Мариуш Вилк - Дом над Онего

• Название: Дом над Онего
• Автор: Мариуш Вилк
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-182-1

Эта часть «Северного дневника» Мариуша Вилька посвящена Заонежью. Не война, не революция, и даже не строительство социализма изменили, по его мнению, лицо России. Причиной этого стало уничтожение деревни — в частности, Конды Бережной, где Вильк поселился в начале 2000-х гг. Но именно здесь, в ежедневном труде и созерцании, автор начинает видеть себя, а «территорией проникновения» становятся не только природа и история, но и литература — поэзия Николая Клюева, проза Виктора Пелевина…

---

Кто-то спросит: какая связь между культовым полотном российского авангарда и сельским Заонежьем? Галина Скворцова утверждает, что связь очень даже есть. Начать с того, что Казимир Малевич нарисовал свой квадрат «чернядью», то есть краской, сделанной из заонежского шунгита! Ведь Малевич был не только агрономом (по образованию), но и мистиком. Верил в Русскую землю! Свой «Черный квадрат» он называл иконой. И неудивительно, ведь это икона Матери-Земли и одновременно духовное завещание великого художника. На примере Заонежья уже видно, что стало с русской глубинкой: из пятисот восьмидесяти шести деревень, зарегистрированных здесь в начале XX века, на сегодня осталось пятьдесят. Уничтожено также более восьмидесяти процентов церквей и часовен. Поля позарастали бурьяном и пыреем, население мрет от водки. Если не остановить эту деградацию, восклицает автор проекта, то русские «быки» вместе с японцами (они, кажется, уже снюхались) начнут добывать тут уран, а зная наплевательство местных властей, нетрудно догадаться, что радиоактивные отходы попадут в Онежское озеро, а оттуда через Свирь, Ладогу и Неву — в Балтийское море. Кроме того, Заонежье — пороховая бочка (наиболее сейсмоактивный регион в Европе!), и любое нарушение земной оболочки может привести к тому, что весь материк взлетит в воздух. Так что это не только российская проблема. Евросоюзу стоило бы заинтересоваться начинанием Галины и подбросить ей деньжат.

С момента публикации проекта «Заонежье сквозь призму черного квадрата» на страницах журнала «Север» прошло два года. За это время Акбулатов со Скворцовой пытались отремонтировать халупу в Оймагубе, получив тем самым личный опыт общения с русским мужиком, после чего многие их иллюзии рассеялись. И все же они, городские жители, пока не хлебнули «фольклора» сполна: ведь одно дело приезжать в деревню на два-три месяца (бабье лето, запах мяты, золотистая печаль), и совсем другое — жить здесь круглый год (грязь, слякоть, метель, мороз). Галя довольно быстро все это просекла и переключилась на новый сюжет, предоставив Борису переругиваться с мужиками и объяснять, где кончается ничейная территория и начинаются владения художника и почему он не желает, чтобы на его земле стояли чужие сараи, заслоняющие ему вид на озеро, почему предпочитает уединение бесконечной веренице пьяных соседей под окном, оправдывающихся тем, что «завсегда тута ходили». Поэтому еще до начала очередного летнего сезона он отправился в Великую Губу, чтобы раз и навсегда определить в сельсовете границы своей собственности. При случае собирался заглянуть в Фоймагубу — как там халупа перезимовала (и не спалили ли ее случайно), потому что не был там с осени, но дорогу занесло снегом. Поэтому заехал к нам чайку попить.

— Интересно, куда вся эта красота подевалась? — бросил он после долгой паузы, как всегда, не отрывая глаз от окна.

— Какая красота? — спросил я. — Разве тебе мало той, что за окном?

— Я не о природе — я о людях. Вот раньше жил тут народ дородный, девки — красавицы, парни — загляденье. Видно же по старым фотографиям. А сегодня — сам посмотри: полная деградация. Не лица, а рыла. Дебилы.

— Что ты удивляешься? В центре Великой Губы стоит интернат для дураков — если уж говорить о них — дом с двумя башенками на главной площади напротив памятника павшим…

— В стиле заонежского модернизма?

— Он самый. Строил его для себя купец Карельский, тот, что нашу часовню поставил. До революции дом стоял в Вигове, у самой воды. Представляешь, как он гляделся в озеро?

— Еще бы!

— После революции Карельский бежал в Маньчжурию и там умер, а большевики перенесли его дом в Великую Губу и устроили там свою штаб-квартиру. При переезде сруб пострадал, перекосился и покоробился, но большевикам все равно казалось, что это дворец, хотя его засрали и завесили портретами вождей… На одной из старых фотографий, сделанных по случаю какого-то праздника, я видел физиономию Ленина во весь фронтон — от одной башенки до другой.

— Это где ты такое нашел?

— В местной библиотеке. Там вообще масса материалов о Великой Губе. Я уже давно твержу, что сельские библиотеки — последний оплот просвещения в русской глубинке. Если бы не они, то что? Для молодежи — пиво да дрыганье на дискотеке в клубе, для стариков — «паленка» на лоне природы или лузганье семечек. Фонды всевозможных Соросов, Макартуров и прочих раздают массу денег на всякую лабуду, а сельским библиотекам не на что даже газетную подписку оформить, что уж говорить о новых книгах…

— А дальше что было с этим домом? — Борис перевел разговор на дураков, словно не понимая, что я намекаю на их галерею.

