Ласло Немет - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Ласло Немет
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1982

Мастер психологической прозы Л. Немет поднимал в своих произведениях острые социально-философские и нравственные проблемы, весьма актуальные в довоенной Венгрии.

Роман «Вина» — широкое лирико-эпическое полотно, в котором автор показывает, что в капиталистическом обществе искупление социальной вины путем утопических единоличных решений в принципе невозможно.

В романе «Траур» обличается ханжеская жестокость обывательского провинциального мира, исподволь деформирующего личность молодой женщины, несущего ей душевное омертвение, которое даже трагичнее потери ею мужа и сына.

---

Лайош в ужасе вертел в руке листок, исписанный незнакомым почерком. Когда он разобрал слова «в клинике женских болезней», он вдруг ослабел, словно увидел льющуюся кровь. Он вообще не мог о больнице думать без тошноты. Как-то в солдатах его отправили в больницу с чирьем, но он там чуть не задохнулся от тяжкого запаха. В словах «женские болезни» тошнотворный этот запах перемешивался с детскими воспоминаниями, с запахом испачканных кровью женских сорочек, которые, он, бывало, случайно вытаскивал из-под кровати или из угла и из которых пугающе глядели на него греховность, тайны, ужас женского бытия. Когда он смотрел на бледные руки Тери, мелькающие в электрическом свете над посудой, или вспоминал строгую лучистость сестриных глаз, эта пропитанная кровью суть женской жизни, являясь некой запретной темой, которой он не привык касаться даже в мыслях, никогда не всплывала в нем. Тери, Маришка, барыня были удивительными, высшего порядка существами, которые обречены участвовать в непостижимом для мужчины обряде, как бы платя вынужденную дань за данную им свыше красоту, и погружаться в общий кровавый женский ад, про который даже отъявленные бабники говорят без всякой охоты. Слова «женские болезни» напомнили внезапно Лайошу об этой темной, больной, стыдной половине женского бытия, и то, что сестра его находится в клинике женских болезней, было для него куда ужасней, чем если бы она лежала в любой другой больнице. О переломах, болезнях сердца, чахотке у Лайоша было относительно ясное понятие, женские же недуги все сливались в одну страшную болезнь. И если Маришка попала в эту клинику, значит, общее женское зло ее, такую молодую девушку, схватило и затянуло так глубоко, как редко-редко выпадает на долю одной или двум бабам в целой деревне.

Он все читал и перечитывал — то машинально, то с вновь обостряющимся вниманием — письмо сестры, и перед ним возникла окруженная рубашками в засохшей крови кровать служанки в доме на улице Агнеш, а на кровати, за спиной неудобно примостившейся с краю Маришки, вырисовывалось на одеяле темное пятно от ее тела. Кровать служанки и клиника в его воображении явились не как причина и следствие — скорее как средняя и высшая ступень темной беды, подстерегающей женщин. Эта беда, это зло подкралось к Маришке еще тогда, когда она, такая грустная, спускалась под руку с Водалом с горы Гуггер. Это зло смяло постель за ее спиной, оно теперь обрекло ее на неподвижность в сегедской клинике. «Ноги у меня вторую неделю подтянуты кверху», — врезалась в него при очередном чтении страшная строчка. Зачем надо подтягивать ноги больной женщине? Может, чтобы у нее не вышла вся кровь? Ему виделись тяги с гирями, какими поднимают в больнице сломанные ноги; так же, должно быть, распялены и ноги сестры. Что она вынесла, пока ее так уложили? Кто знает, может, в ее теле орудовали какими-нибудь железными инструментами. В солдатах кто-то у них рассказывал, что женщин в таких больницах ковыряют огромными железными ложками. Наверно, в самом деле плачет на том свете мать по бедной Мари. Лайош не понял намек на то «другое», чем доктора пугали сестру, но в нем мутным кошмаром клубился сейчас, сводя зубы, весь женский ад с его кругами от горы Гуггер до распяленных ног. Вспомнил он и сцену в подъезде, про которую так туманно говорили в день переезда барыня и Тери. Хозяйка тоже посылала Тери в больницу, и каблуки ее уже стучали по темной улице, когда барин послал жену вдогонку. Так выбежала, наверно, и Маришка — с той разницей, что за ней-то не послали никого. Тот старый хрыч профессор отпустил ее, а может, даже прогнал. «Вы же понимаете, милая, вам теперь нельзя оставаться в моем доме». Наверняка так все и было — ведь пишет же бедняжка, что ее оставили в беде.

Страдание так сдавило Лайошу грудь, что он скорчился на своем матраце, словно от колик в животе. К этим «всем», бросившим Маришку, ведь относился и он, Лайош. Она ходила рядом, нося свое горе, а он ничем ей не помог. Брал со спокойной душой деньги из ее жалкого заработка, вещи, которые она передавала ему, а когда она вызвала его со стройки, чтобы поговорить, он только что-то бормотал и смотрел на нее, будто баран, доброго слова не мог ей сказать. Помнится, он тогда подумал, что у распятия его будет ждать Тери, и оттого, что там была не Тери, а сестра, он словно отупел и стал слепым и равнодушным к ее боли. Если бы он тогда чуть-чуть душевнее отнесся к ней, она бы не уехала в Сегед и Водал бы решил, может быть, по-иному. Лайоша несказанно мучила эта мысль. Ради пустой, бессердечной девки он отвернулся от родной сестры, которая растила его вместо матери и здесь, в Пеште, спасла от голодной смерти, рискуя собственным хорошим местом. Светлая щель двери, приоткрытой в кухню, задрожала и расплылась в обильных слезах. Он лишь тогда растер рукавом влагу на щеках, когда ему заложило нос, а приоткрытый рот наполнился соленым вкусом боли.

