Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

— Мне, однако, почему-то кажется, — продолжал француз, я ведь совершенно еще незнаком с вашим сыном, — но я так думаю, что для него этот срок слишком длинен... он может смело начать учиться читать и писать, не опасаясь за здоровье, и через год, когда ему будет десять лет.

— Совершенно достаточно, — сказала матушка. — Мальчик совсем здоровый, сильный... Я этого не понимаю.

Отец молчал. Француз замолчал тоже. Немец откашлялся и, вероятно желая помирить два противоположных взгляда, сказал:

— Это будет можно видеть. Это мы увидим...

— Все ведь в том, — опять начал француз, — что для одного, согласно даже и вашей теории, — он обратился к отцу, — можно начать учиться и в девять лет, а для другого, больного, слабого, — это вредно отзовется на его здоровье и в двенадцать лет. Все от здоровья. Тут нельзя указать на один, общий для всех, год. Здоров — можно начать раньше, слаб — надо подождать...

III

В это время в столовую вошла Соня, моя сестра, высокая, худенькая девочка лет десяти — она была годом старше меня — с бледным личиком и с большими темными глазами. Позади ее шли две ее гувернантки — немка Анна Карловна, полная, белая тридцатилетняя девица с необыкновенно развитым бюстом, и m-lle Бибер, француженка лет сорока, высокая, худая, с черными как смоль волосами, с огромным носом, с огромным ртом и совершенно плоской грудью, несмотря на множество буфочек у нее на лифе... В ушах — серьги в виде огромных золотых колец. Живая, подвижная, она то и дело вертела головой во все стороны, и эти серьги-кольцы у нее так и болтались... Пока Соня здоровалась с матушкой и со мною, отец познакомил гувернанток с гувернерами. Немец, конечно, заговорил с немкой, а француженка так и накинулась на француза. Сестра поцеловала отца, села на свое место, возле меня, и, помешивая ложечкой чай, не сводила глаз с новых наших гостей. Немцы разговаривали спокойно, по временам лишь возвышая голос. M-lle же Бибер трещала, сыпала вопросы, показывая что-то руками, смеялась, потом вдруг делалась грустной и снова оживлялась, опять смеялась. Кольцы в ушах так и болтались, блестели...

Я помню все это до такой степени хорошо, до такой степени подробно, со всеми мелочами, что мне кажется, все это было вчера, а вовсе не тридцать пять лет назад...

Мы просидели за чайным столом, разумеется, дольше обыкновенного, даже очень долго. Разговаривая с своей собеседницею, француз один раз вдруг, не отвечай даже ей на какой-то ее вопрос, обратился ко мне и сказал:

— А верхом вы любите ездить? На охоту вы любите ходить?

— Верхом — люблю... А стрелять я не умею, — отвечал я.

— Я вас выучу. Это вы позволите? — обратился он к отцу.

Отец сам не стрелял; не было у него и не любил он и собачьей охоты, хотя в доме собак у нас всяких было всегда много, и больших и маленьких.

— Отчего же... Только осторожнее надо, — сказал он.

— Значит, мы втроем будем ходить на охоту, — продолжал француз, — вы, я и m-lle Бибер. Она уверяет, что она отлично стреляет. Посмотрим!..

— О да! Вы увидите, — сказала m-lle Бибер.

Она вытянула руку, наклонила голову на правую сторону и начала показывать, как стреляют.

— Паф! — крикнула она громко и сама расхохоталась.

Все смеялись, были веселы. Оживление было полное и общее. Отец сидел и, посматривая на всех, улыбался, вертел табакерку и чаще обыкновенного брал и нюхал табак. Матушка тоже была в прекрасном расположении духа. Анну Карловну она любила больше, чем m-lle Бибер, и эту симпатию свою переносила теперь — это было заметно — и на Богдана Карловича, успевшего заявить, что он ужасно любит сады, коров и всякую домашнюю птицу — предметы, пользовавшиеся любовью матушки.

— Мы, Богдан Карлович, будем уж с вами этим заниматься, — сказала она. — Анна Карловна тоже любит и сад и птицу. Она мне часто помогает...

Образовывались, одним словом, сразу же две партии — немецкая и французская. Матушка явно становилась во главе первой. Отец не примкнул ни к какой. Он видел теперь вокруг себя целое общество, веселое, смеющееся, и был доволен этим. Соне было тоже все равно. Я же, когда все наконец встали из-за стола и двинулись в зал, пошел с французами...

IV

Шерсть возили продавать в Москву всегда в середине лета, так что возвращались из этой экспедиции никак не позже конца июля. Стало быть, и это все происходило тоже в конце июля. В это время у нас отличная охота — бекасы, дупеля, утки, дрофы, стрепета, журавли, гуси — вся степная дичь к услугам. Но и Беке и Бибер на охоту что-то не ходили поговорили лишь, и — только. Я как-то спросил об этом. M-r Беке отвечал мне, что ружье у него в Москве, а у Бибер — я и сам знал — его не было.

— Как же быть? — спросил я.

