Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Чай был подан у матушки в ее комнате. Там же сидела и Фиона. Когда мы с сестрой явились с такой массой сирени, матушка, принимая от нас цветы, упрекнула, зачем столько наломали их.

— Это вот тебе прислал живописец из Петербурга, — сказал я. — Он просит, чтобы ты его приняла...

Матушка удивленно посмотрела на меня.

— Какой живописец?

— Не знаю. Он там, на террасе...

— Это, матушка, Степанки-пчелинца сын. Изволите помнить Степанку? Этакой рослый, седой он еще был...

— Помню.

— Так это сын его... А дочь у меня в коверщицах... она на попонах сидит... хорошая девка, смирная...

— Что ж ему надо?

— Не знаю. Он вот только просил меня цветы передать и чтобы ты его приняла... Он там, у террасы... Я, хочешь, сбегаю, узнаю, — вызвался я.

— Ну, уж ты сиди, пожалуйста, пей чай, успеет... Что ему нужно? — обратилась матушка к Фионе.

Фиона улыбнулась и покачала как-то головой.

— Наделают беды, а потом и не знают, как уж вывернуться... — сказала она. — Вдруг присылает из Петербурга письмо — о нем барин и забыл было совсем, — хочу, говорит, ехать за границу, там учиться, так пришлите мне паспорт и не отпустите ли совсем на волю?.. А барин-то, изволите помнить, хотели три года тому назад и сами за границу ехать — им не разрешили, а этот-то сдуру напомнил о себе, да еще говорит, за границу еду... Ну, они и прогневались. Велели написать ему, чтоб он сперва сюда к нам приехал, а потом они его и отпустят... Вот-с он и приехал...

— А больше-то за ним никакой вины нет?

— Какая же вина?.. Только, я знаю, они его отсюда теперь не выпустят...

— Петр Васильевич, что ж, так и сказал ему?

— Не видали они еще его. Он вчера только утром приехал-то... Рассказывают, письма какие-то привез барину из Петербурга, от князей, графов, генералов... Говорит, со всеми он знаком, и все просят барина за него... Только...

— Что только?

— Не думаю, чтоб он его отпустил. Очень это им обидно, что им разрешения не было дано, а ему дадут... Они раз пять об этом вспоминали... Уж я-то знаю их, — заключила Фиона.

— А отчего же дядю не пускают? — спросил я, все время внимательно слушавший разговор.

— Это не твое дело. Пей чай.

— Я больше не хочу... — Встал, поцеловал матушку и спросил: — Что ж, позвать его сюда?

— Сиди — это не твое дело...

Я опять сел.

— Фиона, ты говоришь, это Степанкин сын? Какой же это? Что в поваренках был? — спросила матушка.

— Этот самый-с... Теперь не узнаете... Совсем по-благородному...

— Волоса у него, мама, до самых плеч. Вот как у Сони, — сказал я.

— Погодите, дяденька ужо вот приедут — сейчас прикажут остричь его, — заметила мне Фиона и как-то странно улыбнулась: «будет, дескать, ему на орехи...»

Дети вообще чутки и гораздо понятливее, чем думают о них взрослые, особенно такие нервные и впечатлительные дети, как я был тогда. Совершенно безотчетно, так почему-то, я решил, что ему предстоит много несчастья, и мне стало его ужасно жалко...

— Ведь он же ничего дурного не сделал, — сказал я. — За что же он будет к нему придираться?..

Фиона смотрела на меня и улыбалась своей почтительной, но и загадочной улыбкой. Матушка, тоже что-то соображавшая в это время, с некоторой досадой опять заметила мне, что это вовсе не мое дело, а гораздо умнее будет, если я буду говорить с сестрой по-французски...

— Мама, мы с Соней в сад пойдем — можно? — спросил я.

— Можно. Только…

Она запнулась.

— Только вы идите с ней и играйте одни... Вам с «ним» нечего разговаривать...

Но она и сама поднялась, очевидно тоже собираясь идти.

— Пойдем, Фиоша, посмотрю я, что это за франт у вас проявился, — сказала она, и обе, улыбающиеся, пошли вместе с нами через зал, гостиную на террасу.

Мы с сестрой шли впереди, и я с нетерпением, как только вступил на террасу, оглянулся по сторонам. Но его не было.

— Экая прелесть... сирень-то... А вот у нас, что я ни делаю, не идет она... — говорила матушка. — Ну, где ж он?..

— Нет его. Он, должно быть, ждал-ждал тебя, да так и ушел, — сказал я.

— Барин какой... ох, уж и дождется он... быть ему драному... вот он, извольте видеть, по липовой-то дорожке разгуливает... Ну, увидал бы Петр Васильевич... — и Фиона, сомнительно улыбаясь, покачала головой.

По липовой аллее, то есть по той, которая была посредине между всеми другими, расходившимися во все стороны от террасы, действительно сюда, к нам, шел он...

