Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Прежде, когда мы были еще меньше, под этими же липками, на площадке, были ссыпаны две большие кучи красного просеянного песку, и мы в нем все время играли, насыпая его в баночки, в деревянные ящики, возили в игрушечных тачках и проч.; теперь же мы сюда приходили больше по привычке к этому месту. Анна Карловна или приносила работу какую-нибудь с собою, или книгу, и они с сестрой или читали, или работали, я в это время или что-нибудь столярничал перочинным ножом, вырезывал тросточки, делал удилища для удочек, плел и сучил лесы: мне только что позволили удить рыбу. Иногда же я сидел с ними и просто болтал или слушал, что они читали.

Содержание площадки этой в чистоте и порядке составляло прямую обязанность «учеников» садовника Михея. Мы посидим, исчертим разметенный песок перед скамейками, набросаем стружек, палочек, бумажек, а на другой день опять все чисто, все подметено, все в порядке.

Однажды утром, не помню уж по какому случаю, я явился на эту площадку под липками один, — вернее всего, я приходил за какой-нибудь тросточкой или удилищем, которые вчера вырезал, приготовил и забыл здесь, — и встретил совершенно неожиданно старика-садовника Михея и с ним вот того мальчика, его внука, которого видел в шалаше. Я увидел их и как-то смутился: вообще один я бывал не особенно боек. Михей раскланялся со мною и начал что-то говорить своему внучонку; тот слушал его и не отходил от него, хотя тот его, по-видимому, куда-то посылал. Наконец я услыхал, что он его посылает ко мне «просить ручку».

У нас это было отцом строжайше запрещено: ни у него, ни у матушки, ни у нас, детей, никто никогда рук не целовал. Я поэтому сейчас же замахал руками, начал говорить, что это не нужно, я не дам и для пущей наглядности своего непременного решения спрятал руки назад.

— Отчего же... Это ничего... Это ему не мешает, — говорил Михей, — Он сирота...

Мальчик смотрел на меня с серьезным и внимательным выражением в глазах...

— Вот наши все смелые, — как бы про себя говорил Михей, — а прудковские такие все дички, просто страх, — И опять к мальчику: — Ну, подойди же, батюшка, попроси ручку...

Но мальчик не шел.

— Я не дам. Этого не нужно! — конфузясь, приходя в какое-то небывалое еще у меня волнение, воскликнул я.

Михей оставил его в покое и смотрел на меня, улыбаясь.

— Это ничего-с. От этого, что ж такое...

И вдруг совершенно неожиданно сказал, погладя мальчика по головке:

— Сегодня вот барышня-мадама из Прудков присылала за мною — просит, отдай, говорит, мне твоего старшего внучка; я, говорит, ему буду вместо отца-матери, потому из-за меня несчастный его отец пострадал, так я, говорит, чтобы совести моей легче было, хочу хоть одного из сирот воспитать... Да уж не знаю, как и быть, — заключил Михей.

Я что-то подумал, сообразил и спросил:

— А «она» разве здесь, в Прудках, не уехала? — удивился я.

— Здесь-с. Она ведь больная лежит совсем. Как тогда простудилась, потом выкинула на другой день с перепугу... до сих пор больная лежит... доктор приезжает.

«Выкинула — что такое?» — опять подумал я и опять спросил:

— То есть как выкинула? Что такое?

— А, значит, мертвенького родила, — ответил Михей, — не живого, а мертвенького...

Это была опять для меня новость, которую я первый раз слышал.

— Она разве тут останется навсегда? — спросил я.

— Да уж бог знает-с, — отвечал Михей и для чего-то вздохнул, — дяденька, уезжая, никакого распоряжения на этот счет не сделали. И оне сами не знают-с этого. Я спрашивал их — говорит: «Разве я, говорит, Михей, знаю что про это...» — Михей помолчал и продолжал: — Дяденька уехали и неизвестно когда будут. На войну, говорят, пойдут — война, говорят, будет... — И добавил: — Она вот, барышня-мадама-то, добрая такая, по-видимому, да и все вот прудковские-то говорят, такая уж добрая да тихая, смирная...

— Ты ее сам видел, говорил с ней? — спросил я.

— Как же-с. Я сейчас вот только оттуда. Оттого и не успел еще и здесь-то подмести.

Михей, как бы вспомнив, что россказни россказнями, а дело делом, принялся подметать площадку под липками, а я постоял еще немного, хотел еще о чем-то спросить, но не решился, взял, что мне было нужно, за чем я прибегал, и отправился домой.

Но дома я никому не сказал ничего. Только сестре Соне, оставшись с ней наедине, я рассказал о своей встрече и о своем разговоре с Михеем и его внуком.

Это вот тот самый, которого я в шалаше, помнишь, видел... И Михей говорит, «она» такая добрая, и все в Прудках говорят тоже, что она очень добрая и кроткая. Но только она очень больна...

