Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Староста смотрел на нее, ничего не понимая.

— Особенно как везти, матушка, прикажете?

— Это уж как ее обожатель захочет... Это уж его дело. Для меня она все равно, такая же хамка, как и другие все.

Тетенька помолчала и добавила:

— А Илья Игнатьевич, кажется, успокоился, сидит у своей юбки, и не думает являться, и глаз ко мне не кажет... Ты завтра раненько утречком-то съезди к нему, ничего, не беда, если почивают, побеспокой их, скажи, мол, так и этак, барыня приказала девок собирать, везти их в Саратов, у тебя, мол, тоже одна наша проживает... Съезди к нему, скажи-ка... Ах, как скоро народ зазнаётся...

— Слушаю-с, — отвечал староста. — Прикажете взять от него ее?

— Нет, брать пока не нужно, так, скажи ему только.

— Слушаю-с.

Матушка смотрела на тетеньку и покачивала головой. Мутовкина сидела с потным лицом, долженствовавшим выражать удивление и негодование по случаю такой неблагодарности и забывчивости Ильи Игнатьевича.

— Спешить к чему же. Может, еще вспомнит... приедет... Может, выкупить ее захочет... — говорила тетенька. — Спешить к чему же...

Староста, только что явившись из Саратова, прямо с дороги, еще не посвященный во всю эту историю, ничего не понимал и странно-вопросительно посматривал на тетеньку и на всех нас.

Наконец тетенька его отпустила.

Наутро, мы только что собрались к чаю, доложили, что приехал Илья Игнатьевич.

Тетенька обвела всех хитрым, довольным взглядом.

— Можно его сюда позвать? — спросила она матушку.

— Да, что ж...

— Позови. — сказала она лакею, откашлялась, потерла руками и, зажмурившись от смеха, весело покачала газовой.

Вошел Илья Игнатьевич, бледный, осунувшийся, на несколько лет, казалось, постаревший за эти дни. По обыкновению, он подошел к тетеньке к ручке. Поцеловал ручку и стал у дверей, у притолки.

Прошло с полминуты томительного молчания. Как ни переменился за эти дни Илья Игнатьевич, но лицо у него выражало все же решимость.

Тетенька первая прервала молчание. Она, зорко глядевшая на него, кажется, смутилась было от этого его решительного выражения в лице. Ей, может быть, пришло в голову, что а ну как он скажет ей: «Берите, ну что ж такое?..» Что она тогда сделает с этой девкой? Она воспользуется только тем, что он заплатил за нее... Ему надо будет тогда еще возвратить за нее сто рублей — за девку, которой красная цена тридцать... Но он свободный человек, сытый, независимый, его ей не достать, его не укусишь... А между тем она его уж навеки и наверно для себя потеряет — его, этого полезного, почти необходимого ей в некоторых случаях для себя человека...

— Ну что? — проговорила наконец, глотая слюну, чтобы смочить пересохшее горло, тетенька.

— Приехал-с, — коротко отвечал Илья Игнатьевич.

— Вижу... Да не сам приехал... Евстигней был у тебя?

— Самому мне не было надобности приезжать. Так не смел беспокоить, а приказа от вас явиться тоже не было, — отвечал Илья Игнатьевич.

— Самому дела не было? — повторила тетенька.

— Да какое же дело-с?

— Никакого?

— Я не знаю-с.

— Ты не знаешь?

— Не знаю-с.

— Гм?.. Вот как нынче уж...

И сохрани он этот спокойный, холодный тон, он победил бы ее, она уж повторила вопросы, не знала, что ей спросить, путалась в мыслях... Но он заговорил, начал сам, заговорил о своей службе ей, о своей преданности, обратился к тем ее сторонам, которые у нее были не доступны ни совести, ни жалости, никакому чувству, — и проиграл.

— Ах, служба! Скажите на милость! Точно мне никто не служит, отроду никто не служил. Я, кажется, награждаю за службу... За саратовскую купчую я, кажется, тебе же целую тысячу заплатила. Служба! Ах, ха-ха-ха... Не все ли равно, я всем плачу, я и Мутовкиной плачу, и она мне тоже за деньги служит... Только Мутовкина меня никогда не обманывала, не притворялась никогда... И я ей такого благодеяния не делала никогда, как тебе... Мало тебе, что ли, что я с тебя за вольную всего только три тысячи взяла, поверила, что ты больше не можешь, что больше нет у тебя?..

— Ах, матушка-сударыня, как вы это говорите! — слезливо воскликнул Илья Игнатьевич. — Да что ж у меня было? Что же у меня и теперь есть? Ведь всю жизнь верой и правдой служил. Угол свой на старости лет только ведь и заслужил, только и есть.

— Уголок хороший, я видела, — торжествующим уж тоном, победоносно отвечала тетенька. — Как же, была у тебя, помню, сама была, своими глазами видела...

Затем она, уж совсем спокойная, овладевшая положением, знавшая уже, что и как ей говорить, сама повела речь о выкупе «крали».

