Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Не доезжая до конопляника шагов пятьдесят, мы остановились. Линейка также остановилась, окруженная охотниками и собаками, еще дальше, позади нас. Двое охотников отделились и, подъехав к дяде, почтительно приготовились слушать, что он будет приказывать им. В это же время подошел к нему от конопляника и один из мужиков, держа в одной руке шапку, а в другой дубинку.

— Ну что, цел? Не упустили? — спросил его дядя.

— Никак нет-с. Здесь, батюшка Петр Васильевич, — отвечал мужик. — Перед рассветом в том вон углу голос подавал... — продолжал мужик, указывая рукой направо.

— Просился, чтоб пустили?

— А уж этого не могли разобрать. Слышно, что голос подает, а слов не разобрали. Микитка сказывает, что это он и с вечера слышал вот — на этом месте, вот тут, вот поправей бугорочка-то, за низочком-то. Подошел, говорят, близко и голос подал таково жалобно, таково жалобно...

— Наверно, уж упустили его!.. — раздражительно сказал дядя. — Ну, тогда смотрите вы у меня!..

— Никак нет-с... Воля ваша-с... — весь как-то судорожно подергиваясь, отвечал мужик.

Дядя обернулся к охотникам.

— Гончих, я думаю, надо пустить... пар десять...

— Место большое-с... притом чаща... десять пар, пожалуй, мало-с... — окидывая взглядом конопляник, отвечал ему доезжачий[32].

— Отсюда десять, да вон оттуда, — соображал дядя.

— А если бы со всех сторон-с? Они бы его прямо на выгон сюда и предоставили, — посоветовал доезжачий, — тогда ему деваться-то некуда будет — прямо сюда и выскочит... борзыми травить не изволите приказать?..

— Об этом после... Пожалуй, оно, действительно, с трех-то сторон лучше будет, — согласился дядя. — Ведь черт его знает, в каком он углу. Надо только, чтобы он сюда на выгон выскочил.

— Тогда беспременно надо с трех концов их запустить: тогда, где бы он ни был, а уж этого места ему не миновать — беспременно сюда-с выскочит.

— Ну, ладно, с трех, так с трех... только живей!..

Доезжачий рысью повернул назад к прочим охотникам, стоявшим в ожидании у линейки, а мы с дядей поехали вдоль конопляника и стали на выгоне, как раз против его середины. Я все посматривал на линейку и на сидевших на ней m-r Беке и m-lle Бибер. Но они были и далеко от меня и сидели, по-видимому, молча. Сам я был в каком-то странном нравственном состоянии. Тут были и испуг, и какое-то замирание сердца, и непонимание того, что происходит у меня перед глазами и вокруг меня... Я все только повертывался во все стороны и смотрел. Мне кажется, я искал, кто бы спас меня, увел отсюда. Но помощь ниоткуда не приходила.

Вон охотники повели пол сотни гончих на сворах. Одна группа поехала направо, две других повернули налево. И слежу за ними глазами, а они удаляются, поворачивают за конопляник, едут вдоль его окраин, так что видны нам только головы охотников... Цепь часовых-мужиков стоит по-прежнему, без шапок, с дубинками... Все тихо... От нечего делать дядя вынул кисет, набил свою коротенькую трубку, закурил ее и стал пускать кольцами дым изо рта. Две его любимые собаки — Катай и Зорька — ходят тут же, ложатся... Прошло томительных четверть часа, а может, и больше. Все по-прежнему тихо. Вдруг с той стороны, с того конца конопляника, послышался как будто лай — лает одна собака. Потом опять все смолкло, и вдруг залаяло там много собак...

— Ага, запели! Нет, не ушел, тут, значит! — про себя, улыбаясь, заговорил дядя.

И он оживился, начал поправляться в седле, точно в ожидании, что вот-вот сейчас придется травить. Бросил курить и жадно поглядывал вдоль всей линии конопляника, поворачивая голову направо, налево. Позади нас в нескольких шагах стоял охотник и держал две своры борзых. Дядя обернулся и махнул ему. Он подъехал.

— Что это они, никак по ежу поют? А?

— Никак нет-с. Это они по ём. По ежу так не станут петь, — отвечал охотник, осадил лошадь, попятился и надел шапку.

Лай слышался все ближе, громче, явственнее. Но он что-то по временам вдруг затихал на мгновение и опять слышался с удвоенной силой... Прошло так еще сколько-то времени. Лают и целым стадом, но не подаются ни взад, ни вперед — все на том же месте.

— Черт его побери совсем — они его еще, пожалуй, изорвут там совсем, — нетерпеливо сказал дяди и опять подозвал к себе охотника.

— Они его рвут, кажется?

— Окружили, должно... рвут-с...

— Ну-ка, ступай на голоса... прямо... в конопляник.

Охотник хотел было соскочить с лошади, но дядя его остановил и велел ехать туда верхом. Он ударил лошадь, и она с ним, прыгая и становясь на дыбы, кинулась в густую зеленую чащу. Мы смотрели, как прыгала его голова поверх конопляника.

Еще прошло несколько страшно-томительных минут, и лай опять начал подвигаться к нам, но теперь уж безостановочно и слышался каждый момент все явственней и ближе. Над конопляником замелькала и голова возвращающегося к нам охотника. Несколько собак выскочили уже на опушку, но сейчас же опять вернулись назад и исчезли в коноплянике... Дядя тронул лошадь и поехал туда, ближе.

— А ты что ж? — обратился он ко мне.

