Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2

• Название: История одного крестьянина. Том 2
• Автор: Эркман-Шатриан
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

Тетралогия (1868-70) Эркмана-Шатриана, состоящая из романов «Генеральные Штаты», «Отечество в опасности», «Первый год республики» и «Гражданин Бонапарт».

Написана в форме воспоминаний 100-летнего лотарингского крестьянина Мишеля Бастьена, поступившего волонтером во французскую республиканскую армию и принимавшего участие в подавлении Вандейского восстания и беззакониях, творимых якобинцами.

---

«Боже мой! — думал я. — Вот ведь несчастье! Надо же, чтобы самые дорогие люди возбуждали такое отвращение!»

Но во многих случаях женщины оказываются мужественнее нас — верховное существо послало нам это в утешение. Иначе, что бы с нами со всеми стало? Три четверти больных были бы брошены на произвол судьбы.

К тому времени, когда прибыли носилки с Сомом, Маргарита все успела приготовить в комнате наверху. Сидя в лавке, я слышал шаги санитаров на лестнице, но у меня не хватало духу пойти за ними, а ведь я видел страшную резню в Вандее, но когда человек сам находится между жизнью и смертью, среди всех этих ужасов, он уже ни на что не обращает внимания.

Скажу вам одно: первую неделю никто, кроме Маргариты и доктора Штейнбреннера, не ходил наверх. Даже старая акушерка Мари-Анна Ламель, жившая на той же площадке, не вытерпела зловония и ушла. Маргарита резала бинты и щипала корпию. Однажды утром пришел доктор вместе со своим коллегой Пьефором, чтобы извлечь застрявшую пулю. Им это далось нелегко, ибо Сом, человек удивительно стойкий, кричал на крик, так что было слышно внизу.

Но хватит обо всех этих ужасах!

Через какие-нибудь три недели бедный мой товарищ уже ходил на костылях и, по своему обыкновению, посмеивался:

— Вот видишь, Мишель, я и на этот раз выскочил, хе, хе!.. Больно хорошо твоя жена за мной ухаживала: если бы не ее наваристые супы, быть бы уже мне на том свете!

И это верно. Сколько других раненых, из-за плохого ухода, нашли успокоение на новом Тополином кладбище по дороге в Мец! Много лет спустя, когда в этих местах прокладывали новую дорогу, откопали уйму скелетов. Прохожие останавливались, смотрели на них и говорили:

— Зубы-то у них какие белые! И все целехоньки!

Еще бы! Ведь в 95-м году этим молодцам было по двадцать — тридцать лет. Ради славы и денег Пишегрю послал тогда на смерть целые две дивизии, не говоря уже о тех, что погибли при отступлении. Этот злодей в ту пору уже сговорился с принцем Конде, обещал сдать ему Гунинген, а потом вместе двинуться на Париж. Вот вам герой-роялист! За две недели он погубил своим предательством множество республиканцев, служивших под его началом. Да Комитет общественного спасения за полтора года не гильотинировал столько аристократов и изменников! И после этого находятся люди, которые до сих пор не могут без охов и ахов говорить о терроре: они, видно, считают крестьян ослами; но предупреждаю — они ошибаются! Народ, которого обманывали целых шестьдесят лет, начал понимать что к чему, он не желает больше слушать красивые слова и громкие фразы, он хочет знать правду.

В то время еще никто не считал Пишегрю, завоевателя Голландии, изменником. Я, правда, не доверял ему, но не решался громко высказывать свое мнение. Однако Сом в первый же день, как сошел вниз на костылях и сел с нами за стол, рассказал, искоса поглядывая на меня, как было дело, и я понял, что мы думаем с ним одинаково. Под конец он вскричал, как, бывало, в 92-м году парижские федераты:

— О, Марат! Истинный друг бедного народа! Они начали с тебя! Твой зоркий глаз стеснял их, и они вонзили тебе нож в сердце. Ты один видел правду и умел угадывать будущее. Ты раскусил всех этих Дюмурье, Кюстинов и Лафайетов. Этого Пишегрю ты бы тоже засадил за решетку, прежде чем он успел бы нанести удар! Ох, Марат!

И бедный старик, еле сдерживая слезы, вперил взгляд в пустоту.

Ни разу еще мой старый товарищ не высказывался так откровенно, как в тот день. Маргарита, Элоф Коллен, Рафаэль и другие патриоты, сидевшие у нас, стали вспоминать Дантона, Робеспьера, Сен-Жюста, но он только с жалостью посмотрел на них и замахал рукой.

— Э, что там! — воскликнул он. — Конечно, это были добрые патриоты, а все-таки сущие дети! Недаром они все друг с другом перессорились. Если бы Марат был жив, он помирил бы их: у него одного было больше здравого смысла, чем у них у всех, вместе взятых.

Сом, конечно, преувеличил малость, как всегда бывает, когда человек распалится. Долгая болезнь сделала его раздражительным! К тому же старина любил Марата, как я любил Дантона, а Элоф Коллен — Робеспьера. Это у нас, французов, такой уж недостаток: слишком мы привязываемся к людям и ставим их выше принципов. Мы готовы приписать им все таланты и все добродетели, если только они защищают наши идеи. Словом, нам необходимы вожди! Эта злополучная наша слабость принесла величайшие несчастья нашему народу, она породила раздоры среди республиканцев и одни стали уничтожать других, — эта слабость в конце концов погубила республику.