Мы все стояли группой посреди террасы и смотрели на него. Когда наконец он был уже в сиреневой просеке, которой оканчивалась аллея, он снял на ходу шляпу, поклонился и опять совершенно свободно и вольно надел ее.

— Извольте видеть, каков! — сказала Фиона.

Матушка ничего не отвечала.

Он прошел полукруглую площадку, отделявшую сирень от террасы, и начал подниматься уж по ступенькам. На последней он опять снял шляпу, сделал к нам еще несколько шагов и опять поклонился. Матушка слегка наклонила голову.

— Вы меня, конечно, не узнаете... А я, Катерина Васильевна, помню вас, когда еще поваренком здесь был, — сказал он. — Вы приезжали...

— Нет, я помню... и Степана помню...

— Это давно было... лет десять... больше, пожалуй, — сказал он, вынул из кармана фуляровый платок, отер им лоб, встряхнул волосами, поправил их и опять надел шляпу.

Фиона удивленно посмотрела на него, потом перевела глаза на матушку.

— Вы хотели видеть меня? — спросила матушка, — Что же вам?

Этой сдержанности и даже сухости, кажется, он не ожидал, потому что как-то странно посмотрел на матушку, на всех нас, на мгновение как бы задумался, и едва заметная горькая улыбка появилась у него и осталась на губах...

— Я так обрадовался, что вы приехали... Я много рассчитывал на вас... Мне хотелось бы о многом с вами поговорить, — сказал он.

Но он говорил это уж совсем не тем голосом: так говорят люди, когда рассказывают о своих ошибках: «а я-де вот был так глуп...»

— Я вам ничего не могу сделать... Это все как Петр Васильевич, — сказала матушка.

— Вы все-таки можете мне уделить хоть несколько минут?.. Мне бы с вами с одними хотелось переговорить... — спросил он.

Матушка, ничего не отвечая ему, посмотрела на Фиону, на нас.

— Вы меня подождите здесь... я сейчас, — сказала она, открыла зонтик и пошла к ступенькам.

Он пропустил ее мимо себя, сделав нечто вроде поклона, и пошел за ней. Когда они были уж почти возле сирени, он пошел с ней рядом, и было видно, что они говорят, но уж слышать ничего нельзя было. Мы смотрели вслед им.

— О-ох, — покачивая головой, проговорила Фиона. Мы с сестрой обернулись на нее. — И задаст ему дяденька за все это...

— За что?

— Так... очень уж...

— Он же ведь ничего дурного не сделал?..

— Мало ли что...

«За что это они ждут ему всех этих бед? — думал я. — И какое им дело до его волос? Я ему скажу, чтоб он поскорее, до дяди, остриг их. Тогда ему ничего не будет...»

Матушка с живописцем дошли до самого конца аллеи, так что их уж едва было видно. Что-то долго стояли там и пошли опять назад. Когда они начали приближаться к нам и были уж недалеко от сирени, я позвал Соню:

— Побежим к ним...

Но Фиона нас остановила, заметив: «Маменька будут гневаться... нельзя...»

Они у сирени опять что-то долго говорили и потом тихо, несколько раз останавливаясь, пошли сюда к нам, к террасе; у самых ступенек он взял руку у матушки и несколько раз почтительно, но как-то восторженно и горячо поцеловал ее. Матушка, по обыкновению, спокойно, флегматично допустила его сделать это, что-то еще сказала ему и, придерживая одной рукой платье, медленно начала подниматься по ступенькам. Он шел позади ее, махая шляпой себе о лицо и нервно то и дело поправляя волоса. Когда они подошли к нам, он сказал ей:

— Вы мне позвольте, Катерина Васильевна, на память вам и в благодарность за все, что вы делаете для меня, снять с них портрет... Я с собой взял сюда краски.

— В самом деле! Вот это отлично, — несколько оживленнее обыкновенного сказала матушка. — Только ведь мы здесь всего дня три пробудем...

— Я к вам приеду... Я постараюсь, чтобы Петр Васильевич меня как можно поскорее отпустил... Я тогда перед отъездом явлюсь к вам и в неделю их обоих нарисую...

Он был такой счастливый, сияющий...

В дверях, выходящих из гостиной на террасу, показался лакей, приблизился к матушке и спросил:

— Фриштик[50] прикажете в столовой подавать или прикажете здесь накрыть?

— Все равно, хоть здесь...

Мы все сидели на деревянных садовых стульях, расставленных на террасе, вдоль стен, по углам, вокруг таких же садовых столиков, а он стоял, прислонившись к большой колонне, и рассказывал что-то о том, как привезли его мальчиком в Петербург, он жил там у какого-то живописца... Я смотрел на него и внимательно слушал. Когда он замолчал, я не вытерпел и спросил его:

— Вы можете мне что-нибудь нарисовать?

— С удовольствием. Что хотите? Лошадку?

— Хорошо. Что-нибудь.

Он пошарил у себя в боковом кармане, вынул оттуда карандаш...

— А вот бумаги-то у меня уж нет...