Мариуш Вилк - Дом над Онего

• Название: Дом над Онего
• Автор: Мариуш Вилк
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-182-1

Эта часть «Северного дневника» Мариуша Вилька посвящена Заонежью. Не война, не революция, и даже не строительство социализма изменили, по его мнению, лицо России. Причиной этого стало уничтожение деревни — в частности, Конды Бережной, где Вильк поселился в начале 2000-х гг. Но именно здесь, в ежедневном труде и созерцании, автор начинает видеть себя, а «территорией проникновения» становятся не только природа и история, но и литература — поэзия Николая Клюева, проза Виктора Пелевина…

---

24 июля

Говоря,
Даришь дыхание
Слову

Храня молчание,
Дышишь тише

25 июля

В мое отсутствие зелень здесь разбушевалась так, что заглушила мир мертвой природы: растительная драпировка поглотила халупы, сараи и бани, оставив на поверхности лишь серые пятна; деревянные мостки и каменные дорожки исчезли бесследно, словно их никогда и не было; брошенные плуг и борона почти целиком скрылись в траве и напоминают ржавые пятна; валяющегося же на обочине без дыхания и чувств пейзана можно попросту не заметить.

Сад напоминает джунгли. Тщетно Наталья — героически, с раннего утра и до позднего вечера, — пытается обуздать разбушевавшуюся зелень, окапывая, пропалывая и подкармливая собой комаров. Грядки зарастают сорняками (звездчаткой, осокой и чертополохом), которые распространяются быстрее, чем двигаются тонкие Наташины пальцы. Мы со Славой время от времени вооружаемся косой и серпом и приходим ей на помощь, но толку от этого мало. Коса хороша только по бокам, между грядками и под забором, где не растет ничто съедобное и нет ни кустарников, ни цветов.

Наблюдая эту борьбу и сам в ней участвуя, я порой думаю: раз есть «Дао здоровья» и «Дао секса» Дэниела Рейда[77], почему бы не сочинить «Дао сада»?

Во-первых, это подлинная тропа: при таком количестве сорняков цель — то есть урожай — теряет смысл, целью становится сам труд.

Во-вторых, это созерцание Природы: ежедневно таская из Онего по пять-шесть десятков ведер воды для огорода, исследуешь озеро, запоминаешь каждый камень на дне, начинаешь различать фактуру зыби в зависимости от направления и силы ветра, понимаешь игру рыб и узнаешь, кто из них как плещется, не путаешь аромат кубышки с запахом кувшинки. А затем изучаешь землю, ее почвы — от сухой до вязкой, от ила и глин до шунгита, — ее цвета и ее температуры — под самыми ногами. Узнаешь растения, что на ней растут — никогда не повторяющиеся оттенки зелени. И наконец начинаешь видеть себя. Собственную природу на фоне Природы.

В-третьих, это способ уединения, устранения от активной жизни соплеменников, то есть освобождения от узлов коллективного мышления и коммуникации.

И в-четвертых, это концентрация внимания на жизни как таковой.

Алан Уотс[78] писал, что к даосизму приходят прежде всего люди пожилые. И в самом деле, куда ни оглянешься — на огородах Конды Бережной одни старики.

26 июля

Иные из них — подлинные мастера огородного искусства, например Женя и Лида Печугины. Они весь день у меня на виду — за боковым окном мастерской, то есть, в сущности, я наблюдаю за ними периферийным зрением, глядя на экран компьютера. Может, поэтому их способ передвижения по огороду напоминает мне магию и немного — тай-цзи[79].

Оба на пенсии и в Конду приезжают ранней весной, едва начинает оттаивать земля, а уезжают поздней осенью, после сбора урожая. Первым, за месяц до Лиды, приезжает Женя — вместе с Петром, бывшим зятем, который ему ближе дочери. Обычно в середине апреля. Несколько дней они пьют вусмерть на все выделенные Лидой деньги, потом ремонтируют теплицу и ящики для рассады, поправляют забор и лодку, ставят сети на щуку, которая в это время идет на нерест (щучья икра… ах, пальчики оближешь), около 1 мая часть улова продают и пьют до Дня Победы, после чего принимаются вскапывать огород. Лида в Петрозаводске в это время готовит рассаду. Когда огород вскопан, Женя с Петром убирают избу, вывозят в приемный пункт пустые бутылки, устраивают на вырученные деньги последнюю пьянку, бреются, Петро что-нибудь готовит, и Женя едет за Лидой и рассадой. С Лидиным приездом начинается огородная мистерия Печугиных.

Они все время в движении — с утра до вечера, туда-сюда, как в замедленной съемке. Молча сажают, молча пропалывают. Окапывают, сосредоточенно прореживают. Время от времени худой как щепка Женя присядет на пороге теплицы и закуривает «беломорину» — словно принося дымовую жертву, покачиваясь взад-вперед, потом поднимается и возвращается к прерванному ритму. Порой Лида остановится на полушаге и, нашептывая что-то себе под нос, начнет пересыпать в ладони семена мака, фасоли или бобов, словно перебирать четки, затем жестом жрицы бросит их с размаху в землю и шагнет дальше. Когда они так замирают, мне кажется, что не Печугины возделывают огород, а огород — их.

