Артём Веселый - Россия, кровью умытая (сборник)

• Название: Россия, кровью умытая (сборник)
• Автор: Артём Веселый
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-699-5203

Роман Артема Веселого (1899–1938) «Россия, кровью умытая» запечатлел облик революционной России, охваченной огнем Гражданской войны, в экспрессивно-орнаментальном стиле. Незабываемый образ России писателю удалось воплотить благодаря бескомпромиссной смелости, но ценою собственной жизни. После гибели писателя роман был запрещен к изданию на долгих 20 лет, «убран с библиотечных полок: какие-то экземпляры уничтожены, а какие-то уцелели и попали в так называемый спецхран». В настоящее время включен в школьную программу. В XXI веке роман издается впервые.

---

– Возьми другие губернии, в других губерниях такого грабежа нет… По декрету, слышь, на каждый двор по три коровы выходит. А где у нас они?

– У нас по три кошки нет, не то что коровы.

– Скажи на милость…

– Опять и обмолот был неправильный.

– Жмуриться тут нечего, надо всем миром рявкнуть… Всем-то плюнуть по разу – озеро будет.

– Д-да, плюнуть не хитро.

– Что и говорить…

– Так и так, пока сидит над нами эта власть постылая, не видать нам красных дней.

Пришли Семен Кольцов, Онуфрий Добросовестный, церковный староста Агафон Сухинин, Борис Павлович.

– Давай начинай, вся правленья в сборе.

– Жевать тут нечего.

– Верна, Акулина Пелагеевна… Мартьяна разбудите.

Борис Павлович Казанцев облазил за зиму весь уезд, выявил на местах своих единомысленников и сочувствующих, наладил связь между волостями. Почва для работы была благодарная: революция ударила по брюху собственника, проживало по селам немало и толстосумов – горожан, выкуренных из своих нор Советской властью, там и сям отсиживались по углам колчаковцы, не успевшие почему-либо отступить с армией. Безобразия, творимые на местах липовыми коммунистами и органами власти, засоренными чуждым элементом, еще более облегчали деятельность Бориса Павловича.

Проговорили всю ночь.

Было решено хлеб попридерживать и начать подготовку восстания.

Под утро, еще затемно, ходоки уехали.

Семен Кольцов заложил жеребца – на хутора погнал, сына Митьку разыскивать.

Сгибли все сроки, отмеренные Ванякиным, доброго не виделось. В хлебе отказывать не отказывали и давать не торопились. Села оглядывались одно на другое и с надеждой посматривали на февральское солнце, которое день ото дня наливалось жаром, грозило вот-вот размыть снега и распустить дороги. Правда, кое-откуда и подвозили хлебишко, то затхлый, то в ямах сгноенный, то с песком подмешанный, да и подвозили-то десятками пудов, когда большие тысячи спрашивались. Не выколотив разверстки с Хомутова, нечего было и думать насшибать ее с окружающих сел. До распутицы времени оставалось мало, это понимали и мужики, поглядывающие на солнышко, понимал и город, истекающий призывами.

По волости был пущен слух о новом декрете, которым каждый крестьянский двор обязывался поймать и доставить в райпродком по живому волку.

Мужики взвыли:

– Кум, слыхал?

– Знаю.

– По-живому, слышь?

– Шутки-баламутки… Блоху, скажем, поймать и то не вдруг, а это, эка маханули.

Не унывали одни охотники.

Танёк-Пронёк сказал набившимся в комбед мужикам:

– Провокация… Спрашивал я и Ванякина, то же самое, никаких, говорит, волков не надо… А за распространение позорящих Советскую власть сплетен с нынешнего дня в пользу культпросвета будем взимать по двадцать пять рублей с каждого сучьего языка.

Из гнезд разоренных монастырей, как черные тараканы, на все стороны расползались монахи и монашки, сея в темных умах пророчество о царстве антихриста и чудовищные россказни о новоявленных иконах, видениях схимников, о втором пришествии сына божия.

Земля накалялась

село гудело:

– Хле-е-еб… Разве-е-ерстка…

По ночам кто скакал целые воза перепрятывать, а кто засыпал в квашню последнюю затевку, пока не отняли.

Шатались улицей, сбивались в кучки:

– Начисто гребут.

– Без милости.

– Скажи ты, под метелку, до скретинки.

– Амбары охолостят, по дворам пойдут.

– Как хочешь, так и клохчешь.

– Припасли, наработали.

– Мы, гыт, голодны…

– Дармоеды, сукины дети.

– Рабочих мы бы прокормили, рабочих мало… Пожирает наш труд всякая городская саранча, до сладкого куска избалованная, вот что обидно.

– Ни тебе рта разинуть, ни тебе шага шагнуть.

– Это не жизнь, а одна болезнь.

– Так и так подыхать.

Село было похоже на муравейник, в который сунули горячую головню.

На воротах, где жил Ванякин, повесили удавленную на мочалке курицу, в клюв ее была засунута записка: «Не суди меня, Бешеный комиссар, удавилась я по причине агромадной яичной разверстки».

В лютое февральское утро, когда снег визжал под ногой, Ванякин повел свой отряд на гумна, в наступление на хлебные крепости. Похлопывая по набитому инструкциями портфелю, Ванякин подбодрял отрядников:

– Не робей, ребята… Так или иначе, но мы должны довести свое дело до победного конца. В своем декрете товарищ Ленин со слезами негодования призывает нас: «Вперед, вперед и вперед с помощью вооруженной силы».

