Irene - Эфффект линзы

• Название: Эфффект линзы
• Автор: Irene
• Жанр: Остросюжетные любовные романы

Аннотация:

Молодой парень Кирилл вынужден идти работать по специальности — психологом, в родную школу в маленьком шахтерском городке. В самом начале учебного года происходит страшное событие — застрелился всеобщий любимец, одиннадцатиклассник Леха Литвиненко. Подгоняемый чувством вины, Кирилл намеревается узнать правду о загадочной смерти своего подопечного. Но как вести расследование, если милиция не хочет ничего слышать, а тут еще и строит глазки симпатичная школьница?

---

Я закрыл глаза, стиснув зубы. Конечно. Это может быть только месть. Как говорят сицилийцы, месть — это блюдо, которое нужно подавать холодным. Возможно, ее взращивали годами до удачного момента и стечения обстоятельств — тогда причину и следствие может разделять уйма времени. И даже при внешней безоблачности среди друзей, знакомых, любимых Лехи могли существовать люди, ненавидящие его всем сердцем.

Глава 11

— Хорошо. А теперь выбери из перечня те характеристики, которыми ты обладаешь…

Я встал из-за стола, оставив закусившего от усердия нижнюю губу восьмиклассника над распечаткой теста на самооценку. Со дня разговора со Штырем прошло более трех месяцев. За окном уже практически растаял снег — вот-вот и долгую и темную зиму из нашего притихшего маленького городка выдует прочь апрельскими ветрами. Я поморщился, почему-то вспомнив, как Вовка вывел меня за пределы участка и, к моему ужасу, передал прямо в руки едва не теряющей сознание матери. То был странный момент — я вдруг почувствовал, что успокоился. Страшный стыд, который я испытал, выйдя «на волю» и обняв заплаканную маму, надолго выбил из моей головы мысли о расследовании и я почти смирился с фактом, что могу никогда не узнать, кто убил Лешу Литвиненко. Я провел рукой по волосам и слегка сощурился, чтобы слепяще-яркие солнечные блики от жестяного подоконника застряли в ресницах и не кололи так беспощадно глаза. Странно, но сейчас мне было даже лень вспоминать об этом страшном, но так и не рассекреченном до конца происшествии, тем более, что ни одной новой зацепки за все это время так и не появилось. Возможно, Вика была права. «От той правды, наверное, никому уже не станет легче». Вика…

Конечно, каникулы вдали от дома пошли ей на пользу. Вернувшись, она передумала уходить в другую школу, и с тех пор между нами установился прочный нейтралитет. Я старался не попадаться в ее поле зрения, она — избегала моего общества так же старательно, будто мираж исчезая, испаряясь с моего пути. Мы не смотрели друг другу в глаза, не говорили и не спорили. Мы просто в одно мгновение притворились незнакомыми людьми. Кто знает, возможно, нам и следовало бы оставаться такими всегда… По крайней мере, мне стало значительно легче — казалось, еще пару месяцев, и я вовсе не вспомню, как она выглядит. Да и другой позитивный эффект был на лицо: видя, что мы практически не контактируем, школьная общественность постепенно потеряла интерес к нашему «анонсированному» роману, и разговоры, шуточки и перемигивания в моем присутствии прекратились.

— А че это — «Со стойким настроением»?

Я обернулся, встретив не особо осмысленный взгляд моего очередного трудного подопечного.

— Ну, это значит, что у тебя всегда приблизительно одинаковое настроение. То есть, не бывает такого, что ты утром ржешь, как конь, а вечером начинаешь плакать или крушить все, что видишь, ни с того, ни с сего.

Он почесал колпачком ручки за ухом и хмыкнул:

— Ну, а че… в репу дать могу кому-то просто так… и без разницы, какое настроение.

— Тогда подумай, отмечать или нет.

Я вздохнул и вернулся к созерцанию школьного двора. В моей жизни в последнее время стало все настолько спокойно и хорошо, что как раз теперь хотелось выть на луну. Я с нетерпением ждал окончания года, лелея и методично взращивая уверенность покончить со своей школьной деятельностью раз и навсегда. Хватит. Наигрался. Летом найду какую-нибудь работку в областном центре, перееду и забуду все это как дурной сон. Так решится моя тысяча и один вопрос — я забуду о Вике, избавлюсь от постоянной тревоги о каком-нибудь очередном ученике и вычеркну из жизни все свое идиотское, ничем не завершившееся расследование…

Как только на моем лице заиграла расслабленная, довольная улыбка, я заметил, что внутренний двор уже давно наполнился людьми. На перилах восседали несколько представителей 11-Б, лениво перебрасываясь привычными колкими репликами и ухмыляясь, и я, только приблизившись к окну, узрел нечто, что заставило в ту же секунду вздрогнуть от удушающей вспышки гнева. На тонких железных полосках перилец, чуть покачиваясь, с трудом держался Никита Кравченко. В своей шарообразной дутой куртке он напоминал огромного толстого кота, взгромоздившегося на тонкую веточку в надежде поохотиться на воробьев. Так он балансировал еще несколько секунд, а потом одним движением притянул к себе стоявшую рядом девушку. Они одновременно весело засмеялись и он обнял ее за шею, наконец отыскав ту самую точку опоры, которая позволила ему сидеть, не опасаясь свалиться куда-то за крыльцо. Она продолжала болтать с другими девчонками, иногда поигрывая с его рукой, и так поворачивала голову, отвечая ему, что их щеки практически соприкасались. Все это вовсе не походило на обычное, да и на самое отдаленное дружеское общение. Я прилип к окну, в надежде убедить самого себя, что эта девушка — вовсе не Вика Ольшанская.

