Эркман-Шатриан - История одного крестьянина. Том 2

• Название: История одного крестьянина. Том 2
• Автор: Эркман-Шатриан
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1967

Тетралогия (1868-70) Эркмана-Шатриана, состоящая из романов «Генеральные Штаты», «Отечество в опасности», «Первый год республики» и «Гражданин Бонапарт».

Написана в форме воспоминаний 100-летнего лотарингского крестьянина Мишеля Бастьена, поступившего волонтером во французскую республиканскую армию и принимавшего участие в подавлении Вандейского восстания и беззакониях, творимых якобинцами.

---

— И вы не испугались, дядюшка Мюро?

— Испугался? Да ты что! — воскликнул он. — Смеяться надо мной вздумал, Мишель? Драгуны наши поскакали им навстречу, и под горой, в лощине, завязался бой. А мы смотрели на них с дороги. Тут вдруг с десяток этих мерзавцев отделились от остальных и, пока те продолжали биться, понеслись на нас. Скачут, а сами кричат на ломаном немецком языке, чтоб мы опрокинули повозки. Я ехал пятым или шестым; те, что были впереди меня, — удрали, и один из этих красных плащей, высокий чернявый парень, подскочил ко мне, с этакой злостью сунул пистолет под нос и велел распрягать лошадь.

Но я отвел его руку, развернулся и так саданул кнутовищем по уху, что половина его бакенбард осталась на рукоятке и все коренные зубы с левой стороны вылетели изо рта. Перед глазами у него, видно, все поплыло, он закачался в седле, уздечка выпала у него из рук, ноги не держались в стременах. Тут двое других, которые издали наблюдали эту картину, помчались ему на выручку, решив насадить меня на пику, — еле я успел спрятаться от них за повозку. Зато верзила Макри из Трех Хуторов поплатился за меня: один из красных плащей проткнул ему пикой бок и пригвоздил к земле, да и Никола Финк, который кинулся было ему на помощь, получил два большущих шрама — поперек носа и через всю щеку. А я остался целехонек: драгуны уже возвращались, и бандиты бежали, оставив в лощине, на поле боя, человек пятнадцать. Мы же получили на подмогу несколько лошадей.

Старик Мюро от души смеялся, рассказывая мне это.

— Ну, а как насчет суда над Людовиком Шестнадцатым? — спросил я. — В наших краях об этом тоже много говорят?

— О суде над Капетом? Да, — сказал он, — бабы у нас об этом без конца толкуют. Моя даже хотела поставить за него свечку, но я ей за это дал жару! Поп из Генридорфа уверяет, что легион ангелов спустится с неба, чтобы его защитить. Наши жандармы сколько раз приезжали забрать этого мерзавца, но на колокольне у него сидит человек, и стоит появиться жандармам, как он сообщает попу и тот спасается бегством. Надо будет поджечь его нору — вот что. В прошлое воскресенье я встретил твою мать на дороге в Генридорф: она совсем поседела от горя и жалости к Марии-Антуанетте, а той ведь и дела нет до нее и ей подобных.

Но все это, Мишель, ерунда. Нас, крестьян, которые живут в пригородах, больше всего интересует гражданин Камбон[38] — он делит земли эмигрантов на маленькие участки, чтобы каждый мог купить себе надел, да еще продает их в кредит! Ну и в добрый час! Вот этого я уважаю. Пусть только попробуют дворяне отобрать у нас землю после того, как мы заплатим за нее, пусть только попробуют, — все крестьяне Франции — тысячи, сотни тысяч крестьян — набросятся на них и уничтожат этих лежебок всех до единого. О господи, да если б я знал об этом раньше, разве стал бы я столько пить! Ведь какую прорву штофов и полуштофов опустошил я за последние тридцать семь лет в кабачках и пивных. Все эти денежки вложил бы в луга, да леса, да в добрые земли! Ну, да что было, то сплыло, нечего об этом и думать. Надо только, чтобы дети наши вынесли из этого урок: что выпито и съедено, того уже не вернешь.

Ну, а что до Капета, отрубят ему голову или отправят за границу между двух жандармов — мне все равно, лишь бы моя старуха не таскала у меня трудовые денежки и не тратила их на молебны за него! Только я гляжу в оба, можешь не беспокоиться, да и другие тоже. Сотни лет дворяне владели всеми землями, а мы, несчастные крестьяне, должны были довольствоваться царством небесным, — теперь настал наш черед!

Мы как раз вошли в большие ворота гостиницы, и славный мой спутник заметил:

— Вот мы и пришли, Мишель. Подожди, и заберусь в повозку — корзина твоя стоит там, в глубине.

Он залез в свой большой фургон и минуты через две протянул мне корзину:

— На, получай свою посылку.

Это была корзинка, сплетенная моим отцом, совсем такая же, какую года два назад я послал в Париж, на улицу Булуа, дом одиннадцать, — только поменьше. От волнения у меня даже дух перехватило, когда я взял ее в руки и вспомнил те далекие добрые времена.

— Сколько же я должен вам, дядюшка Мюро? — тихо спросил я.