Лайош заметил вдруг, что в кухне слышен незнакомый голос. Он звучал свободней и жизнерадостнее, чем голос Тери, но не был столь повелительным и самоуверенным, как барынин. Там щебетала какая-то торжествующая птица, сидящая на ветке выше остальных птиц. Лайош, несмотря на свое горе, попробовал угадать, кто это может быть. Птица, насколько можно было разобрать, пела про какого-то итальянского пилота, который бывает в Будапеште раз в два-три месяца, но зато уж ведет себя как настоящий кавалер. Тери редко прерывала вопросами самозабвенную эту песнь. Лайош еле улавливал ее тихие слова: скорее паузы в речи второй показывали, что Тери что-то спросила, но даже паузы эти были как немые знаки завистливого изумления меж высоко взмывающими руладами, так что Лайош почти пожалел Тери, пока прислушивался к голосам. Какое мне до них дело! — тут же одернул он себя. Моя сестра лежит с подтянутыми кверху ногами в Сегеде, в клинике женских болезней. Бедная, утешает себя, что, может, еще поправится; кто знает, захочет ли отпустить ее из жестких лап судьба. Как после смятой кровати должна была следовать клиника, так после растяжек может прийти и гроб. Недолго будет плакать по ней в небесах матушка, скоро окажутся они вдвоем… Лайош изо всех сил старался удержать эти мысли, чтобы не слышать доносящийся из-за двери торжествующий щебет, однако слух его не мог оторваться от кухни. В конце концов он решил, что самое разумное — выйти попить воды: в кухню теперь он мог попасть разве что под таким предлогом. Только увидит, кто это говорит, и без помех опять погрузится в Сегед и самоистязание.

В кухне на табуретке, закинув ногу на ногу, сидела нарядная молодая дамочка; короткая коричневая шубка на ней была расстегнута ровно настолько, чтоб видно было красную вставку на суконном платье. На маленькой кошачьей головке задорно сидела меховая шапочка; высокие, в виде сапожек, ботинки тоже были оторочены мехом. Глаза, синеющие из-под тщательно подкрашенных бровей, и круглые, затянутые в серый шелк колени кокетливо тонули в этих мехах, словно пухлые женские губки — в зацелованной мужской бороде. Тери была гораздо красивее ее, но та — гораздо удачливей. Везением дышали все ее движения. Лайош поздоровался, вынул из шкафа кружку, налил воды из крана, выпил и снова ушел в свою одиночку. Гостья прервала чириканье, чтоб подивиться на вылезшее из норы живое существо. Когда Лайош ушел, возникла пауза, соответствующая тихому краткому вопросу и такому же ответу; затем послышался смешок, показавший: классификация существа произведена.

«Чтоб вы сдохли», — пробормотал Лайош и стал думать про Водала. Что бы он сказал, если б узнал про Маришку? Скажем, Лайош придет к нему и выложит: а знаете, что сталось с моей сестрой? В клинике она лежит, с женской болезнью, и ноги у нее подтянуты кверху. Зашевелится у Водала совесть? Хватит у него черствости отвернуться, сказать: а мне-то какое дело? Ведь не был он злым человеком, этот Водал, только вот на жену характера не хватило. Кстати ему пришлось, что Маришка уехала к профессору. Будто не знал, что она сделала это из гордости. Ведь даже он, Лайош, это заметил, еще и сказал ей: «Брось свою гордость, Маришка». Натура ее подвела — слишком совестлива, бедняжка. Нет чтобы встать перед ним: мол, вот что ты со мной сделал, теперь покажи, что ты мужчина; а она, вишь, побоялась, и Водал сразу в кусты.

В кухню пришла и гувернантка, теперь они втроем говорили по-немецки. Гостья немецкий тоже знала: может, это родственница Тери, может, та самая сестра, которая у Хохвартов в манекенщицах? Неожиданная эта мысль заставила Лайоша даже вскочить с матраца. От девушки, которую меховщик щупал на винтовой лестнице, у него в памяти осталось лишь прозрачное летнее платье, и все же он именно ее теперь увидел в модной короткой шубке. Сюда пришла, значит, хвалиться, наглая, кружить голову сестре: вот сколько всего ей надарил пилот-итальянец. Смотри, насколько я ловчей тебя — вот что означает этот щебет. Ты вон ребенка родила да научилась посуду мыть, а меня после работы заграничные господа возят на такси из бара в бар… Но какое Лайошу дело до них? Одна стоит другой, два сапога пара, — одернул он себя за появившееся было в душе сочувствие к Тери. У меня одна печаль — Маришка. Одна забота — как помочь ей.