Сергей Терпигорев - Потревоженные тени

• Название: Потревоженные тени
• Автор: Сергей Терпигорев
• Издательство: Издательство "Советская Россия"
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1988
• ISBN: 5-268-00543-Ч

Рассказы в очерки С. Н. Торпигорева (Атавы) (1841 — 1895), составившие цикл «Потревоженные тени», принадлежат к выдающимся достижениям русской демократической прозы конца прошлого века. По происхождению тамбовский помещик, Терпигорев сформировался как писатель и журналист под благотворным влиянием передовых идей 60-х годов, сотрудничал с Некрасовым и Салтыковым-Щедриным в «Отечественных записках» и других изданиях прогрессивного направления. В своем творчестве писатель широко использовал впечатления детства и юности, воссоздавая картину русского провинциального захолустья предреформенной поры, выводя яркие, социально четкие и художественно выразительные портреты бар-крепостников и подвластных им крестьян.

---

Вошедший человек остановился, сделав лишь несколько шагов в комнату. Девочка стояла рядом с ним, несколько отстав от него.

— Покажите-ка! — попросил исправник у меня бумаги, которые протянул мне чиновник.

Я дал их ему.

— Хорошо... Хорошо... очень... — повторял исправник, переворачивая листы и внимательно осматривая их. — И знаешь, Иуда Васильевич, что я тебе скажу? Мельче она еще лучше пишет.

На столе стояли закуски, вино, я и мой приятель стали опять их потчевать. Исправник присоединился к нам.

— Да выпей... Ну что тут... чего тут стесняться? — говорил он.

И, обращаясь к нам, добавил:

— Я вам, господа, рекомендую его и на будущее время. Во-первых, доброе дело, они люди небогатые, и потом — человек-то он хороший. Ведь если вам его историю рассказать — не поверите: это целый роман! Он по-настоящему-то писарем разве должен бы был быть? И-и!.. Это целая история, да еще какая! И в романах-то редко такую найдешь. Тут вот у нас, под самым городом почти; есть село Ровное, — вот где стан теперь, — это его, по-настоящему-то, должно бы было быть... Наследник-то настоящий ведь он...

— Да позвольте! — припоминая все вдруг, почти воскликнул я. — Да ведь мы с вами... Лысогорский. Василий Прокофьич, — вы знали его?..

— Сын его!.. Да как же!.. Это такая история. Да вы разве слыхали о ней? — кричал исправник.

— Вы знаете, я у тетушки Раисы Павловны в Ровном был, когда вы родились, — сказал я, беря Иуду за руку. — Я даже некоторым образом претерпел за вас... Как же, это целая история, я помню, была... И потом я вас, маленького, двухлетнего видел. Тетушка к нам приезжала с вами. Больше, скажу вам, помню: помню, как я еще у тетушки прощения вашей матушке выпрашивал. Она хохотунья ужасная была, и тетушка ее за это на колени все ставила, а мы с сестрой прощения за нее все просили... И та, бывало, прощала. Это в день раз по пяти бывало... Вот не ожидал-то!

Я уж прямо потащил его усаживать к закуске, подошел было и к Липочке, взял и ее за руку.

— Пойдемте, садитесь, что же вы?

Но она плотнее прижалась к нему, совсем закутав и завернув руки в свою шоколадную коротенькую накидочку, и с испугом, чуть не отчаянием, смотрела на меня.

— Иуда Васильевич, да прикажите же ей, ну что это такое? — сказал я.

Он позвал ее:

— Липа, иди... Что ж?..

— Вы знаете, когда мне в первый раз рассказывали эту историю, — говорил исправник, — я не мог поверить, как капитал в триста тысяч рублей, который у вашей тетушки-то был, мог пропасть бесследно. И ведь и в монастыре его нет. Предположить, чтобы его украли у нее, — нельзя. Нет его, и... как в воду!..

— Он найдется-с, — тихо и глухо, как бы сам с собою, проговорил Иуда.

— А, чепуха какая! — воскликнул исправник. — Ну что вздор этот рассказывать!..

И, обращаясь к нам, сказал:

— Уверяет, что если бы у него было три тысячи рублей, он его отыскал бы.

— Да как же это так? — спросил я.

— А уж так-с... Есть... тайна тут одна-с, — сказал Иуда.

Мне показалось, когда он говорил это, что в глазах у него что-то не в порядке, что он как будто сумасшедший.

Я молча вопросительно взглянул на исправника. Он кивнул мне головой в знак согласия.

— Ну что ж? Пей. Выпей же, Иуда Васильевич, — сказал он. — Выпьем с тобою.

Девочка уплетала закуски, крупно жуя всем ртом.

— Это вот-с какая тайна, — смотря на налитую и стоящую перед ним рюмку и как-то хитро — совсем как сумасшедший — улыбаясь, сказал Иуда и начал рассказывать что-то странное, с какими-то пропусками, умолчаниями, поминутно переходя от отчаяния к иронии, — и опять мрачное вдруг выражение в лице.

— А Подкопаев-то, что ж, не дает? — прервал вдруг его исправник.

Иуда молчал.

— Обещал дать денег и назад теперь? Да?

— Нету, говорит, — сказал Иуда. — Не дает.

— Подлецы они — эти купцы, — проговорил исправник.

— Деньги его-с, — ответил Иуда, — власть над ними его...

— Да все-таки подлец. Обещал, и назад.