Отрядники – сборная городская молодежь – коротко поддакивали и бодро шагали за Ванякиным с берданками на плечах. За ними, по выбитой корытом дороге, впритруску бежал Танёк-Пронёк и широко, деловито шагал волостной председатель Курбатов.

На гумнах, выше плетней и ометов, были навалены сверкающие пушистые снега.

– Начинай подряд. Чей амбар?

– Прокофия Буряшкина амбар.

Ветер рвал из рук комиссара раскладочный лист:

– Буряшкин Прокофий, сорок пудов… Где хозяин?

– Дома, должно, – буркнул Курбатов, – где же ему и быть, как не дома?

– Васькин, слетай-ка за ним. Самого зови, и ключи пусть несет.

Отрядник Васькин побежал в село, но скоро вернулся, не найдя дома ни ключей, ни хозяина.

– Спрятался.

– Прятаться? Приступи, ребята.

– Пешню надо или лом, прикладом тут не возьмешь, – сказал Танёк-Пронёк, с видом понимающего человека осматривая пудовый заржавленный замок и обитую железными полосами дубовую дверь. Все утро Таньку́-Проньку́ было как-то не по себе, и, желая скрыть это, он суетился, сыпал солдатские прибаутки, красной тряпкой протирал слезящиеся на ветру глаза или выхватывал из-за пазухи вышитый кисет и дрожащими пальцами свертывал цигарку.

Курбатов стоял в стороне, с невеселым равнодушием поглядывая на солдат.

– Что сентябрем глядишь? – крикнул ему Ванякин, поплевывая семечки.

Солдаты засмеялись.

Волостной председатель почесал под черной бородой и не вдруг отозвался:

– Значит, ломать?

– Ломать.

– Умно придумал…

– Что не гнется, то ломать будем… Ни кулаки, ни кулацкие прихвостники пусть на нашу милость не надеются.

– Так, так…

– А твоя какая забота?

– Мое дело десято, не о себе пекусь.

– Не пой Лазаря. Иди-ка распорядись насчет подвод, да поживее.

Тяжелый, как грозой налитый, Курбатов ушел и больше не вернулся, а прислал десятского:

– Нету подвод, лошади в разгоне.

Ванякин выругался и послал на розыски подвод отрядников. Гремя прикладами и топая обмерзшими сапогами, солдаты ломились в избы:

– Хозяин!

– Я хозяин.

– Здравствуй.

– Здравствуйте, как не шутите.

– Лошади дома?

– Чово?

– Лошади, говорю?

– Какие лошади?

– Запрягай, по приказу Ванякина.

– Чово?

– Ну, дурака не валяй.

– Это ты, товарищ, правильно говоришь: дураки мы, дураки и есть, а были бы умные, не кормили бы вас.

– Будя, дядя, болтать-то, айда, запрягай.

– Далека ли?

– …за калеками.

– Черед не наш, товарищ, мы свой черед отвели, дрова на секцию возили.

– Лошади дома?

– Чьи лошади?

– Твои.

– Мои?

– Ну да.

– Нету у меня лошадей. Одну в Красную Армию мобилизовали, другую украли, постом последняя сдохла.

– Одевайся, пойдем на двор, посмотрим.

– Черед не наш, товарищ, мы свой черед…

– Одевайся, пойдем.

– Куда пойдем?

– Там увидишь.

– Тьфу, истинный господь, ну и жизнь пришла… Иду, иду, не зевай, а лошадей все равно не дам, хошь удавите… Бабы, куда рукавицы-то запропастили? Тьфу, истинный господь, могила…

На дворе мужик запрягал и приговаривал:

– Из оглобель в оглобли… Загоняли… Разве у нас лошади стали? Этих лошадей только на дрова испилить… За неделю из села больше шестисот подвод выгнано… Корм свой, харчи свои, приедешь к вам в город – постоялые дворы разорены, квартиры нет, ночевали намедни на площади, обворовали нас, у кого шлею срезали, у кого тулуп с возу утащили… Полицейские из города гонят, чтоб мы, значит, не мусорили, из села гонят, из избы своей гонят… Ну, ни вздохнуть тебе, ни охнуть.

– Терпеть надо, – поучительно замечал солдат.

– Как такое терпеть живому человеку?

На гумнах гремели разбиваемые замки.

В сусеках темным жаром пламенело зерно. В углах колыхались огромные, как решета, круги паутины. Паутина и пыль крыли ребра бревенчатых стен. Зерном наливали мешок за мешком под завязку, в полутемном пролете дверей дымилась сладковатая хлебная пыль. Разогревшиеся солдаты бегали в одних гимнастерках, и розвальни, крякая, ловили тугие мешки в свои широкие объятия.

Село гудело.

А в исполкоме, ровно в смоляном котле, кипело собранье.

Курбатов надрывался:

– Доколе, граждане, будем пить сию горькую чашу?

Перед исполкомом церковная площадь была запружена народом: солдатки, вдовы, инвалиды – хомутовская голытьба. Комбед раз в месяц выдавал им понемногу гарочной и жертвенной – от богатеев – муки. Нынче был день выдачи, но еще с утра пронесся слух, что выдавать не будут. В толпе кружились и богатые мужики со своими разговорами: