Глеб Алёхин - Тайна дразнит разум

• Название: Тайна дразнит разум
• Автор: Глеб Алёхин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987

Главный герой обоих романов — самобытный философ, преданный делу революции большевик Калугин. Он участвует в борьбе чекистов против церковников и контрреволюционеров в Старой Руссе («Белая тьма»), в бескомпромиссной идейной борьбе в 20-е годы отстаивает памятник «Тысячелетие России» в Новгороде («Тайна Тысячелетия»). Калугинская «логика открытия» помогает чекистам в их работе.

---

Вспомнился эпизод пятого года: группа рабочих двинулась на жандармов, а мать вцепилась в дочь, революционерку. Так он вцепился в одну догадку. Нельзя ли привлечь Берегиню? Ее баянисты отказались бесплатно выступать в Доме юношества. Актрису выручил скрипач Додик Гершель; она дружит с ним, бывает у него в доме, принимает участие в семейных концертах. Роза без ума от «Вечернего соловья». Не пойти ли на заключительный концерт Яснопольской, пойти с мамой, Розой и Глебом? А потом пригласить всех к себе на чашку чая? «Нет, нет, — поймал он себя на корыстной мысли. — Я просто хочу ее видеть, и видеть ежедневно».

Отметая безумное чувство, Калугин заставил себя вернуться к задуманной операции с ребятами. Он заговорил с ними о важности постоянных упражнений:

— Тренировка, друзья мои, совершенствует навык быстро и точно разбираться во всем. А начнем с малого, — он подсел к Сереже. — Поэт чуток к звукам. Запоминай шелест листвы, травы; пение птиц и голоса людей. Сиди здесь и все лови. Потом воспроизведешь. Задание ясно, голубчик?

— Я слышу голос аптекаря.

— Отлично! Запоминай. — Учитель придвинулся к Филе. — Дружок, разведчик, примечай у человека все: костюм, походку, лицо, зонтик, папиросу, платок…

— А ежели он не один?

— Всех фотографируй: сначала глазами, потом аппаратом.

— Дашь? — Крепыш ударил себя в грудь. — Не смоюсь!

— Верю! И устрою учеником в артель «Фотография». Хочешь?

— А штуковину не отберешь?

— Подарки не отбирают, голубчик, — свой добрый поступок учитель закрепил взаимным обязательством: — А не продашь?

— Нет! Ручаюсь! — подкрепил я, поясняя: — Мы с ним организуем детскую команду. Он будет капитаном…

Ребята далеки от политики. Они, конечно, не подумали о том, что их вовлекают в «подпольную слежку». Для них упражнения в наблюдательности — подготовка к путешествию в «подземный Новгород». Другой разговор со мной: он пригласил меня прогуляться:

— Голубчик, ты как-то обмолвился, что Роза тебе родня?

— Да! Старшая дочь аптекаря Юлия — жена моего дяди Гони. Они вместе приехали с фронта: медсестра и врач.

— Почему же ты не бываешь в этом доме? — Он показал на желтый дом без единого цветочка на окнах. — Нуте?

— Аптекарь проклял дочь за то, что она вышла за русского.

«Вот с кем надо повидаться», — решил Калугин и попросил ученика познакомить его с тетей Юлей:

— И хорошо бы сейчас…

А когда они вышли на Московскую улицу, Николай Николаевич спросил:

— Мальчик мой, ты хорошо знаешь свою родословную?..

МОЯ РОДОСЛОВНАЯ

Удивительно, он лучше меня знает мою родню. Я объяснил это тем, что историк не мог не заинтересоваться земляками, которые помогали революционерам в царское время.

В те годы мне, «дворянскому сынку», приходилось выслушивать разное. И вдруг, словно желанный душ в жару, признание Калугина. Оказывается, он, гимназистом, получал стипендию, учрежденную моим дедом; более года работал у него личным секретарем, а также вместе со всеми ссыльными жил в нашем садовом флигеле.

— Твой дед, судебный заседатель, всегда заступался за бедных. Кстати, его служебный стол в приемной когда-то принадлежал Герцену. — Учитель взял меня под локоть. — Я тоже сохранил память о добром человеке…

Надо же, малиновая тетрадь, содержащая «Логику открытия», — подарок моего дедушки. Только сейчас я осознал, почему Николай Николаевич бесплатно подготовил меня в педтехникум, да и теперь столько времени тратит на меня.

Старый большевик не забыл добра. Он называл моего дедушку «либералом», но произносил это слово уважительно, не то что Пучежский — презрительно. Историк помог мне восстановить историю фамилии Масловских. Они, ей-ей, достойны того, чтобы рассказать о них подробней.

Когда-то запорожец с буйным чубом умыкнул дочь турецкого султана. Паша донес русскому царю. Тот приказал: похитителю отсечь руку, а жертву вернуть отцу. Молодоженов приютила Польша. Там украинец Масловенко сменил фамилию на Масловского. А в Россию вернулся лишь внук беглеца — отчаянный рубака. За свою храбрость и военные заслуги он был пожалован званием дворянина. Его имя сохранил редут Бородинского поля.

