Амин Маалуф - Лев Африканский

• Название: Лев Африканский
• Автор: Амин Маалуф
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2006
• ISBN: 5-17-034883-5

Из Африки — в пышную и жестокую Османскую империю…

Из средневековой столицы арабской науки и искусств Гранады — в Рим, переживающий расцвет эпохи Возрождения…

Это — история жизни Хасана ибн Мохаммеда, великого путешественника, знаменитого авантюриста и блистательного интеллектуала, при крещении получившего имя Иоанн-Лев и прозвище Лев Африканский.

История странствий и приключений.

История вечного голода духа, снова и снова толкающего незаурядного человека ВПЕРЕД — к далекой, неизвестной цели.

«Потрясающая смесь фантазии и истории!»

«Paris Match»

---

Мое мнение вначале было не столь категоричным. Если я и оставался преданным своему благодетелю, все же отдельные стороны римской действительности коробили меня. Адриан заявил: «Я привержен скромному образу жизни!», и это никак не могло меня отвратить от него, как не могла вызвать у меня приступ хохота история, над которой в первую же неделю его правления потешались придворные: войдя в Сикстинскую часовню, новый понтифик будто бы вскричал при виде расписанных Микеланджело стен: «Это не храм, а парильня, набитая обнаженными телами!» — и повелел замазать нечестивые изображения.

Я разделял его точку зрения. Мое пребывание у римлян сняло во мне некое предубеждение по отношению к живописи, обнаженному телу и скульптуре. Однако это не распространялось на храмы. Таковы были мои настроения в момент интронизации Адриана VI. Правда, тогда я не знал, что этот бывший наставник императора Карла V до приезда в Рим был инквизитором в Арагоне и Наварре. За несколько недель он сумел сделать из меня настоящего Медичи, если уж не по происхождению, то по благородству устремлений.

Он начал с того, что отменил все пенсионы, назначенные Львом X, в том числе и мой, заморозил все заказы художникам, скульпторам, приостановил издание многих книг и строительство зданий. В каждой своей проповеди он метал громы и молнии против искусства, как античного, так и современного, против праздности, развлечений, расточительности. Постепенно Рим превращался в мертвый город, где ничего не возводилось, не создавалось и не продавалось. Чтобы оправдать свои меры, новый Папа напоминал о долгах, накопившихся при его предшественнике, считая, что средства разбазаривались впустую. Его приближенные говорили: «На средства, которые поглотил собор Святого Петра, можно было организовать крестовый поход против турок, а на средства, выплаченные Рафаэлю, — снарядить конный отряд».

За время пребывания в Риме я не раз слышал о крестовых походах, даже из уст Льва X. Но это говорилось как-то по привычке, несерьезно, подобно тому, как мусульманские правители толкуют о джихаде, чтобы ввести противника в заблуждение или успокоить слишком рьяного последователя Пророка. С Адрианом — будь проклят он сам и все слишком ревностные последователи той или иной идеи — ситуация изменилась. Он твердо верил, что, послав христиан на борьбу с исламом, он положит конец расколу с Лютером и помирит императора Карла с королем Франции.

Отмена моего пенсиона и призыв ко всеобщей резне: было над чем задуматься и лишиться всякого желания приветствовать восшествие нового Папы на престол. А также серьезно отнестись к идее переезда во Флоренцию, куда меня звал кардинал Джулио.

Я бы так и поступил, если бы не беременность Маддалены. Я снял для нас трехэтажный особняк в Понте. На последнем этаже была кухня, на втором — большая комната с моим рабочим столом, а на первом просторная спальня, двери которой выходили в сад. Вот в этой-то спальне одним июльским вечером и родился мой первенец, которого я назвал Джузеппе, или Йуссеф, так звали отца Мессии, сына Якова и султана Саладина. Моим восторгам не было конца. Маддалена посмеивалась надо мной, но ее пополневшее лицо сияло от счастья. Я часами не отходил от матери с ребенком, не в силах отвести от них глаз, когда она кормила грудью. У меня не было ни малейшего желания отправляться с ними куда бы то ни было, будь то во Флоренцию или Тунис, что мне было предначертано в этот год при весьма любопытных обстоятельствах.

* * *

Как-то раз я был в гостях у кардинала Джулио, незадолго до его отъезда в Тоскану, как вдруг к нему пожаловал один молодой художник. Звали его, кажется, Маноло, прибыл он из Неаполя, где снискал некоторую известность, и прежде чем вернуться домой, надеялся продать ряд полотен. Не раз случалось, что художник издалека приезжал повидаться с кем-нибудь из Медичи, поскольку любой, кто стучался в их дверь, мог быть уверен: его не отпустят с пустыми руками. Неаполитанец развернул несколько холстов, как мне показалось, не все они были равнозначны. Я рассеянно поглядывал на них, как вдруг вздрогнул. Один из портретов, который Маноло торопливо убрал, обратил на себя мое внимание.

— Могу я взглянуть на это полотно? — спросил я.

— Разумеется, но оно не продается. Я по ошибке захватил его. Оно заказано мне одним торговцем.

