Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2

• Название: История одного крестьянина. Том 2
• Автор: Эркман-Шатриан
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

Тетралогия (1868-70) Эркмана-Шатриана, состоящая из романов «Генеральные Штаты», «Отечество в опасности», «Первый год республики» и «Гражданин Бонапарт».

Написана в форме воспоминаний 100-летнего лотарингского крестьянина Мишеля Бастьена, поступившего волонтером во французскую республиканскую армию и принимавшего участие в подавлении Вандейского восстания и беззакониях, творимых якобинцами.

---

Она не беспокоилась о муже и как безумная лишь прижимала к себе своего маленького Кассия.

Несколько минут спустя, когда батальону приказано было отступить, явился и Мареско, сражавшийся на другом конце деревни. Он уже думал, что его жена и сын погибли. Раненный пулей, он шагал теперь, держась за лесенку фургона, и все глядел на своих любимых, а мне с благодарностью пожимал руку.

Что с нами будет и куда мы идем — в Шато-Гонтье или куда-нибудь в другое место, никто не мог сказать. Мы отступали, бросив пушки, снаряды, обоз. Вандейцы, убедившись, что они не смогут быстро захватить деревню, двинулись дальше, тогда как вся остальная их армия, находившаяся почти в полулье позади, близ Антрамского моста, вела ожесточенный бой с дивизией Клебера, которая одна только и прикрывала наше ужасное отступление.

Я снова взял лошадь под уздцы. Численность наших рот уменьшилась до двадцати — тридцати человек, многие были ранены, лил дождь; мы шли сомкнутыми рядами, стараясь побыстрее отойти от деревни и от огня нашего арьергарда, сверкавшего зигзагами на темной равнине. Мы знали, что там нас прикрывает Клебер, и эта мысль всех ободряла. Посредине батальона плескалась на ветру окровавленная рубашка доблестного генерала Бопюи. В ту ночь нас больше никто не атаковал. Вандейцы выдохлись. И все же — что тут скрывать? — мы отступали; впервые защитники Майнца бежали от этой орды — и бежали по вине подлеца генерала, который сам дал сигнал к бегству, улепетывая во весь дух.

На рассвете мы прибыли в Шато-Гонтье, и там я с истинным умилением увидел две наши пушки, уцелевшие при разгроме, а возле пушек — старика Сома, который с довольным видом чистил их. Он, должно быть, тоже считал меня мертвым, ибо, уставившись на меня, крикнул:

— Да неужто же это ты! Стало быть, разбойники не содрали с тебя парик!

Человек пять или шесть канониров — последние остатки бывшей роты Париж-Вогезы — подошли к повозке посмотреть на Кассия, толстенького малыша с пухлыми щечками; он весело смеялся и не подозревал, что чудом выбрался живым из страшной бойни. Можно только диву даваться, как он не оглох, — надо же в младенчестве наслушаться такого грохота. Да в сравнении с том, что он слышал, салют в сто один пушечный выстрел, которым встречают появление на свет наследного принца, желая дать ему представление о величии его особы, — просто жалкая музыка.

Марсо собрал под Шато-Гонтье тысячу пятьсот — тысячу восемьсот солдат, приказал выдвинуть на мост две наши пушки, и, когда прибыл наконец Клебер с остатками своей колонны, вандейцы, преследовавшие его, были сразу остановлены. Но вскоре мы узнали, что они переправились через Майенну выше города, и нам пришлось отступать дальше — до Лиона Анжеского.

Для того чтобы обрисовать вам наше положение, достаточно передать слова разгневанного Клебера по адресу Лешеля и его героев-наемников за пятьсот франков, укрывшихся за стенами Анже.

— Представьте себе, — говорил он, — изнуренных, промокших до костей, продрогших солдат, у которых нет ни палаток, ни охапки соломы, ни башмаков, ни крепких штанов, ни мундиров, никакой утвари, чтобы сварить себе похлебку. Представьте, как вокруг знамени собирается двадцать, тридцать, самое большее — пятьдесят человек и наперебой кричат: «Трусы — в надежном укрытии, а мы гибнем тут от лишений!»

Увы, то была печальная истина. Лешель не имел никакого права быть главнокомандующим. Он пролез на этот пост, ползая на брюхе перед чернью, и сам прозвал себя «Генералом санкюлотов». Я называю чернью всех бездельников, пьяниц, горлодеров, бездарных честолюбцев, доносчиков, — словом, все мерзкое отродье тунеядцев, которое живет на чужой счет и которое только злейшие враги народа называют «республиканцами», чтобы уверить нас, будто крестьяне, мужественные ремесленники, бережливые труженики принадлежат к той же породе. К несчастью, эти люди имели большое влияние благодаря своим доносам и крикливым речам в клубах. Пока они только разглагольствовали, их считали грозными, а когда увидели их на поле боя, поняли, что толку от них — как от соломенных чучел, поставленных на огороде для устрашения воробьев. Вандейцы были бы рады, если бы им довелось сражаться только с такими вояками.

Прибыв в Лион Анжеский, мы пересекли реку и заняли позицию на берегу, справа и слева от подъемного моста; Марсо приказал поставить на редан отряд стрелков, и те двумя залпами картечи отбросили вандейцев на почтительное расстояние — то были последние залпы в этой кровавой баталии.