— Что ж, никакого зла я тебе не желаю, а хочу только, при случае, добрать то, чего недополучила тогда, поверив тебе, что у тебя больше нет и ты не можешь больше за себя внести.

После разных уверений, что действительно он тогда не мог больше ей заплатить, что у него и теперь если и есть, то сущие пустяки, после напоминания опять о том, что он ей верой и правдой служил, что и отец его, и мать, и дед, и прадед служили родителям и прародителям тетеньки, — он наконец спросил, сколько же она хочет еще с него за «девку».

— Три тысячи, — хладнокровно и совершенно невозмутимо сказала тетенька.

— Матушка! Да откуда же я их возьму?

Тетенька расхохоталась.

— Ну да почем же я знаю, откуда ты их возьмешь! Я у тебя по сундукам не лазила, где они у тебя лежат, я не знаю.

— У меня лежат? Три тысячи?

— Ну, не лежат, в деле, значит, в оборотах...

— У меня обороты? Да какие же у меня обороты?

— Ну, я не знаю... Ну, достанешь где-нибудь.

— Да где я достану-то? Кто же мне даст?

— Не знаю, я ничего не знаю и знать не хочу, это не мое вовсе дело, откуда ты возьмешь... А не достанешь, Евстигнеюшка вот поедет и ее с собою возьмет.

— Воля ваша! Я не могу... У меня нет... — отчаянно-решительным тоном сказал Илья Игнатьевич, но именно потому, что он сказал таким, а не спокойным тоном, и сказал взволнованный, ему тетенька не поверила.

— Ну, нет, так нет, не могу же я тебя заставить ее выкупить, — сказала она.

— Не могу-с, воля ваша, не могу-с, — повторил Илья Игнатьевич.

— Ну, и не нужно. Господи! С сумой не пойду, если и не получу их.

— Матушка-сударыня! Явите божескую милость, опускаясь на колени, заговорил Илья Игнатьевич. — Скажите, что меньше возьмете. Если могу — заплачу. Тысячу рублей заплачу. Все распродам — заплачу.

— Ха-ха-ха... Лакомый какой, понравилась? А? — ужасным смехом расхохоталась тетенька.

Матушка, сидевшая все время молча, в ужасе поднялась.

— Клавденька! Что ты делаешь, что ты такое говоришь! — воскликнула она. — Что, эти три тысячи в самом деле тебе так необходимы! Он же ведь служил тебе...

— Тебе жаль его? Да? А может, она мне еще спасибо скажет, если он ее не выкупит? Ты думаешь, ей весело, легко будет жить с ним, с старым хрычом таким. Может, она там от меня, в Саратове, за молодого еще попадет, — ответила ей тетенька.

Матушка остановилась.

— Да. А ты как думала? Ты подумай-ка хорошенько, — продолжала тетенька.

Матушка тихо отвела от нее глаза и вынула платок, чтобы утереть их; она плакала, повторяя:

— Что за ужас... Ах, какие дела ты, Клавденька, делаешь! Накажет тебя бог за это... Не пройдет это тебе даром.

— Да что такое? Что такое я делаю? За свою девку хочу выкуп получить...

— Не надо бы тебе путаться в это...

— Отчего?

— Ужас... грязь одна...

— Никакого ужаса, никакой грязи... Заплатит, выкупит ее, оставлю ему, а нет — отправлю ее в Саратов, велю выдать за молодого какого, будет работать и очень еще довольна будет...

Это все очень легко, может быть, выходит в рассказе теперь, но что тогда я чувствовал, присутствуя при этой сцене, этого я никогда не забуду, хотя у меня и нет слов рассказать это...

Они что-то долго еще торговались, но все-таки кончили. Тетенька из трех тысяч ничего ему не уступила, но рассрочила уплату их. Тысячу рублей он должен был ей сейчас уплатить, тысячу после и тысячу к будущей весне.

Илья Игнатьевич поцеловал у тетеньки ручку и отправился домой за деньгами.

— Ну что? — быстро-быстро, потирая от удовольствия ручки, сказала тетенька, обращаясь ко всем. — Ну что, не говорила ли я, что у него есть деньги?..

X

Илья Игнатьевич приехал опять вечером в тот же день, и они с тетенькой уж совершенно мирно, как ни в чем не бывало, отправились в ее комнату толковать «о делах», то есть рассчитываться, — он платить ей деньги, а она писать ему расписку в получении их, так как у них утром было условлено, что тетенька, получив тысячу рублей с него в задаток, выдаст ему расписку в том, что, по уплате в срок ей остальных двух тысяч, должна будет выдать отпускную, или, как тогда обыкновенно говорили, вольную его «девке».

Когда тетенька вышла оттуда, она даже очень милостиво предложила ему, чтобы он напился чаю в передней. Он отказался, отговариваясь каким-то делом, а тетенька еще подшучивала:

— К своей, к возлюбленной, спешишь? Ах, чудак ты! Ну, уж ступай, ступай, обрадуй ее...