— Не знаю. Надо будет здесь купить. Да ведь и у вас еще нет. И вам надо купить, — сказал он.

— Как сделать это? — продолжал я.

— Ужо за чаем я спрошу вашего батюшку, — сказал Беке.

Он так и сделал.

— Ничего, ничего... я очень рад, — опять сказал отец. — Ружья я вам всем на днях доставлю. Надо только осторожнее с ними обращаться. Вот в город поедут, я напишу к Василию Михайловичу (лесничий), он и пришлет: у него их много. Вот я не знаю только, где достать тебе ружье. Ведь тебе надо маленькое, — прибавил он.

Но m-r Беке уверил его, что мне совершенно годится обыкновенное, только немного полегче. Это будет даже лучше.

M-r Беке мне очень нравился. Он нисколько не занимал меня, не делал мне никаких наставлений, не рассказывал мне никаких глупых анекдотов про разных послушных Феденек и непослушных Петенек, как делал это в свое дежурство Богдан Карлович; но я к нему привязывался с каждым днем все более и более. Он дежурил через день. Когда был дежурным Богдан Карлович, m-r Беке проводил свой день точно так же — выходил в сад, уходил куда-нибудь в глухое место, ложился там на траву и читал, или шел в поле, прямо куда глаза глядят.

— M-r Беке, возьмите меня, — говорил я.

— Нельзя. Вы сегодня должны упражняться с Богдан Карлычем в немецком языке.

— Я уж упражнялся.

— Еще надо.

— С ним скучно.

— Ну, зовите его, пойдемте вместе...

В поле Богдан Карлович не любил ходить. Он готов был хотя целый день просидеть на балконе и проговорить с Анной Карловной или смотреть, как кормят гусей, уток, доят коров, бьют масло, но только не идти в поле.

— Ну, что там делать? Лучше пойдем гулять по саду, пойдем смотреть, как скотину пригонят...

Он очень нехотя соглашался идти в поле, уставал, тяжело дышал и все спрашивал: не довольно ли, не пора ли домой?

Я поэтому с каждым днем отдалялся от него все дальше и дальше. M-r Беке тоже был с ним вежлив, любезен но обыкновению, но они никогда почти не оставались вдвоем и никогда ни о чем долго не разговаривали. Они жили, разумеется, в разных комнатах, и у каждого комнаты были убраны по-своему. У немца был удивительный порядок во всем. Все лежало и висело на своем месте, и если что на какое место он положил в первый раз, так на это же место клал и потом. На стенах у него висели какие-то картинки, какие-то засушенные цветочки под стеклом, башмачок для часов, турецкий ятаган и, что удивительнее всего, огромный ягдташ.

— Богдан Карлович, ведь вы на охоту не ходите?

— Это мне подарили. Это украшение.

— А ятаган?

— Это для дороги...

На стенах, на письменном столе — везде все в удивительном порядке.

V

У француза наоборот. На стенах ничего не висело. В углу, на полу, стоит, как взойдешь к нему в комнату, целая куча связанных веревочками книг. Тут же и сапоги, и пустые сигарные ящики, и пустые пузырьки от одеколона, и всякая дрянь. На окне белка в колесе. Он купил ее где-то дорогой и с нею приехал к нам. Он очень ее любил и, когда бывал у себя в комнате, играл с нею. Она знала его и тоже кажется, любила...

— M-r Беке, ведь ей скучно в колесе?

— Что же с этим делать! А людей разве мало в ее положении?..

— То есть как?

— Точно так же.

И он, смеясь, взглядывал на меня... Я чувствовал, что он на что-то намекает, но на что, на кого? «Про себя это он намекает или про меня», — думал я...

На письменном столе, — он попросил, и ему сделали из белых некрашеных досок большой стол, как на кухне, — у него было все навалено в таком же беспорядке, как и там, в углу. Здесь только лежала еще целая груда исписанной бумаги, карандаши, перья, трубочки.

— Что это у вас тут написано?

— Так, кое-что. Записываю, что вижу, слышу, — когда-нибудь пригодится.

— То есть как пригодится?

Так, когда-нибудь разберу это все и что-нибудь напишу...

Я смотрел на эти исписанные листы, на него смотрел, ничего не понимал, про что это он говорит, но мне и это у него нравилось. Странный какой-то человек. Я таких прежде не видал. У нас в то время таких не было...

Один раз я застал у него в комнате m-lle Бибер. Он полусидел-полулежал, поджав ноги, на диване, а она сидела перед столом и читала, перебирала его бумаги. Они оба взглянули на меня и продолжали разговор. Это было в самом начале. По-французски я еще ничего не понимал. Она говорила, смеялась. Потом вдруг заговорили о чем-то серьезно, и я заметил, как оба они несколько раз во время разговора посмотрели на меня. Я услыхал только свое имя... M-lle Бибер была очень добрая. Я стоял у стола близ нее; она обняла меня одной рукой за талию, привлекла к себе и дружески-ласково поглаживала по голове и, поправляя мне волосы, спросила, кого я больше люблю: m-r Беке или Богдан Карловича.