Роялисты отомстили нам за Шоле, — вот что значит, когда тобой командует осел, а не генерал.

После победы под Антрамом вандейцы вообразили, что они уже выиграли всю кампанию: они считали Ла-Рошжаклена, своего вожака, величайшим военачальником в мире; и тут сразу обнаружились замыслы мятежников, ибо они тотчас двинулись в Нормандию, чтобы протянуть руку Питту. Но Питт, которого англичане считают одним из умнейших своих министров, ничего даром не делал, заботясь прежде всего о выгоде для своей нации; и вот он наложил руку на наши колонии, пустил торговый флот Англии по всем морям. Когда только у нас будет такой министр? Словом, Питт хотел получить залог: в первую голову он потребовал, чтобы вандейцы отдали ему какой-нибудь хороший порт на Ла-Манше, и эти доблестные, честные французы тотчас осадили Гранвиль, намереваясь отдать его нашим врагам.

Обитатели Гранвиля, потомственные моряки, из поколения в поколение занимавшиеся ловлей трески и охотой на китов, вовсе не желали сдавать свой город англичанам; они стали защищаться, мужественный гарнизон и представители Конвента их поддерживали. Вандейцы призвали на помощь Бурбона; они ждали, что прибудет его высочество граф д’Артуа, божий человек, по словам Валентина. Но сия августейшая особа убоялась возможных случайностей. Сотни тысяч несчастных резались во имя его божественного права, жгли, истребляли друг друга, но это не побудило его подвергнуть опасности свою священную персону. Напрасно вандейцы с надеждой смотрели на море — ни белое знамя, ни помощь, никто и ничто не прибыло к ним!

Они понесли большие потери под Гранвилем, пытаясь взобраться на стены крепости, и в конце концов сняли осаду.

Сам я не был очевидцем этих событий, но знаю о них, так как тогда в Бретани только и разговору было, что об осаде Гранвиля, и не одни патриоты, а все честные люди негодовали и возмущались. Иные говорили, что не знают, кто больше покрыл себя позором: те, кто готов был отдать родину иностранцам, или те, кто подобно Бурбонам подло покинул людей, жертвовавших своей жизнью ради «божественного права» королей.

Пока на берегу Ла-Манша творились такие дела, в Майнцской дивизии, да и во всей армии нарастал гнев против Лешеля. Мы требовали, чтобы нам вернули нашего прежнего генерала, храброго Обер-Дюбайе[100] или Клебера. Наши громогласные требования не поправились депутатам Конвента: в те времена ничто так не страшило, как привязанность солдат к своим генералам. Депутаты послали рапорт в Конвент, и оттуда пришел приказ влить Майнцскую армию в другие соединения.

Так перестала существовать эта прекрасная армия, армия истинных патриотов, оказавшая столько услуг стране. Упрекнуть ее можно было лишь в том, что она презирала трусов и слишком сильно любила тех, кто отважно и стойко командовал ею посреди величайших опасностей.

В ту пору произошло новое предательство, усилившее в стране недоверие к высшему офицерству: некий Вилан, комендант крепости на острове Нуармутье, отдал и шпагу свою и крепость Шаретту, единственному вождю вандейцев, еще остававшемуся на левом берегу Луары. Все эти подлые измены порождали в людях жестокость. Они уже не смели никому доверять, и казни на гильотине множились.

Мы двинулись в Анже, где должны были преобразовать нашу армию; все дивизии, бригады, батальоны переформировали, и в результате я стал капралом в нашей роте канониров. Но после стольких лишений и страданий, которые мы вынесли, одетые чуть ли не в рубище, не получая не только солдатского жалованья, но зачастую и хлеба, я заболел; я стал харкать кровью и дня через четыре после своего назначения проснулся утром в госпитале, в огромной зале, где из конца в конец плотными рядами стояли койки. Болезнь моя была следствием удара, полученного мною в деревне Пор-Сен-Пэр. Мне опять принялись пускать кровь, и я стал таким тощим, что боялся взглянуть на свои руки и ноги; мысленно я говорил себе:

«Бедняга ты, Мишель! Бедняга!.. Если доведется тебе увидеть родные края, право же, надо будет, как прежде, поставить богу свечку и повесить серебряный образок в часовне Бон-Фонтен».

Мой новый батальон ушел в направлении Рейна.

Стоял ноябрь — пора холодных дождей в этой равнинной местности, где морские ветры непрестанно приносят туман, а потому, несмотря на скученность в госпитале, несмотря на то, что тяжело было смотреть, как вносят и выносят носилки, слышать предсмертный бред соседей и думать: «Может быть, завтра настанет и твой черед», — несмотря на все это, лучше было набраться терпения и сидеть здесь, а особенно, когда глянешь на улицу, где по оконным стеклам хлещет проливной дождь, и представишь себе, как бредут по размытым дорогам твои товарищи, у которых только и есть сухого, что патроны в лядунках. Да еще утешала мысль, что и вандейцам, отброшенным от Гранвиля, приходится несладко: сорок — пятьдесят тысяч человек — мужчины, женщины и дети — вынуждены болтаться без крова в поисках пищи, подбирая на дорогах полусгнившие яблоки. Утешение, конечно, печальное, но что поделаешь? Когда люди только и думают, какое бы сделать вам зло, невозможно желать им добра.