— Я сейчас приду.

Восьмиклассник проводил меня до дверей озадаченным взглядом и вернулся к своим самооценочным спискам.

Идиот! Что за детский сад! Куда тебя несет?!

От моего кабинета до бокового выхода из школы, где и сидела эта милая парочка, всего каких-то сорок секунд ходьбы. Особенно, если слететь вниз по лестнице, едва не подвернув ногу на последней ступеньке…

О, Господи… Ну вот куда ты?! Ну что ты хочешь от нее?!

У меня не было ответа ни на один из тех вопросов, которыми бросался в меня пока еще не до конца отключившийся рассудок. Я не имею никакого права в чем бы то ни было обвинять ее, а тем более предъявлять какие-то претензии. Но сама мысль о том, что еще несколько месяцев мне, заключенному в школе до конца учебного года, придется наблюдать за бурным развитием их романа, сверлила висок хуже соседской дрели в семь утра.

А еще меня трясло от жуткой злости и несправедливости. И я боялся осознавать, что на самом деле просто не могу вынести того, что кто-то, даже не догадываясь своим воробьиным мозгом о том, через какие дебри нам пришлось пробираться на пути к излечению ее специфической фобии, может теперь пожать плоды чужого труда. Моя плата — беспощадное недозволенное чувство. А за что ему должна в итоге достаться Вика?..

В этот же момент остановился, буквально за пять сантиметров от двери черного хода. Я думал о ней, как о призе, как о вещи. И это вдруг сделало меня невероятно мерзким даже в собственных глазах.

Ребята, тем временем, возвращались в школу — с минуты на минуту должен был затрещать звонок. Никита по-прежнему обнимал Вику за плечи, но едва она заметила меня, видимо, все еще раскрасневшегося от гнева, то ее глаза вдруг на какую-то долю секунды раскрылись шире, и она тут же высвободилась из его рук.

Интересно, это должно было меня обрадовать? Вместо того, почувствовал себя еще хуже. Если бы она хотела меня позлить и заставить приревновать, это значило, что я до сих пор ей не безразличен. Пока мы общались, я успел неплохо узнать ее и был уверен, что именно такого поступка и следовало ожидать. А вот этот жест мог значить только одно: Вика не собиралась ничего мне доказывать и демонстрировать. То, что происходит с ней сейчас, меня уже не касается.

Старшеклассники прошли мимо, как безликих теней, я не смел обернуться. Секунду спустя справа, совсем рядом, раздался жалостливый шепот:

— Кирилл Петрович… это все не то… это не по-настоящему, вы не думайте…

Я покачал головой. Шепот вдруг оборвался, даже показалось, что он мне почудился, как сумасшедшему. Лиля тяжело вздохнула, но я не отважился встретить ее сочувствующий взгляд, так хорошо мне знакомый.

— Мне не интересно. Звонок прозвенел. Иди… опоздаешь…

Холл опустел, в теплом воздухе висел лишь тусклый белесый свет, льющийся из широких окон. Что ж, сегодняшний случай можно занести себе в актив — я сдержался от глупой ревнивой выходки. Нахмурившись, я вдруг вспомнил о своем «подопечном», который восседал в моем кабинете, выискивая в списках теста совершенно неведомые ему качества «честный», «сдержанный», «добрый».

Возвращаясь в кабинет, все никак не мог избавиться от приступа острой, изматывающей тоски. Кажется, я даже не поднимал взгляда от бетонного пола в белую крапинку, и, наверное, поэтому не сразу заметил на своем пути одинокую сгорбленную фигуру в черном, застывшую в нерешительности на пороге кабинета директора. Я едва не натолкнулся на нее. И опешил.

— Простите… — женщина повернулась ко мне. — А… это вы… извините, не помню имени…

— Кирилл Петрович…

Это была Александра Анатольевна Литвиненко. Вернее, ее бледная, безжизненная тень.

— Ах, да… память плохая стала…

Ее громадные ярко-голубые глаза — единственное, что было таким, как я запомнил. В остальном от той красивой, пышной дамы, пусть и в глубоком трауре, которую я видел после похорон Лехи, не осталось и следа. Во всем — абсолютно во всем — присутствовала какая-то необъяснимая для ее относительно молодого возраста немощность и усталость. Крашенные в черный цвет волосы женщины на висках все равно поблескивали серебром, а вокруг глаз образовалась такая густая сеть морщин, что я и не узнал бы ее в толпе, если бы специально не приглядывался. Мать Лехи стала удивительно худой и, казалось, держалась на ногах только благодаря тому слегка сумасшедшему огню, сияющему в глубокой лазури ее взволнованного взгляда.