Иуда, точно что вспомнив и точно боясь забыть это, вдруг встал; девочка, глядя на него, тоже встала.

— Вы уходите? Куда же вы так торопитесь? — спросил я.

— Нам надо-с, — ответил он. — Липа!

Девочка стала выходить из-за стола. Она сидела на диване.

— Прощай, Иуда Васильевич, — прощаясь с ним за руку, сказал исправник.

—В передней, получая от меня деньги и смотря на них, Иуда усмехнулся как-то многозначительно.

— Надо копить, копить... — проговорил он, хитро улыбаясь, и поднял одну бровь...

Он сделал то, что я потом дня два все не мог отделаться от воспоминаний о том времени: Василий Прокофьич, снегири, няньки, Евпраксеюшка, дядя, Марфуша, тетя Рая...

Все это ушло куда-то, остался один он — итог всего.

ПРАЗДНИК ВЕНЕРЫ

I

Недалеко от нашей деревни было большое село Знаменское, тысячи три душ. Нас, детей, отпускали с гувернерами и гувернантками кататься, и мы всегда просили, чтобы кучеру приказали ехать мимо Знаменского. Там, на горе, был большой белый каменный барский дом с колоннами, с бельведером[65] и множеством каких-то беседок и павильонов, очень красиво выглядывавших из темной зелени старинного и обширного сада. К саду примыкал парк, и в этом парке тоже были беседки и павильоны. Дом с усадьбой, сад и парк были на одном — крутом берегу реки, а на другом, на пологом, деревня — длинные и сплошные ряды низеньких, грязных мужицких изб.

Когда, катаясь, мы проезжали по деревне, из изб выходили бабы, мужики, ребятишки, становились в ряд и кланялись нам. Наша гувернантка-немка, Анна Карловна, и гувернер-француз, мсье Рамбо, всегда очень важно и милостиво отвечали им на их поклоны. Ни у нас в деревне, ни у кого из соседей этого обыкновения, то есть чтобы мужики выходили и кланялись, не было, и это нас занимало и удивляло.

— Отчего это только тут так?

— Оттого, что здесь народ вежливый; его учат этому.

Немка Анна Карловна говорила это таким тоном, что можно было понять, что это ей нравится.

В Знаменском никто не жил, то есть дом с колоннами, и флигеля, и все эти павильоны стояли пустые, с заколоченными окнами и дверями. Знаменское принадлежало какому-то Емельянинову — это мы знали, — очень богатому человеку, жившему постоянно в Москве и занимавшему там какой-то важный и почетный пост. Кроме Знаменского, у него были еще и другие имения в соседних губерниях, но на лето он переезжал из Москвы в свое подмосковное, где у него тоже были и дом, и флигеля, и даже свой театр; в прочие имения он не заглядывал. Этими имениями заведовали разные его управляющие и присылали ему с них доходы и оброки.

Знаменское таким пустынным я помню, когда мне было лет двенадцать. Потом, когда мне было уж лет четырнадцать, я помню его оживленным: в усадьбе движение, на дворе видны экипажи, народ, то есть ходят в красных рубашках кучера, конюхи, видны торопливо проходящие куда-то по двору повара в белых куртках и белых колпаках. В доме и флигелях окна уж не заколочены: там везде живут. Я помню даже и то, какие этому оживлению Знаменского предшествовали разговоры. К нам приезжали соседи и рассказывали, что, по слухам, в Знаменское скоро приедет Емельянинов, навсегда покидающий Москву, так как там у него вышла какая-то неприятная и скандальная история, и он поэтому вышел в отставку и поселяется в Знаменском. Он везет с собой свой оркестр, театр, балет.

— Каких это денег стоит!

— Но ведь у него и средства огромные. В Знаменском все с ног сбились. Богдана Карловича (управляющий) узнать нельзя; похудел даже.

Этого Богдана Карловича мы знали. Он приезжал к отцу и проходил прямо в кабинет. Когда мы тоже за чем-нибудь в это время приходили туда, мы его там видели. Он так смешно говорил по-русски. С нами он всегда здоровался по-немецки и спрашивал, как мы учимся. Я помню, все говорили про него, что он аккуратный и честный немец, хотя я помню также, что все говорили, что он страшно наживается. В Знаменском были оранжереи, теплицы, и он нередко привозил что-нибудь выращенное в них; привезет вдруг на масленице свежих огурцов, салат. Матушка очень благоволила к нему, и мы часто слышали: «Он славный немец!» Отец добавлял: «Только страшный плут».

Я как сейчас вижу Богдана Карловича. Лысый, плешивый, из-за ушей торчат белые пушистые волосы, лицо нежного, розового цвета, щеки толстые, жирные, большой подбородок, несколько отвислый, красные губы. На шее всегда белый галстук, на пальцах, толстых и коротких, множество колец. Росту он был небольшого и весь совсем круглый; очень большой был у него живот, а ноги короткие и кривые: панталоны на коленках вытянулись и оттого, по крайней мере на четверть от полу, не прикрывали сапог. Когда он шел, часто-часто семенил ногами, а руки держал растопыренными; казалось, что он боится упасть, и потому вот-вот сейчас упадет. Мы его не любили.

II

Был великий пост. В воздухе уж пахло весной; снег уж не был такой ослепительный, блестящий, как зимой, солнце пригревало, дни стали длиннее; нас чаще отпускали кататься; заложат тройку в большие ковровые сани, мы и едем.