Еремей Парнов - Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе

• Название: Посевы бури: Повесть о Яне Райнисе
• Автор: Еремей Парнов
• Издательство: Политиздат
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1986

Еремей Парнов известен читателям как прозаик и публицист. Его перу принадлежат несколько научно-фантастических произведений — «Падение Сверхновой», «Зеленая креветка», «Душа мира», «Море Дирака» и др. — и научно-художественных книг — «Окно в антимир», «Дальний поиск», «На перекрестке бесконечности».

В последние годы Е. Парнов много пишет о древних культурах Востока — «Звезда в тумане», «Третий глаз Шивы», широкую известность получила документальная повесть «Бронзовая улыбка», посвященная древним самобытным культурам Монголии, Тибета, Гималаев.

Е. Парнов — автор нескольких исторических романов и повестей. Им написаны «Ларец Марии Медичи», «Проблема 92» (об И. Курчатове). В серии «Пламенные революционеры» выходили его повести об Эрнсте Тельмане и Шандоре Петефи.

Повесть «Посевы бури», посвященная латышскому поэту и революционеру Яну Райнису, выходит вторым изданием.

---

Кто пророс и отцвел, чтоб в болотный уйти перегной, оживет ненадолго в день прихода весны. И потому накануне беспокойной сыростью потянет с оттаявшей пашни, тревожной прелью дохнет из чащоб, где догнивает ноздреватый сугроб, усыпанный ломкими иглами хвои.

Заколотится сердце предчувствием радости, замрет и сожмется оно от беспричинной тоски. Ночи кануна лиелдиенас тягостны и бессонны. Но с рассветом заглохнут тревоги и утихнет печаль. Будет удивительное утро, и девушки найдут на проталинах наивные подснежники, а над речным обрывом в свалявшемся войлоке прошлогодней травы вспыхнут золотистые искры мать-и-мачехи.

Однажды утром после горячей изнурительной ночи тяжелейшего кризиса Люцифер открыл глаза и слабым голосом попросил есть. Плиекшан засмеялся и, бросившись к постели больного, крепко расцеловал его в обе щеки. Впервые за долгие годы в этот удивительно синий блистательный день вновь прорвалась наружу та глубоко спрятанная восторженность, которая всегда поражала всех, кто знал или думал, что знает Яна Плиекшана.

— Эльза! Анета! Вы слышите? Он хочет есть! Он попросил есть! — Плиекшан присел у изголовья. — Как это прекрасно, когда смерть отступает под натиском жизни! Я вижу здесь высшую космическую справедливость. Солнцеворот.

Как всегда равнодушная к делам и тревогам людским, пришла в урочный срок на балтийские берега и весна пятого года. После январского возмущения стачечная волна несколько схлынула, но не вспять откатилась, а грозным, пугающим призраком застыла на беспросветном российском горизонте. Весь январь и февраль продолжалась забастовка на Обуховском, Путиловском и Балтийском заводах в Санкт-Петербурге. Заснеженный, погруженный во мрак город — бастовали рабочие электростанции — все еще хоронил всплывавших из прорубей мертвецов.

Бывший обер-полицмейстер Москвы Дмитрий Федорович Трепов, став петербургским генерал-губернатором, забрал в руки невиданную власть. При дворе его уже именовали не иначе как диктатором. Всем это импонировало чрезвычайно. Казалось, что он немного оглядится, соберется с силами и действительно покажет распоясавшимся пролетариям, где зимуют раки. Государыня императрица так и млела от его громогласной ругани и хамских ухваток. Хотелось верить, что он все может, что ему «дано», что самобытная сила его «спасет и отвратит». Царица всегда инстинктивно тянулась к грубой силе. В Дмитрии Федоровиче ей мерещился тот идеал, который она отчаялась найти в августейшем супруге.

На очередном спиритическом сеансе у великого князя Николая Николаевича после установления прямого контакта с невидимым миром вызвали дух иеромонаха Серафима, приобщенного перед самой войной к лику святых. Осчастливленный монаршей милостью, призрак не поскупился на благоприятные предсказания. С надмирной высоты Эдема будущее России вырисовывалось ему во всех подробностях. Ничто не укрылось от вещего старца из Саровской пустыни: ни погруженная во тьму полярной ночи столица, ни крейсеры, поджидающие подмоги в африканских тропических водах, ни злостные происки «внутреннего» врага.

И думать не хотелось, что за шторами притаился враждебный, доведенный до отчаяния город, который ввергнут в первобытную темень керосиновых каганцев и, подобно циклопу, помигивает единственным оком. Установленный на золоченом куполе Адмиралтейства прожектор, работающий от движка, был бессилен в неравной борьбе с кромешной чухонской теменью, с остервенелой метелью. Сиротливый луч его лихорадочно шарил по замерзшей Неве, наклонно падая на брусчатку Дворцовой площади, вырывал на мгновение то ангела с крестом, то полосатую будку возле арки Главного штаба. И танцевали снежинки в чахлом столбе нездешнего света.

Что ж, отче-пустынник, спасибо тебе на добром слове.

Но последующие события заставили перетолковать ответы Серафима.

