дни, по природе бумажной,
Как рукописи, не горят.

И все это было б забытей,
Чем в парке оставленный зонт,
Когда бы не слов и событий
Оплавленный горизонт.

«Молчать и думать не про ужин…»

Молчать и думать не про ужин,
Скользить, еще не встав на лед,
Во всем, как в россыпи жемчужин,
Провидеть радужный налет.

Покуда смехотворный разум
Счета, как стекла, выставлял,
Колючий холод дикобразом
Стальные иглы выставлял.

Твой мир огромен и заумен,
Однажды взорван и раздут,
И в нем феномен или нумен
К тебе на помощь не придут.

Помогут ли фермент сычужный
И млечный мелочный продукт,
Когда в галактике жемчужной
Ты нитью черною продут?

Когда ты состоишь из нитей,
Когда вопрос таишь в тени —
Каких еще тебе наитий? —
Молчи и руку не тяни.

«Есть в молчании некое нечто…»

Есть в молчании некое нечто;
Мысль извилиста, слог нарочит.
Так и так произносится речь-то,
Только глуше и меньше горчит.

Так и так выползают из логов
И выпархивают из часов
Отголоски моих монологов
И фантомы чужих голосов.

И гудят над условной периной
Перелай, перещелк, перепал,
Чтобы птичьей тоски и звериной
Недомолвок и мне перепал;

Чтобы чувствовать только, что алчем, —
Я ведь тоже бурлил и алкал
И в своем простодушье не знал, чем
Оправдаться, когда замолкал.

А теперь не ищу оправданий,
Онемев до сведения скул,
Ибо что может быть богоданней,
Чем молчания шепот и гул?

«Меня томит концепт паралича…»

Меня томит концепт паралича.
Я тщетно повторяю: масло, масло,
Как будто горло повредил, леча,
Как будто механизм ума сломался.

Гармонию нам дарит парадокс,
Как запахи, выветривая недо —
Умения, и острый холодок с
Ухмылкою разоблачает небо.

Не паралич томит меня – концепт,
А паралич быть отчеством не хочет.
Тогда и начинается концерт,
Гармония бушует и грохочет.

И воют псы, и бредит ураган,
И комсомольцы сеют кукурузу,
И страшный синаптический орган
Выносит мозг, как океан – медузу.

Когда зайдется ворон на плече,
Шепну себе про все свои концепты:
Без мысли этой о параличе
Чем утомился, дуралей, в конце б ты?

«Среди бессмыслицы и бреда…»

Среди бессмыслицы и бреда,
Безумия и беготни
Ночь, улицу, фонарь, Толедо
И каплю воздуха глотни.

Закрой глаза, нажми на веки,
Пройди сквозь проплески и свист,
Очнись в четырнадцатом веке
Как королевский финансист.

Оплачивай забавы щедро,
Капризы зная назубок,
Покуда твой кастильский Педро
Порхает, точно голубок.

Вокруг него придворных сотня, л —
Ови их ненависть, еврей,
Покуда кто-нибудь не отнял
Дочь. Нет, обеих дочерей.

Как будто их, как некий дар, дав,
Тебя же обрекли дрожать,
Пока любовникам бастардов
Они готовятся рожать.

Опасность над тобой нависла,
Неотвратима и груба.
Полна значения и смысла
Твоя толедская судьба.

Луна маячит над кварталом,
Ее попробуй – обесточь
И по столетьям, как по шпалам,
Проковыляй в другую ночь.

А кто ты там на самом деле —
И самого, и дела нет,
Пока ты шаркаешь в тоннеле,
Теряя тот и этот свет.

«Мой век оказался широким и длинным…»

Мой век оказался широким и длинным;
Примерка чревата надрывом, надломом,
И свет, постепенно сходящийся клином,
На юг пролетает над домом, над домом.

Не то чтобы страсть у него роковая
К какой-нибудь Африке там, Индостану,
Но руку тяну и краев рукава я
Никак не достану, никак не достану.

Не знаю, за что я настолько не вырос,
Зачем не хватает лица на парсуну,
Но шею тяну, и не близится вырез,
В который никак головы не просуну.

Я света не вижу, экзамен экстерном
Сдаю, объясняя, что звезды померкли.
Не я оказался таким безразмерным,
А век, получается, мне не по мерке.