Эта округлость, этот матовый цвет лица, эта борода и улыбка ничем не затуманенного доверия к жизни… Ошибки быть не могло! И все же я решил проверить:

— Как зовут этого человека?

— Мессир Аббадо. Это один из богатейших судовладельцев Неаполя.

— Аббад ле Сусси! — довольно пробормотал я. — Когда ты его снова увидишь?

— С мая по сентябрь он обычно в отъезде, но зиму проводит в своем доме возле Санта-Лючии.

Взяв лист бумаги, я набросал несколько слов для своего товарища. И два месяца спустя Аббад уже прибыл в Рим, чтобы навестить меня. Будь это мой родной брат, я бы так не обрадовался ему!

— Когда мы расставались, ты лежал закованный в трюме, и вот ты в добром здравии и, по всему видать, процветаешь.

— Алхамдулиллах! Алхамдулиллах! Бог был великодушен ко мне.

— Не больше, чем ты заслуживаешь! Я свидетель тому, что и в худшие времена ты не роптал на Провидение.

Я был искренен, и все же меня распирало от любопытства.

— Как тебе удалось так быстро поправить свои дела?

— Благодаря моей матушке, да благословит Господь землю на ее могиле. Она всегда повторяла мне одну фразу, которую я запомнил на всю жизнь: еще не все потеряно, если у тебя есть язык. Меня продали как раба, закованного в цепи, но язык мой был свободен. Я верно служил купцу, давал ему советы, делился своим опытом ведения дел в Средиземноморье. Он заработал столько денег, что год спустя освободил меня и сделал компаньоном.

Поскольку я был удивлен, насколько просто все сложилось, он пожал плечами.

— Если ты однажды разбогател в одной стране, ты с легкостью сделаешь это и в другой. Наши дела ныне процветают. Алхамдулиллах! В каждом порту у нас по представителю, открыто с десяток лавок, которые я регулярно объезжаю.

— А случается ли тебе бывать в Тунисе?

— Я отправляюсь туда этим летом. Повидаю твоих. Сказать ли им, что тебе здесь нравится?

Я признался ему, что хоть и не нажил состояния, зато не претерпел трудностей, связанных с пленением. И вкусил в Риме подлинного счастья: во-первых, на моих глазах возрождался, опьянев от прекрасного, античный город, и во-вторых, на коленях любимой женщины спал мой сын.

Мой друг порадовался за меня и лишь добавил:

— Если однажды ты перестанешь испытывать в этом городе счастье, знай, мой дом открыт для тебя и твоей семьи, а мои суда доставят тебя так далеко, как ты пожелаешь.

Я сказал, что пока не хочу покидать Рим, и обещал Аббаду задать в его честь пир, когда он вернется из Туниса.

* * *

Мне не хотелось жаловаться другу, однако положение мое стало ухудшаться: Адриан объявил войну бороде. «Бороду пристало носить только солдатам», — изрек он и повелел всем, имеющим отношение к церкви, сбрить бороду. Напрямую меня это не коснулось, но, принимая во внимание мои частые посещения Ватиканского дворца, мое упорство сохранить это украшение мужского лица воспринималось как вызов Папе и напоминание о моих мавританских корнях, если не как показное нечестие. У итальянцев не слишком принято носить бороду, ее наличие скорее признак оригинальности и удел людей творческих профессий. Для кого-то она стала неотъемлемой частью их облика, кто-то с легкостью мог расстаться с ней и предпочел сделать это скорее, нежели терпеть неудобства, связанные с невозможностью бывать в Ватикане. Для меня же она была чем-то совершенно иным. В моих родных краях борода — необходимая принадлежность мужчины. Отсутствие ее не возбраняется, особенно если речь идет о чужестранцах. Сбрить же ее, когда ты на протяжении многих лет с ней не расставался, — признак унижения и морального падения. У меня не было никакого желания наносить самому себе такое оскорбление.

Поверит ли мне кто-нибудь, если я скажу, что в этом году я был готов расстаться с жизнью ради своей бороды? И не только ради нее. Все смешалось в моем сознании, как в сознании Папы: бороды писцов, обнаженная грудь на своде Сикстинской часовни, статуя Моисея с испепеляющим взглядом и дрожащими губами.

Сам того не желая, я стал оплотом и символом ожесточенного сопротивления Адриану. Видя, как я на ходу гордо поглаживаю густую растительность на своем подбородке, самые гладковыбритые из римлян провожали меня восхищенными взглядами. Все памфлеты, направленные против Папы, поступали сперва ко мне, а уж затем подсовывались под двери именитых горожан. Иные тексты представляли собой сплошной перечень оскорблений: «варвар, скупердяй, свинья» и даже хуже. Другие взывали к гордости римлян: «Никогда более не-итальянцу не сидеть на троне Петра!» Я перестал заниматься учебой, преподаванием и целиком отдался борьбе. Правда, получая за это немалое вознаграждение. Кардинал Джулио снабжал меня значительными суммами денег вместе с ободряющими посланиями и обещал показать, какой может быть его благодарность в случае перемены фортуны.