Из всех патриотов, каких я знал в то время, один только Шовель ставил идеи выше людей; и он был прав, ибо люди уходят, а идеи вечны.

Глава седьмая

В то время, когда Пишегрю отдал свои дивизии на истребление австриякам, у нас проходили выборы. Вскоре после этого газеты сообщили, что Конвент объявил свою миссию законченной и новые депутаты, разделившись по возрасту, образовали Совет старейшин и Совет пятисот; Совет пятисот затем избрал пятьдесят членов, из которых Совет старейшин выбрал пять директоров: Ларевельера-Лено[151], Летурнера[152] (из Ла-Манша), Ревбеля, Барраса и Карно — вместо отказавшегося Сийеса. Каждый год один из пяти директоров подлежал замене, но они могли быть избраны и вновь. А в обоих Советах одна треть членов обновлялась каждый год.

Конвент закончил свою деятельность 26 октября 1795 года, таким образом он просуществовал три года и тридцать пять дней и издал свыше восьми тысяч декретов. Но после 9 термидора и возвращения жирондистов-роялистов честные члены собрания и истинные республиканцы уже не могли помешать большинству открыто губить республику. Поэтому все порядочные люди были счастливы, что Конвенту пришел конец.

В тот же день мы получили от Шовеля письмо, в котором он сообщал нам, что возвращается в Пфальцбург, а еще через день, во вторник, когда все жители округи съезжаются на рынок и наша лавка была битком набита покупателями из горных мест, в широкополых шляпах, с плетенками и корзинами, появился и он сам, с кожаным саквояжем в руке. Как, должно быть, порадовало это зрелище Шовеля, знавшего толк в торговле! Мы вышли из-за прилавка и бросились обнимать его, — радость нашу нетрудно себе представить. А он весело приговаривал:

— Ладно, ладно, детки. Продолжайте свое дело! Поговорим после. А пока я пойду отогреюсь в читальне.

Он просидел там три часа, наблюдая за нашей торговлей сквозь стеклянную дверь с мелким переплетом; глаза его блестели от удовольствия. Знакомые крестьяне и патриоты друг за дружкой шли здороваться с ним. Все шутили, смеялись, а мы старались побыстрее отпустить покупателей, чтобы перекинуться с ним словечком, — и снова возвращались за прилавок.

Только к часу дня, когда торговцы зерном, овощами и птицей отправились обратно по своим деревням, смогли мы наконец спокойно пообедать и поговорить.

Особенно радовало Шовеля то, что мы не только бойко торговали напитками, а также бакалейным и мелочным товаром, но еще и распространяли в большом количестве газеты и патриотические книги. Он все ходил взад и вперед по нашей комнатушке с ребенком на руках и восклицал:

— Вы делаете нужное дело! В былые времена, когда я шагал из деревни в деревню с коробом за плечами, на это уходило столько сил! А теперь люди сами идут к нам, и все у нас под рукой. Наши клубы закрывают, ну и пусть: мы откроем клуб в каждой лачуге, даже в глухих горных, деревнях. Вместо того чтобы читать по вечерам истории о разбойниках да колдуньях, люди будут читать рассказы о героических подвигах и благородных поступках наших граждан, об их открытиях, изобретениях, начинаниях на благо родины, об успехах торговли, ремесел, земледелия, — словом, обо всем, что может пойти на благо людям, а не затуманивает их сознание, внушая всяческие суеверия, и не является пустым времяпрепровождением. Мы принесем этим громадную пользу.

Он был очень рад познакомиться с моим давним приятелем Сомом; они с первого же взгляда оценили друг друга и, точно старые товарищи, обменялись крепким рукопожатием.

В тот же вечер, после ужина, пришли Рафаэль Манк, Коллен, новый раввин Гугенхейм, Арон Леви, дядюшка Жан и мой отец. После того как с объятиями и изъявлениями радости было покончено, они заговорили о политике.

Шовель рассказал о том, как обстоят дела; при нынешнем положении, сказал он, когда страну раздирают распри, когда мы стоим на пороге разрухи, а народ пал духом, патриоты должны быть вдвойне осторожны. Дядюшка Жан заметил, что конституция III года ведь утвердила за каждым право на то, чем он владеет, — значит, революция более или менее закончена. Но Шовель горячо возразил ему:

— Вы очень ошибаетесь, дядюшка Жан, эта конституция ничего не доводит до конца, наоборот: все неясно. Выработали ее роялисты-конституционалисты и буржуазия для того, чтобы отстранить народ от управления страной и не дать ему воспользоваться плодами побед республики над деспотизмом, хотя он имеет на это законное право. Когда я говорю, что буржуазия — сообщница роялистов в этом гнусном деле, то я разумею не честную буржуазию, а всяких интриганов, пытающихся сбить ее с толку. Настоящие буржуа — это дети народа, возвысившиеся над ним благодаря своему уму, образованию и храбрости; это торговцы, фабриканты, подрядчики, адвокаты, законники, доктора, честные писатели, разные художники, — словом, все те, кто вместе с крестьянами и рабочими способствует обогащению нашей страны[153].