Я мал ему, тьма обложила, как вата,
И в лампе ни ватта, и свет не воротишь.
Ну вот, говорил же, примерка чревата,
И я в балахоне как чей-то зародыш.

Я время забуду – и это, и оно,
Свернусь, точно полоз, сгнию, точно колос;
Тогда и раздастся: «Да ладно, Иона,
Мне просто хотелось услышать твой голос».

«И не родился я, и не погиб там…»

И не родился я, и не погиб там,
И резко не менялся, становясь,
Но отчего-то чувствую с Египтом
Ничем не отменяемую связь.

Что мне его высоты и низины —
От пирамид и до могильных ям, —
Домов недоплетенные корзины
С торчащей арматурой по краям?

Нет, я иными снами наполнялся
И из иных посылок исходил,
Когда опять с работы увольнялся,
Как будто из Египта исходил.

Пока еще упрямый дух исхода
Ведет меня, связуя и горя,
Жива моя последняя свобода
Сжигать мосты и раздвигать моря.

«Я теперь обошелся бы и без…»

Я теперь обошелся бы и без
Мизансцен, декораций, кулис;
Без того, чтобы слушать, как чибис
Репетирует выход на бис.

Пусть луна, выцветая над полем,
Указует на быт угловой.
Мы не пашем, не сеем, не полем,
Только слышим, как дрозд луговой,

Призывая подругу к зачатью,
То ли чавкает, то ли скрипит,
Точно этой звучащей печатью
Он свое сообщенье скрепит.

Я подслушиваю – и от скрипа
В узких прорезях сонных пустот
Возникают египетский скриба,
Чибис, ибис, и Тот, да не тот.

То ли буквы незначимы, то ли
Сновидение проще, чем му,
Для однажды попавшего в поле
Притяженья бог знает к чему.

Совпадение знака и злака —
В прописной перспективе строчной.
И чухонский Анубис, собака,
Воет, воет, как неручной.

Третья комната

В комнату войду – забуду с чем —
И стою, к двери прижат.
В позапрошлом недобудущем
Вещи мертвые лежат.
Как солдаты, розно тающие
На последнем рубеже, —
Знаки жизни, означающие,
Что они не жизнь уже.

То веревка, то картина,
То подкладка из ватина,
Веер, маска, карнавал,
Только пыль да паутина,
А за ними – все едино,
То каверна, то провал,
То инкубы, то суккубы —
Как в распавшиеся губы
Пустоту поцеловал.

«Чудак с патологическим лицом…»

Чудак с патологическим лицом,
Нелепо вытянутым, одутловатым,
В автобус вполз и присоединился
К экскурсии.
Он явно мне кого-то
Напоминал. Судите сами.
Начнем с волос.
Черны, и жидки, и нечисты,
Они почти до плеч спадали; шея
Была короткой, и на ней наверчен
Какой-то шарф. И в цвет волос пальто
Вмещало мешковатую фигуру.
Очки-хамелеоны,
которые от солнца
Бывают ослепительно-черны,
В автобусных потьмах его глаза
И не скрывали, и не обнажали,
Зато ухмылка обнажала зубы
В венце несвежих, с желтизной, клыков.

Два дня за ним я наблюдал. Я видел,
Как в церкви плохо сделалось ему
(Он резко реагировал на ладан);
Как суп он по тарелкам разливал
(Вегетарианцем будучи,
он мясо из кастрюли
Подкладывал другим, а сам смотрел,
Облизывая сохнущие губы,
Как мы едим – так алкоголик,
Подшитый, как газета, и такой же серо-желтый,
Следит за тем, как пьют товарищи его).
Я стороной узнал,
Он пережил клиническую смерть.
(Вот сочетание, что вызывает образ
Клинка, входящего в грудную клетку
По рукоять).
Когда чудак обмолвился, что он
Работает в театре, я подумал:
Да кем он мнит себя?
Мельмотом, демоном, вампиром?
Ну, если демон, то из самых мелких,
Ничтожных и бездарных, вроде тех,
Которых объегоривал Балда,
Кто вьется в снеговом столбе
И тянет лапки к неопрятным ведьмам.
Я присмотрелся к тени – тень была.
Он сам был тень, и только.
Тень упырька. Хотелось крикнуть:
«Кто кинул тень свою?»
Но он не понял бы меня,
А тот, от тени отказавшийся, – я знаю, тот бы не услышал.

«Представим такого профи…»