Мариуш Вилк - Дом над Онего

• Название: Дом над Онего
• Автор: Мариуш Вилк
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-182-1

Эта часть «Северного дневника» Мариуша Вилька посвящена Заонежью. Не война, не революция, и даже не строительство социализма изменили, по его мнению, лицо России. Причиной этого стало уничтожение деревни — в частности, Конды Бережной, где Вильк поселился в начале 2000-х гг. Но именно здесь, в ежедневном труде и созерцании, автор начинает видеть себя, а «территорией проникновения» становятся не только природа и история, но и литература — поэзия Николая Клюева, проза Виктора Пелевина…

---

Тоже мне сравнение… Я бы поискал Пелевина под шинелью Николая Гоголя, если бы уже не обнаружил за пазухой у Пушкина.

Пелевин для меня олицетворяет Север, то есть — Великую Российскую Пустоту. То, о чем всегда мечтал Восток и чего Запад еще не-до-думал… Пелевин неизменно красноречив — изъясняется ли он на английском сленге или при помощи японских иероглифов, он на «ты» с этикетом постмодернизма и кодексом бусидо[119]. Восточную и западную традиции он нанизывает на ось собственного разума. Именно ум для Виктора Олеговича является целью созерцания. Словно лучник Херригела.

— Россия, — сказал он корреспонденту «Плейбоя», — есть сформировавшийся во мне тип ума. Поэтому уехать отсюда я могу только во время сна без снов. Или когда я не думаю.

Поэтому неудивительно, что «Россия» и «ум» для Пелевина неразделимы.

Пелевина можно читать по-разному — следить только за действием или только за словами или же петлять между первым и вторым. Его романы можно решать, как шарады — вроде детективных загадок Бориса Акунина, — а можно разгадывать культурный контекст, если есть хоть какая-то информация. Хотя тут-то как раз нередко пригодился бы Григорий Чхартишвили, особенно если речь о японском контексте. Ведь пожелавший разобраться, почему господин Кавабата в «Чапаеве и Пустоте» говорит, что «наш национальный художник Акэти Мицухидэ отравился недавно рыбой фугу», будет плутать, пока не набредет (если повезет…) на новеллу «Теория катастроф» Масахико Симада[120]. Именно там господина Мицухидэ приглашают в дорогой ресторан отведать рыбы фугу.

Еще сложнее пелевинские медитации на тему смерти Юкио Мисимы[121] под названием «Гость на празднике Бон». Это малоизвестный текст Виктора Олеговича, одна из его псевдобиографических новелл из цикла «Жизнь замечательных людей» (вторая — жизнь Лао Дзы в «Записи о поисках ветра»). Чтобы полностью понять ее и перевести, мне пришлось прочитать не только автобиографический роман Мисимы «Исповедь маски» (переведенный на русский Григорием Чхартишвили), но и «Хагакурэ. Сокрытое в листве» — знаменитый труд самурая Цунэтомо Ямамото[122], ставшего после смерти хозяина буддийским монахом.

Словом, чтение Пелевина заводит очень и очень далеко.

Прочитав «Чапаева и Пустоту», Слава спросил меня, правда ли, что мир есть мысль Котовского, и правда ли, что Котовский — поляк? Мол, если так, то он не удивляется, что русские в этом мире живут как в аду. Слава утверждает также, что в Пелевина нужно «въехать», тогда словишь настоящий кайф.

Перевожу взгляд с экрана компьютера за окно. Из сизого полумрака зимнего рассвета проступает Онежское озеро. Такое же белокипенное пятно.

Пустота-а-а-а…

16 января

Сегодня узнал о цунами в Азии. С опозданием на три недели. Благодаря этому избежал прокатившейся через СМИ волне причитаний по поводу количества жертв.

О цунами рассказала мне Клава из Усть-Яндомы. Дело в том, что недавно они поругались с Витей из-за положения Ориона — «меча Вяйнемяйнена», как его называют в Карелии. Клава утверждала, что он сдвинулся со своего места.

— Вот посмотри, — показывает она, — меч Вяйно в конце декабря всегда висел над коньком нашей крыши, а теперь светит над часовней.

Вот теперь Денисенко приехали сообщить: цунами — явное доказательство того, что Клава была права.

19 января

Мне исполнилось пятьдесят лет… С недоверием заглядываю в этот колодец. Неужели это меня отражает водяное око, взирающее из глубины?

29 января

Вот уже неделю яростный запад (западный ветер) неутомимо метет снегом. Сейчас — когда я пишу эти слова — такое ощущение, будто я несусь на машине, а из тьмы за окном летят мне навстречу, кружась в безумном вихре, тучи бледных хлопьев — словно рои ночных бабочек, — на миг попадают в круг света (лампы на столе) и снова исчезают во мраке… Впечатление тем более абсурдное, что нас занесло к чертовой матери и ни о какой машине не может быть и речи. Дорогу завалило снегом так, что до Конды сейчас и на тракторе не доберешься. На открытых участках, выходящих на озеро, высятся сугробы в два с половиной метра. Отполированные ветром, твердые, как гипс.