Я чувствовал, что у меня горло пересохло, руки дрожат и я не могу справиться с лошадью. Она пошла сама собой за дядей.

В это время из конопляника вывалила сразу целая стая гончих и с страшным лаем и завыванием остановилась на опушке. Показался, выезжая из конопляника, и охотник. Впереди его, перед самой головой его лошади, шел высокий, худой человек, с длинными, спутанными волосами, в длинном, совершенно изорванном платье, которое лохмотьями висело и тащилось за ним. Он был мертвенно бледен, глаза широко раскрыты и обезумели от ужаса. Мы стояли от него шагах в пяти-шести. Он смотрел на нас своими страшными глазами, губы что-то шевелились...

— Струнь! — крикнул дядя. — Ну!..

Я видел только, как соскочивший с лошади охотник начал совать этому человеку в рот ручку нагайки и как на губах у него в это время показалась кровь... Я помню также, и то очень смутно, что я видел, как этого человека куда-то ведут, он спотыкается, падает... Видел, — помню и это, — что и Евтроп наш и Никифор стоят у линейки без шапок и крестятся...

Что было дальше со мной, как я очутился опять на линейке — этого я ничего не помню. Уж там, дома, куда меня привезли в состоянии каком-то полупомешанном, и то на другой день только, я узнал, что со мной сделалось дурно, я упал с лошади, «слава богу», не ушибся, Евтроп и Никифор меня подняли, положили на линейку, на которой уже лежала m-lle Бибер (с ней сделалась истерика), воспользовались поднявшейся возней вокруг дьякона и ускакали как от волков, во всю прыть. За нами, однако, была погоня, но m-r Беке, ошалевший также почти до безумия, начал стрелять в эту погоню, и они нас оставили...

Вскоре после этого в доме у нас произошла совершенно неожиданная перемена, и я очутился в «благородном пансионе»...

ДЯДИНА ЛЮБОВЬ

I

Начиная с февраля, когда бывают уж пригревы, нас обыкновенно каждый день отпускали кататься. Запрягались для этого большие троечные сани с ковром, на козлы садился седой, бородатый, кучер Ермил, с большим животом и страшно широкими и толстыми плечами, в руках у которого вожжи казались какими-то шнурочками, а самые лошади — большие, вороные — смирными и послушными телятами.

Эти выезды наши были степенны, важны, обставлялись господским достоинством, торжественностью. Ермил одевался в парадную кучерскую форму; ливрейный лакей Никифор не садился, как обыкновенно, на козлы, а становился на запятки, позади саней, и ехал так все время стоя, держась за басонные поручни. Нас, то есть меня и сестру Соню, сажали в середину саней, а по бокам садились с одной стороны нянька, с другой гувернантка. Укутаны мы были так, что даже жарко нам было. Говорить дорогой, чтобы не простудили горло, запрещалось: можно было только отдельные замечания делать.

Так доезжали мы обыкновенно до Прудков, имения дяди Петра Васильевича Скурлятова, огибали усадьбу, проезжая мимо самого его дома, что называется под самыми окнами, и тем же порядком возвращались домой, где нас уже дожидались, но вдруг снимали для чего-то с нас теплое платье, расспрашивали о том, что мы видели, кого встретили, и спрашивали также няньку и гувернантку, не говорили ли мы много дорогой и вообще не шалили ли, как следует ли вели себя.

Прудки эти, до которых мы доезжали, катаясь, было одно из имений дяди Петра Васильевича, человека очень богатого, жившего постоянно в Петербурге, где он служил в самом блестящем гвардейском кавалерийском полку. У нас в доме был подаренный им портрет его масляными красками, в мундире, каске и верхом. Он был очень красив на лошади, и я всегда с завистью в душе посматривал на него — когда же и я буду такой, в такой же форме и верхом?.. Об этом, кажется, мечтала и матушка в конце концов, скрепя сердце и мирясь с опасностями вообще военной службы и верховой для меня езды: я почему-то считался «слабым мальчиком»... Дядя в Прудках никогда не жил, даже и не заезжал туда, когда брал отпуск и являлся на месяц или на два из Петербурга. Дом в Прудках стоял поэтому всегда, и зиму и лето, с заколоченными окнами, и что это был за дом внутри, никто из нас — ни я, ни сестра — и понятия об этом не имели. Мы знали только из рассказов матушки и отца, а также и няньки, что и это очень хороший дом, и мебель и все убранство там тоже очень хороши, хотя, конечно, не то, что в Покровском, главном его имении, где он всегда жил, когда приезжал из Петербурга, и которое от нас отстояло на семьдесят, если не больше, верст, хотя и было в том же самом уезде, только на другом его конце. Но тем не менее, и дом и вся усадьба в Прудках вовсе не представляли ничего унылого и выморочного на вид, как это бывает с усадьбами, в которых никогда, ни зимой, ни летом, господа не живут. Напротив, в Прудках все поражало строгим порядком и благообразием. Двор весь прибран и подметен; зимою снег сгребали в кучи и куда-то увозили; все флигеля, конюшни, сараи, амбары — все в самом изысканном порядке. И если что поражало — так это безмолвие и мертвая тишина на дворе: точно во всех этих флигелях, людских, конюшнях никто не жил и не было во всей усадьбе ни одной живой души. Когда мы проезжали, катаясь, через двор, редко-редко когда мы видели в окне чье-нибудь лицо; единственный признак, что тут живут люди, — это был дымок, который иногда струился где-нибудь из трубы.