В этой мистерии у каждого своя роль и свое место — без единого слова! Петро, к примеру, выполняет второстепенные поручения — косу наточить, навоз с осотом смешать, сорняки сжечь. А вечерами они поливают, поливают, поливают… бесконечно.

Неудивительно поэтому, что и растет у них все на зависть. Капустные кочаны в три венца бани. Цветная капуста в ведро не умещается. Свекла сама из земли лезет, налитая соком. О морковке и говорить нечего — ассоциации напрашиваются самые непристойные.

А рассказывая об огурцах и кабачках, для точности следовало бы использовать увеличительные формы существительных. Укроп, лук и петрушка — поистине джунгли. Рыжий Сетоо в них выглядит как настоящий тигр. Шпинат можно перепутать с ревенем. Помидоры — словно воздушные шары: порой начинает казаться, что они вот-вот оторвутся от ветки и улетят в небо. Клубника и земляника краснеют, словно молодые девки, — так и просятся на фотографию. А картошка… Картошка как раз усыпана белыми и лиловыми цветами.

Все это растет на шунгитовой почве (о шунгите напишу в другой раз), дважды в год подкармливаемой смесью конского навоза и перебродившего осота, — смесью, которая настаивается, словно армянский коньяк, — и ни грамма химии. Никаких пестицидов, никаких ядов. Натуральное здоровое питание в истинном значении этого слова.

Словом — неплохо нам тут живется.

30 июля

Жара стоит уже давно. Тут говорят «запар». И правда — можно запариться! Особенно на сенокосе.

Представь себе, читатель, поляну в лесу, где косят целыми семьями. Никакой воды рядом — даже болотца — смочить лицо. Ни малейшего дуновения ветра — вокруг звенящая духота. Большие бармаки (вид слепней) с фосфоресцирующе-изумрудными глазами кусают до крови — больно! Течет пот… Тучи комаров, словно трепещущая над лугом вуаль. Воздух радужный от жара. Зной.

Что тут рассказывать… Я в такую жару едва через день до почты в Великой Губе доползаю — перед глазами стоят кровавые круги, в горле — словно наждачная бумага, пот течет ручьем… и лишь холодное пиво в теньке у магазина дает силы на пять верст обратно. А они там, на полянах, каждый день с утра до вечера машут косами, грабят, тащат, укладывают стога. Без всякого пива!

Хотя нет — не все, конечно. Многие местные сидят на пособии по безработице или при мамке. Эти шляются целыми днями по поселку и думают, у кого бы стрельнуть пару рубликов, чтобы хватило на «шило»[80]. Но не они, а те, кто, выбившись из сил, едва передвигая ногами, покусанный и опухший возвращается вечером с сенокоса, были, есть и будут солью этой земли. Наблюдая их нечеловеческий труд, я наконец понимаю, почему Россия все еще существует.

6 августа

Мой дед — Петр Нароек — любил повторять: «Как постелишь, так и поспишь». Таково было его кредо.

Дед родом из Тулилова на Полесье, и хотя после многих жизненных перипетий осел в Варшаве, в деревню его тянуло постоянно. Дед твердил, что не может забыть вкус домашнего ржаного хлеба и кислого молока, скрипа колодца-журавля и аромат воздуха после дождя. И весенние крики птиц. И мрачную линию леса на горизонте. С годами в нем крепла антипатия к цивилизации и так называемому прогрессу, он все больше «зеленел» (в экологическом смысле), пока наконец не бросил столицу с ее комфортом, мягкой постелью и водой в кране и не вернулся на Полесье. Там на склоне лет дед выстроил дом, огородничал, а вечерами за бутылкой домашнего вина писал дневник — в тетрадях, которые сам сшивал и переплетал в грубый холст.

Писал о детстве, о своих корнях (к первой тетради на отдельном листе приложен эскиз генеалогического древа), описывал деревенскую избу, в которой появился на свет, — колыбель, печь, стол и лавки, отцовский табурет и мамин ткацкий станок, свет из окон, первые увиденные лица, первые запомнившиеся слова, еду и молитвы перед едой, молитвенник, по которому он учился читать, работу и игры после работы, маленькие радости, печали и боль. Эти воспоминания дед перемежал многочисленными отступлениями на тему сегодняшнего дня и будущее, на которое он смотрел скептически. Больше всего дед сетовал на всеобщую спешку, излишества и беспардонность цивилизации потребления.

Навещая в последний раз маму во Вроцлаве, я заглянул в дедов дневник и поразился тому, сколько же я унаследовал по женской линии (такой женской линии мужская может только позавидовать…) и насколько — все больше и больше — становлюсь похож на материного отца. И отношением к цивилизации и так называемому прогрессу, и образом жизни. Это вовсе не означает, что я мечтаю обуть лапти и наплевать на весь мир. Речь лишь о том, чтобы не дать свести себя с ума миру бумов и баксов и не впасть в зависимость от СМИ и моды, но сохранить собственный ритм, то есть, говоря словами деда Петра, самому стелить себе жизнь.