— Да что ты, ерунда какая! — сказал он. — Бутылку вина, если тебе так уж хочется, Мишель.

Мы зашли в гостиницу, и я попросил подать нам бутылку вина. В зале было полным-полно. Возле печки я обнаружил верзилу Никола Финка, из-под полей большой фетровой шляпы у него виднелась намокшая от крови повязка. Он, видимо, томился и дремал.

Я сел в уголок, возле двери, напротив Мюро, и принялся читать письмо от Маргариты.

Да, всем людям дано счастье быть любимым хотя бы раз в жизни, но когда тебя любит женщина разумная, которая не только без конца заверяет тебя в своей любви, а живет твоими заботами, ободряет тебя, дает добрый совет и не забывает о том, что может доставить тебе радость, — когда тебя любит такая женщина, ты помнишь об этом счастье и в девяносто лет и по-своему гордишься тем, что мог внушить такую любовь, ибо выпадает она людям на долю куда реже, чем крупный выигрыш в лотерее.

В корзинке, которую мне прислала Маргарита, лежали две хорошие новые рубашки и шерстяные носки — чтобы у меня ноги не стыли; она даже пришила к ним войлочные стельки, предохраняющие от сырости. Потом она еще прислала мне шерстяную фуфайку и крепкие башмаки, подбитые крупными гвоздями — словом, все, что может потребоваться человеку, когда он вынужден жить в грязи и ему хочется после работы поскорее согреться. Какой же надо быть умной и рассудительной, чтобы обо всем подумать! Да и не только об этом: в корзинке был еще хороший окорок, кусок копченого сала и бутылка кирша. Посылка привела меня в полное умиление, и я, естественно, дал обет поберечь себя ради этой разумной и сердечной женщины, но, конечно, так, чтобы мой долг перед родиной и свободой не пострадал. Однако хватит об этом, — тут меня всякий поймет.

В письмо Маргариты было вложено письмо от Шовеля, которое я потом потерял, о чем весьма сожалею, ибо оно многое объясняло. Как там было написано, так нее и случилось. Адресовано оно было мастеру Жану из Лачуг-у-Дубняка и помечено, если не ошибаюсь, 1 декабря 1792 года.

В этом письме Шовель очень подробно рассказывал о вожаках Горы и, в частности, о Дантоне, которого он ставил выше всех за отвагу, за природное красноречие, здравый ум и доброе сердце. Он писал, что этот мужественный человек после каждой стычки в Конвенте первым протягивал руку жирондистам и во имя родины заклинал их забыть вражду и в интересах республики присоединиться к Горе, но партия Жиронды, где было немало великих ораторов, безоговорочно подчинялась г-же Ролан, женщине честолюбивой, которая терпеть не могла Дантона.

Шовель писал еще, что если жирондисты будут упорствовать и противиться проведению всех мер, необходимых для спасения родины, рано или поздно дело дойдет до открытой схватки, а это повлечет за собой великие беды: некоторые департаменты на юге поддержат своих депутатов; неприсягнувшие священники и дворяне из Вандеи, уж конечно, не упустят случая начать гражданскую войну, и опасность, которая нависнет над республикой, заставит нас прибегнуть к страшным мерам.

Все это огорчало Шовеля: ведь он-то готов был идти до конца, потому его и возмущали люди вроде Верньо, позволявшие второй Марии-Антуанетте командовать партией Жиронды[39]. Кончал он свое письмо сообщением о том, что в Конвенте скоро будут голосовать, надо ли судить короля. Делается это для того, чтобы вывести на чистую воду жирондистов, а может быть, и внести разлад в их партию, — так или иначе, после того как они выскажутся за суд или против, — сразу будет видно, роялисты они или республиканцы.

И Шовель оказался прав: с самого первого дня суда над Людовиком XVI стало ясно, что на уме у этих господ, — ни один здравомыслящий человек уже не мог тут усомниться.

Словом, эти два письма доставили мне величайшее удовольствие. Я заплатил за бутылку вина и, наказав Мюро расцеловать Маргариту в обе щечки, а также поцеловать моего отца и братишку Этьена, взгромоздил корзину на плечо и весело зашагал в нашу казарму на Капуцинерштрассе.

На другой день, 22 января, нарочные привезли весть о том, что король приговорен к смертной казни, а дня через два или три мы узнали, что приговор приведен в исполнение, невзирая на сопротивление жирондистов, которые до последней минуты требовали отложить казнь, хотя в Конвенте сами же голосовали за нее.

Весть о казни короля была встречена в армии с величайшим ликованием.

Все радовались тому, что наконец-то правосудие стало единым для всех и что если даже сам король нарушает обет и предает родину, то и ему несдобровать. В то же время все понимали, что европейские короли ополчатся на нас за то, что мы подали их народам такой дурной пример: августейшие особы, привыкшие смотреть на других людей, как на скотину, а самих себя считать богами, никогда нам не простят, ибо мы показали, что им можно рубить головы, как обычным бандитам, — словом, все понимали, что не миновать борьбы не на жизнь, а на смерть между ними и республикой и что в этой борьбе мы должны положить их на обе лопатки.