Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

— Это все у него пройдет... — бодро сказал я. — Опять примется за работу.

На кровати кто-то повернулся и тяжело вздохнул.

— Иван Степаныч... Иван Степаныч, — сказала она.

Ответа не было. Я опять попросил не будить.

— Вы мне его только покажите, — сказал я.

Лакей торопливо снял со стола свечку и поднес к кровати. Я увидал его... Он лежал совершенно одетый (в каком-то сюртучке) на «сделанной» кровати, то есть поверх одеяла (из кусочков). Голова на темной ситцевой подушке. Когда свет упал ему на лицо — я сделал невольное движение испуга. Совсем мертвец. Бледный, с темными кругами под глазами, с полуоткрытым ртом. Казалось, он даже не дышал...

— Иван Степаныч... барин... — опять позвала жена.

— Не будите же, ну, я прошу вас, — сказал я.

И прямо, чтобы удостовериться, жив ли уж он, я взял его руку и поднял... Она была теплая, но совсем как плеть.

— Жив, — проговорил я.

— Это что он бледный-то такой? Это он завсегда, как выпьет... А потом пройдет... — заметила жена.

XII

На другой день утром мне сказали, что пришел живописец.

— Где же он?

— В передней. Сюда не идет...

В передней было много своих и чужих лакеев; при моем входе они все встали, вытянулись в ряд. Они стояли спиной к окнам, так что я не сразу увидал между ними живописца.

— Здравствуйте, пойдемте, — сказал я, когда наконец нашел его глазами.

Он неловко и как-то стыдливо взял мою руку, совсем не пожал ее и, осторожно ступая своими толстыми сапогами, чтобы не стучать, пошел со мною. Надо было проходить через зал, где лежал покойник. В зале, отойдя совсем уж на цыпочках несколько шагов от двери, он остановился, начал креститься и потом в пояс почти поклонился. Я не видал выражения его глаз: он их как-то держал все время опущенными, лицо скромно-серьезное.

Когда мы проходили гостиную и наконец вышли на террасу, он все оглядывал по стенам кругом.

— Что это вы всё смотрите? — спросил я.

— Смотрю-с, припоминаю... Все так же...

— А вы разве «после того» ни разу не были здесь?

— Нет-с. Как же было возможно?..

Я пригласил его к чайному столу, что был уже накрыт.

Он смотрел на меня с застенчивой, тихой улыбкой; потом опустил глаза и начал крутить бахромку чайной скатерти. Маленькие красные пальцы дрожали.

— Ну, бог с ним... Прошлого не воротишь... Начнем снова жизнь, — сказал я.

Он вскинул на меня глаза и с той же улыбкой сказал:

— Я ничего-с.

И замолчал. Я налил себе и ему стаканы чаю.

— Пожалуйста.

Он чуть не уронил стакан, до того у него тряслись руки.

— Вы успокойтесь, — сказал я.

— Я ничего-с... Это уж... признаться, если... вот когда если выпьешь накануне...

А я думал — это у него от волнения. Мне сделалось невыразимо грустно и жалко его. Значит, он уж совсем погиб... Как же он будет работать теперь?..

— Тогда вы как же?..

Я не договорил.

— Пишу?

— Да...

— Рюмку или две выпьешь и...

«Предложить ему разве?.. — подумал я. — Очень только уж рано...»

Я вошел в дом, встретил какого-то лакея и велел подать водки и закуски.

Там, должно быть, подумали, что это я и буду пить, и живо собрали и подали на огромном серебряном подносе несколько сортов водки, сыру, масла, икры. Лакей поставил поднос и ушел.

— Пожалуйста, — попотчевал я «живописца».

— А... вы-с?

— Я не пью...

Я, действительно, тогда ничего не пил. Я налил ему рюмку. Он очень ловко подхватил и выпил ее, ничего не пролив. Потом выпил другую и третью. Я все поглядывал ему на руки — трясутся они или нет?

— Великая это пагуба человеку — водка... — проговорил он.

— Зачем же вы тогда пьете ее... то есть столько?

Он улыбнулся и вздохнул.

— Только ею одной и спасался... Выпьешь и перенесешь... Без водки-с не перенес бы... Вспомнишь все... и за водку...

— Теперь все уж это прошло. Бросьте и водку...

— Прошло-с. Все прошло... это действительно...

— Поедемте в Петербург... — начал было я, но он так удивленно и точно будто с испугом посмотрел на меня.

— А что же? — спросил я.

— Не-е-т-с. Это все уж прошло... кончено...

— То есть?..

— Конечно-с: все кончено...

И он начал часто, нескладно, путаясь, смеясь некстати, говорить, что он человек теперь совсем погибший; говорил какими-то притчами, загадками.

— А какая примерно, по-вашему, разница между человеком, творением божиим, и... и... ну, хоть деревом? — вдруг спросил он.

Я смотрел на него и молчал. Он, немного повременив, продолжал:

— А вот-с какая. И человек к богу стремится и каждое дерево. Извольте посмотреть, куда они растут... деревья?.. К небу... К богу стремление имеют... я уж над этим много думал-с...