— Что ж, это она очень хорошо сделает, если возьмет его на воспитание, — задумчиво поглядывая на меня, проговорила сестра. — очень хорошо...

XI

Вскоре как-то Богдан Карлович, доктор, опять заехал к нам навестить нас по своей обязанности. И на этот раз он заехал из Прудков: был там и по дороге заехал кстати уж и к нам. Он застал нас за завтраком, потом ездил к кому-то из больных на деревню и пробыл у нас целый день и ночевал у нас.

От него, то есть из его разговоров с отцом и матушкой, которых в этот раз урывками мне удалось много слышать, я с болью в сердце узнал грустное, тяжелое для меня известие, что «она» очень и безнадежно больна.

— Ей всего ведь восемнадцать лет, девятнадцатый... — говорил Нусбаум, — а в эти года... ужасно быстро...

— Да от чего, вы полагаете? — спрашивала его матушка. — От простуды?

— И от простуды и... все это повлияло на нее... «эта история» и этот выкидыш... Ну, и теперь вот этот отъезд Петра Васильевича...

— Да почему вы думаете, что у нее чахотка? — спросил тут же сидевший отец. — Кашляет она?

— После воспаления в легких в эти годы, если еще при неблагоприятных обстоятельствах, это очень часто... она кашляет, да, — сказал Богдан Карлович.

Потом я слышал другой отрывок из разговора. Отец рассказывал со слов дяди, как он, то есть дядя Петр Васильевич, с ней познакомился... Он знал «ее» давно уже, когда она была еще в училище, и ухаживал тогда за нею. У всех офицеров гвардейских, особенно того полка, где служил дядя, были в училище любимые воспитанницы, за которыми они ухаживали. У дяди была вот она. Он дождался наконец, когда она вышла оттуда, и прямо увез ее. Отец говорил, что это ужасные порядки, возмутительно, что там делается.

— Да чьи там дети? — спросила матушка.

— Лакеев, актеров, мелких чиновников, служащих при театре...

— Как же это допускают?

— Что?

— А вот что их увозят оттуда.

— Так принято... Мода, обычай такой...

Все это были для меня новости, которые я узнавал таким неожиданным образом, но которые заставляли меня задумываться над ними.

И потом я узнал еще в этот же раз, что фамилия ее Акимова, что она дочь какого-то маленького-маленького чиновника, сирота, матери у нее нет...

— И вот, вы попомните, он, наверно, ее бросит теперь, — сказал отец.

Богдан Карлович почему-то захохотал.

— Да-а, — уверенным и решительным тоном согласилась матушка, — надо знать Петра Васильевича!..

— О да! — подтвердил и Богдан Карлович. — Лечить просит, а самому, я вижу, все равно. Он, я уверен, не особенно будет тужить о ней, если она и умрет. Очень доволен скорей будет...

— Она очень больна? — услыхал я голос отца.

Они все сидели на террасе и говорили там, а мы с сестрой в нашей классной у крайнего окна. Анна Карловна сидела и что-то кроила или шила у стола, посреди комнаты, и ничего не могла слышать.

— Очень, и серьезно, — с расстановкой отвечал Богдан Карлович.

— И вы думаете наверно, она не останется... живой?

— То есть... как это сказать?.. но я полагаю так. У нее было страшнейшее воспаление в легких, а после этого и, как я говорил вам, если условия неблагоприятные...

— Три жертвы! За делом приезжал! — опять раздался голос отца.

— А маленький-то, которого она выкинула теперь, — поправил его Богдан Карлович.

Сестра вопросительно посмотрела на меня.

— Да, — тихо проговорил я, кивая ей утвердительно головой.

Анна Карловна не обращала на нас внимания: она ничего не слыхала.

На другой день, когда Богдан Карлович уехал, уж вечером, мы все, то есть отец с матушкой и мы с Анной Карловной, пошли в сад и оттуда зачем-то прошли на огород. Там мы встретили Михея-садовника и с ним этого мальчика — его внука. Отец что-то сказал матушке, она удивилась, и, подойдя ближе, она его подозвала, спросила, как его зовут, который ему год, и погладила по голове. Ей все почти отвечал за него Михей. Вероятно, не предполагая, что мы всё знаем о нем, об этом мальчике, матушка спросила Михея: что ж, хочет ли он его отдать?

— Да уж и сам, сударыня, не знаю, — отвечал Михей. — Оно, конечно, если так...

— Не отдавай, мой совет, — сказал отец.

— Да оно, точно... действительно... — и с ним согласился Михей.

— А куда его хотят отдать? — спросил я, как будто ничего не знаю.

— Там... в ученье, — отвечала матушка. — А те меньше? Этот самый старший? — обратилась она опять к Михею.