Наследники патриота, братья Масловские, тоже дали о себе знать. Дмитрий Федорович, военный теоретик, восстал против «академистов», которые до небес возносили европейских полководцев. Одним из первых он поднял на щит Суворова, Кутузова, Нахимова, Скобелева. За что и увековечен в Большой Советской энциклопедии.

А сын его, Сергей Дмитриевич Масловский, сидя в Петропавловской крепости, написал роман и укрылся псевдонимом «С. Мстиславский», хотя широкая известность пришла к нему после книги «Грач — птица весенняя».

Второй брат Дмитрия, Константин Федорович, мой дед, родился под счастливой звездой: выиграл по лотерее двести тысяч серебром. Ныне это больше миллиона. Он, еще вчера бедный новгородский чиновник, покупает жилой дом, два флигеля с большим садом и смежное здание для благотворительной цели. Большие деньги одного делают эгоистом, другого — меценатом: Масловский учредил стипендии для бедных детей, богадельню для престарелых и приют для сирот, а также обеспечил добровольную дружину лошадьми и пожарной машиной.

И неудивительно, что именно он, добряк, предоставил ссыльным революционерам флигель в саду.

А дети его? Виктор, агроном, мой отец, женился на революционерке. Борис, химик, активный участник первой революции, спасаясь от ареста, сбежал из родного города. Георгий, врач, прятал в своей комнате листовки и партийные документы. Когда же провокатор Базненко выдал конспиративную квартиру и в дом Масловского нагрянули с обыском, то Георгий успел сунуть улики в отцовский портфель. Отец это видел и не выдал сына. Наоборот, снял фуражку, шинель (только что вернулся со службы) и, сверкая орденами, повысил голос: «Может, и меня обыщете?!» В тот год мой дедушка был вице-губернатором, и жандармы, понятно, отступили.

Последний эпизод мы с учителем восприняли по-разному: я отметил находчивость дедушки, а он почему-то обратил внимание на дедовский портфель:

— Голубчик, ты не помнишь его цвет?

Я верил, что мой дядя Гоня наверняка сохранил портфель как реликвию подпольщиков, и заметил, что спутник прибавил шагу. Мы шли по Московской в сторону Федоровского ручья. За мостом справа, рядом с пожарной каланчой, жил мой сосед Сева Кочетов (будущий автор «Журбиных»), а чуть дальше, через дорогу, белел наш двухэтажный дом № 89.

Нижний этаж занимали четыре семьи Масловских, в том числе и мои родители (до переезда в Антоново), а верхний этаж — военкомат. Так что под нашими окнами новобранцы горланили:

На Московской дом Масловских,
Там и бреют и стригут…

Видимо, и на историка хлынули воспоминания:

— Ваш дом — аракчеевской эпохи. В нем сохранилась сказочная печь — разноцветье фигурных изразцов восемнадцатого века. Но мне дороже всего лабиринты сводчатого подвала с выходом в сад. Там я прятал запрещенную литературу. Кстати, это новгородец Минцлов, библиограф-писатель, составил список редчайших книг, в который входили и крамольные издания.

«Какое счастье, — думал я, — что в каждом русском городе есть свой летописец, не будь рядом со мной Калугина, конечно же мое перо не проникло бы в тайны нашей родословной».

У Масловских столько собак, что Николай Николаевич, кажется, забыл все на свете: огромный бесхвостый волкодав, пара легавых и дворовый на цепи… самый настоящий волк. Что ни пес — типаж! Охотник смело подошел к серому:

— А ты, волчище, как сюда попал?

У Калугина особый подход к собакам: волк и волкодав даже не зарычали на редкого гостя. Все же его подстраховал дядя Гоня. Он, стоя на крыльце, весело приветствовал:

— Сколько лет, сколько зим! Не иначе как в отпуске! Прошу! Хотя вам и не нужен врач. Вы признаете только Плутарха!

— Верно, друг мой! — улыбнулся историк, подавая руку.

Георгий Константинович провел нас в просторную комнату, где фасад деревенской избы и дощатый частокол с калиткой отгородили для докторского кабинета половину зала. Здесь все мне знакомо: резной стол, кресло с конской дугой вместо спинки, русские пословицы, выжженные по дереву, и подарок моего отца — инкубатор, в котором дядя выращивал вакцину.

Пока охотники обменивались воспоминаниями, я выполнил очередное упражнение — мысленно нарисовал портрет дядюшки: у него продолговатое лицо, маленькие черные усики и прямой пробор в темных коротких волосах. Военную выправку подчеркивали френч, галифе и офицерские сапоги. Говорил он медленно:

— На Федоровском ручье я открываю первый рентгеновский кабинет. До зарезу нужен свинец. Подскажи выход.