— При Ельцине местный комитет партии оттуда выселили и устроили в доме Карельского интернат для дебилов. Свезли со всего Медвежьегорского района. А поскольку дураки не опасны, их выпускают гулять самостоятельно. И эти несчастные жертвы родительского алкоголизма бесцельно шатаются по поселку, что-то бормоча себе под нос. Иногда начинают кричать… Иногда по лицу и не разберешь — например, в магазине или на почте, — кто из стоящих в очереди уже лишился ума, а кто еще нет. Пикантность ситуации в том, что эти дураки, по сути, кормят Великую Губу. Одни сдают в интернат выловленную рыбу, другие — овощи из собственного огорода, кто-то там убирает, кто-то стирает, кто-то готовит. При общей безработице в поселке — сам понимаешь, что это значит для людей.

— Да-а… Куда уж Андрею Кончаловскому с его «Домом дураков»…

Некоторое время мы молча пили чай, переваривая мысль о реальности, которая закручивает сюжеты половчее самого изощренного киношника. Никакой сценарист не нужен — выходи на площадь, садись на единственную скамейку у памятника павшим да гляди. Только внимательно.

— Вот ты говоришь, что работы в Заонежье нет, — спустя некоторое время отозвался Борис, — а я не могу найти человека забор подлатать. Мужиков в деревне полно, с утра до ночи шатаются без дела, а предложишь конкретную работу, оказывается, что у них нет времени — то рыба клюет, то похороны…

— В том-то все и дело, что люди тут разучились работать. Сколько же я намордовался с мужиками за эти три года — одному Господу ведомо. Слов нет! Сначала мы мечтали отреставрировать дом в старом заонежском стиле и приглашать летом знакомых — музыкантов, художников, писателей. Словом, сделать что-то вроде дома творчества, места встреч польской и российской интеллигенции… К сожалению, когда взялись за дело, все наши мечты пошли прахом. Оказалось, что во всем районе Великой Губы нет плотницкой бригады, которая могла бы заняться ремонтом. С печниками такая же петрушка. А потом оказалось, что работать тут вообще никто не хочет. Твердят, что «невыгодно», лучше сидеть на пособии по безработице. Впрочем, как они могут работать, если то лыка не вяжут, то маются с похмелья?

— С такими только Сталин мог справиться! Быстренько бы приспособил их к труду. Хоть бы и в лагере.

— Ха! Попробуй сказать это вслух — такой шум поднимется, что сам будешь не рад… И так уже вопят — и в Польше, и в России: Владимир Владимирович, мол, культ Сталина возрождает. А ты о лагерях размечтался…

— Ну хорошо, а ты о чем думаешь? Чего улыбаешься?

— Так ты меня припер к стенке! Я считаю, что рабам, то есть людям с рабским сознанием, от рабского труда никуда не деться.

— Ай-ай-ай! Представляю, что скажут о тебе в Польше, когда прочитают про наш разговор.

— Вот я и улыбаюсь. Приехал в Россию пятнадцать лет назад сторонником демократии и всеобщих гражданских свобод, а уеду, видимо, трибуном рабства и трудовых лагерей. Можно сказать, со мной в России случилось приключение в духе маркиза де Кюстина, только наоборот.

— Не ты один такой. Твой земляк Феликс Дзержинский тоже приехал к нам, полный высоких устремлений и идеалов, а познакомившись с российской реальностью, первым делом организовал трудовые школы, то есть лагеря. Хотя некоторые публицисты утверждают, что именно лагеря породили наплевательское отношение мужика к работе и что рабский труд деморализует…

— Почитали бы лучше сначала «Мужиков» Чехова или «Деревню» Бунина. А прежде всего «Письма из деревни» Энгельгардта[146]. Пайпс[147], американский знаток России, утверждает, что книга Энгельгардта — ключ к пониманию российской деревни XIX века. Так же считали Маркс и Ленин.

— Но эти произведения описывают другие географические широты и рассказывают о российской деревне, в которой до 1861 года господствовало крепостное право, вне всяких сомнений сформировавшее рабское отношение мужика к труду. Мы же с тобой оплакиваем северных крестьян. Эти крепостного права никогда не знали — так откуда же рабские инстинкты?

— Во-первых, не забывай, что крепостное право было отменено в России всего на два года раньше, чем рабство в Америке. Во-вторых, если ты прочтешь описания карельской деревни XIX века, то заметишь, как мало она отличается от орловской или смоленской. Загляни хотя бы в отчет Николая Лескова о путешествии по Олонецкой губернии в 1893 году. Русского мужика он узнавал по «ленивой походке». Впрочем, позволь я процитирую: «При входе в финский дом приятно удивляла меня чистота, порядок и благосостояние, о которых понятия не имеют неизменно грязные, вечно пьяные и полуголодные мои соотечественники». Таких примеров я могу привести множество.