«Господи, да неужели же он еще и с ума сошел...» — подумал я.

— Так-то-с... Это все надо понять... Я, конечно-с... какое мое образование, а все-таки в свое время людей видел-с... И все это отлично понимаю-с... И теперь вот и тогда — ваше обращение: все ведь это я помню...

Он посмотрел на стол с закуской, потом на меня.

— Сделайте одолжение, — сказал я.

Он встал, подошел к столу, взял графинчик с водкой — руки уж не тряслись, — налил рюмку и выпил ее, потом так же поспешно налил другую и опять выпил. Потом поставил графинчик, отломил крошечный кусочек хлеба, обмакнул его в солонку и, пожевав его, обернулся ко мне.

— Все это ведь кажется так просто-с. И траву какую-нибудь, примерно хоть табак, в порошок можно растереть... А человека тоже разве нельзя? Э... э... как еще легко!

Он не садился, а в волнении и как-то точно расхрабрившись ходил передо мною. Сделает шага три-четыре в одну сторону, потом опять назад и все поглядывает на стол с подносом. Я стал догадываться, что дело плохо пойдет, и начал придумывать, под каким бы предлогом велеть убрать водку. Он все ходил и продолжал говорить притчами. Я уж и не думал начинать с ним разговор о том, о чем хотел вчера и все время раньше, то есть про академию, Петербург и т. д. Надо было отложить это до другого раза... может быть, даже и навсегда... Мне уж и это стало приходить в голову...

В доме между тем начиналось движение. Свои и гости просыпались.

— А у , меня к вам поручение от матушки, — сказал я.

— Какое-с? — удивился он.

— Не можете ли вы ей нарисовать портрет... дяди-покойника?..

Он грустно покачал головой.

— Ничего нет ведь у меня... ни красок, ни кистей...

— А карандашом?

— Это можно-с.

— Если можете, пойдемте... Ведь его скоро выносить будут. Есть у вас бумага, карандаши?

— Нет-с.

Я пошел сказать, чтобы принести все это, и вспомнил, что как же это я оставляю его одного на балконе? Я поспешил вернуться. Он жевал. Очевидно, еще только что выпил...

— Ну, пойдемте, — сказал я.

— Разве еще одну, последнюю?..

Я промолчал.

— И довольно.

Он очень развязно, не дожидаясь моего приглашения, налил рюмку, выпил ее, закусил кусочком хлеба, и мы пошли в зал. Там поставили ему близ изголовья гроба стол, положили на него каких-то больших толстых книг, чтобы было можно рисовать стоя. Открыли лицо покойника. Я отошел.

Я пошел опять на террасу, велел убрать водку, закуску, чай. Потом прошел к матушке, которая тоже уж встала и пила чай у себя в комнате. Рассказал ей про живописца, сказал ей, что он рисует. Потом походил еще по комнатам и вернулся. Он стоял, облокотясь на книги, высоко положенные на столе, подпер голову руками и точно замер. Дьячок, который стоял у изголовья и читал псалтырь, делал мне какие-то знаки глазами. Я подошел. Он не переменил ни позы, ни отвел глаз с дядиного лица. Уставился, как-то сжал глаза — пристально, лихорадочно горящие, и, почти не моргая, смотрел на него. Я испугался — как бы еще не вышло чего.

— Иван Степаныч, — сказал я. — А Иван Степаныч!

Он молчал. Тогда я коснулся его локтя и опять позвал его. Он встрепенулся, взглянул на меня широко раскрытыми глазами, выпрямился, потом, как бы придя в себя, вдруг закрыл лицо руками, голова закачалась, затряслась, и он пошатнулся. Я поддержал его, дьячок с другой стороны. Так мы вывели его на террасу, посадили на стул, дали выпить воды. Он был бледный-бледный, как вчера.

— Я вам после нарисую, — проговорил он, заметив меня. — Не могу теперь...

И он вдруг вскочил, быстро спустился с балкона по ступенькам, держась за перилы, и пошел вдоль стены дома, шатаясь и упираясь в нее рукой. Я проводил его глазами до угла. Он повернул за него и исчез.

— Что тут такое было? — спросила меня матушка из гостиных дверей.

Я рассказал ей.

— Не надо было ему водки давать... Экая досада...

После похорон мы прожили в Покровском еще несколько дней — дня три-четыре. Матушка делала какие-то распоряжения. Я целый день проводил в саду, уходил в поле. Живописец два дня пропадал где-то. Жена его искала у себя в деревне, но нашла в каком-то другом селе. Я заходил к ней, и она мне обещала вытрезвить его, чтобы я мог поговорить с ним до отъезда. Но это так и не удалось... Бедная женщина плакала, ловила меня за руки, хотела целовать их, чтобы я взял ее с мужем к нам. Я дал ей слово устроить это во всяком случае, когда она пришла еще раз просить меня об этом в день отъезда. Мы с матушкой наконец уехали домой.