Так что нас капитально отрезало от мира. Дотопать сюда можно только на лыжах, но кому захочется в такую пургу брести пять верст против ветра? Самые азартные рыбаки предпочитают сидеть на печке, носа во двор не высунут, что уж говорить о случайных туристах и гостях из города. Для меня, впрочем, оно и к лучшему: в такой ситуации гость, не привыкший ценить уединение, — вор твоего времени. Кто может быть менее желанен?

Единственное — в случае пожара или сердечного приступа ни пожарникам, ни «скорой» по сугробам сюда не попасть. Не только банальный аппендицит может отправить на тот свет, но и простой фурункул способен привести к плачевному результату. Невольно вспоминается наш первый Новый год в Заонежье. Такое не забудешь.

В конце ноября ударили суровые морозы. Старика Васильева, который умер на зимнего Николая, не выходя из осеннего запоя, хоронили в твердой как камень земле. В то утро черная птица попыталась влететь ко мне в кабинет — чуть не выбила окно. В середине декабря столбик ртути в термометре опустился до минус сорока — и замер. Увлекшись борьбой за выживание (рубка дров, добывание воды из проруби, расчистка снега и так далее…), не сразу обратил внимание на небольшой гнойник, появившийся на правом локте. Потом я пытался его выдавить и, видимо, занес инфекцию. Предплечье распухло так, что на Новый год рука не влезала ни в один рукав. Температура и новогоднее шампанское сделали свое дело: после полуночи я отключился напрочь. А под утро во всем Заонежье вырубилось электричество. Запили мужики на медвежьегорской электростанции.

Когда я проснулся, разница между температурой моего тела и температурой воздуха на улице составляла более восьмидесяти градусов Цельсия. У меня — за сорок, за окном — минус сорок два. Правая рука напоминала новогодний шар или большую радужную сардельку. Слава встал на лыжи и кинулся в Великую Губу за помощью.

К счастью, дорога была расчищена. «Скорая» из больницы в Великой Губе приехала — о чудо! — довольно быстро (учитывая, что было раннее утро 1 января). Правда, прислали не врача, а дежурную сестру, зато шофер был совершенно трезв. Машину они оставили на околице — въезд в деревню не чистят (Конда фигурирует в документах как «нежилая») — и кое-как, без лыж, добрели по свежему снегу до нашего дома. Тамара Валентиновна только ахнула, увидев мою руку, превратившуюся в воздушный шарик, и, не задумываясь, вынесла вердикт: немедленно к хирургу, резать!

— Резать — не резать, — почесал в затылке Лев Матвеевич, — до Медгоры все равно не доедем, бензина не хватит.

— У нас в больнице переночует.

— А не замерзнет он там?

До меня стало доходить, что дела плохи. Сестра Тамара твердила, что спасти меня может только скальпель, а поскольку хирурга в Великой Губе нет, надо ехать в Медвежьегорск. А как ехать, если у Матвеевича лимит на бензин исчерпан, а новый еще не выделили. Поэтому они решили пока положить меня в больницу в Великой Губе. Но там холодно, как в псарне, потому что ночью вырубилось электричество и полопались трубы центрального отопления. Пока они в новогоднюю ночь спохватились, один больной умер, еще двое — при смерти. Остальных разобрали по домам.

— Так, может, пускай наш больной лучше дома ждет транспорта в Медгору? — предложила Наташа.

— Исключено, — возразил Матвеевич, — я и сегодня сюда еле доехал, а если ночью пойдет снег — обещали, — завтра до вас будет уже не добраться.

Последнее слово было за мной. Я поблагодарил и отказался. Уж лучше умирать у себя дома на теплой печке, чем в обледеневшей больнице. Тот, кому доводилось лежать в провинциальной больнице постсоветской эпохи, скорее всего, меня поймет. Тамара Валентиновна пыталась возражать, но, увидев, что я принял решение, наложила повязку с ихтиоловой мазью и оставила какой-то антибиотик. Четыре дня я его пил, чтобы остановить воспаление. Ихтиол вытянул гной. Температура упала. Я бросил лекарства и и стал голодать. Через неделю рука вернулась в норму. Снова пронесло.

А что касается дороги, Матвеевич был прав. Вскоре после их отъезда началась метель.

3 февраля

А в «Жепе» — новое цунами… На сей раз — список Вильдштайна[123]. Четверть миллиона «жертв».

Помню Бронека в радостный период конца 1970-х. Кажется, осенью 1979 года мы сидели у меня на улице Пшестшенной во Вроцлаве, между двумя стычками с госбезопасностью. Без Лешека Малешки[124], зато с Анджеем и Войтеком из краковского СКС[125] и несколькими ребятами из Вроцлава. Интересно, кто-нибудь из них вошел в список Бронека?