Четвертого февраля, на другой день после того, как эскадра под флагом Небогатова ушла наконец из Либавы в штормящее море, социалист-революционер Каляев рванул московского губернатора, царева дядю.

Очередное злодейство потрясло государя. В один и тот же час он подписал два прямо противоположных документа. Именной рескрипт туманно намекал на обсуждение законодательных предположений, а в манифесте выстроились штампованные фразы, говорящие о нерушимой святости самодержавного принципа.

Только диктатор Трепов не дрогнул. Он один сохранил в эти трудные дни неколебимую ясность духа и твердость руки. Напружась, гнул окаянную гидру бунтарства в бараний рог. Только что сам не рукоприкладствовал. Но зато материл всех и каждого по первое число, невзирая на сан и заслуги. Даже с царем груб бывал, настойчив. Помазанник же увиливал, но терпел.

Вырвав отставку у респектабельного Святополка, диктатор отдал портфель внутренних дел Александру Григорьевичу Булыгину. Трепов предполагал в скором времени сделать ключевой этот пост чисто номинальным, передав всю полицию на откуп товарищу министра, короче говоря, самому себе. Отдельный корпус жандармов Дмитрий Федорович тоже брал под свою руку. Недаром в инструкции первейшего в империи института черным по белому написано: «Утирать слезы несчастных, быть государевым оком». Кому же и заниматься всем этим, если не Трепову? Первым делом он отменил жандармам все отпуска. До лучших времен, когда непокорная стихия уляжется и войдет в свои берега. Новый дух быстро распространился по империи. Ободрил Дмитрий Федорович чиновников министерства внутренних дел: губернаторов, полицейских, тюремных надзирателей, всевозможных столоначальников по департаменту духовных дел и иностранных исповеданий.

За участие в беспорядках в Риге был арестован и под конвоем перевезен в Трубецкой бастион Петропавловской крепости Максим Горький.

Райнис написал стихотворение «Дети тьмы». Алексей Максимович озаглавил рожденную в сумраке камеры рукопись «Дети солнца». Как знать, не вспомнил ли он в ту минуту солнечного латышского поэта?

Блики событий. Случайные дагерротипы, на которых остановлены фрагменты и фазы непостижимого страшного бега. Куда? Зачем?

Сжигая в топках тысячи пудов угля, пересекает Индийский океан бронированная армада. Священники в белых ризах служат всенощную. Храпит на клеенчатом диване в дежурной комнате Н-ского участка квартальный. Хоругвеносец торжественно шествует на Иордань в Светлый день. Сверкает лед под солнечной синевой. Молодец в одном нательном кресте сигает в прорубь. Пар идет от малиново-ошпаренного тела. И вдруг рядом всплывает что-то скользкое, страшное, бревна спокойнее, льда холоднее. Блины с икрой на масленицу. На ярмарке гармошки разливаются и все, что душе угодно: горячая ветчина, белужина малосольная, кишки бараньи с кашей — огонь! После конфирмации приговора прокурор приближается к одиночке смертника.

Мелькает калейдоскоп, кружится. И вдруг, как молния, его простегнет неожиданное известие! Как будто на стремительный стержень нанижутся случайные крохотные картинки и властительная обнаружится между ними связь.

Холера поползла по весне с южной Волги, с черноморских портов. Горят родовые усадьбы.

Волнения во флотском экипаже.

Голодный бунт в Тверской губернии.

Новая система штрафов…

В газетной хронике это — крупно ли, мелко ли набрано — бабочки-однодневки. Но где-то ведь все суммируется, раскладывается по полочкам, приводится в систему. Может, в низких цехах из уныло-бордового кирпича, где мелькает прогорклое пламя вагранок и в изложницах стынет закатное солнце металла? В темной батрацкой за тепловато-кислой брагой, под шорох и хруст тараканов? На улицах, когда топчут толпу вонючие сытые кони? Или в жуткой тишине конспиративной квартиры, где курсистка-бестужевка деловито начиняет взрывчаткой круглые «апельсины» и шестигранные «македонки»?

Очевидно, везде.

Нет непричастных к неумолимому этому счету. От него не укрыться на фондовой бирже, в галантерейном магазине «Кнопа», обитых бархатом отдельных кабинетах «Медведя» и «Доминика», Зимнем дворце и Царском Селе, Петергофе, царицыной Александрии и таганском трактире.

«Так не останется, так оставаться не может!» Ощущения этого не заглушить ни шампанским, ни водкой, ни блеском фейерверков, ни дальним отзвуком артиллерийской канонады. Вся Россия, не исключая августейшую чету и временщика, томительно ждет перемен. Разумеется, каждому они представляются по-своему, но в том, что «так не останется», не сомневается никто.

— Конституция или революция, — сказал Сергей Юльевич Витте.

— Время наступать, — решил барон Мейендорф.

«Вооруженное восстание», — провозгласил Третий съезд РСДРП.

И эти слова стали решающими.

— Революция — вот высшая справедливость! — воскликнул Райнис на митинге народных учителей. — К новому солнцу, борцы за свободное царство Труда!