Аркадий Кузьмин - Свет мой Том I

• Название: Свет мой Том I
• Автор: Аркадий Кузьмин
• Жанр: Историческая проза

Роман «Свет мой» (в 4-х книгах) — художественные воспоминания-размышления о реальных событиях XX века в России, в судьбах рядовых героев. Тот век велик на поступки соотечественников. Они узнали НЭП, коллективизацию, жили в военные 1941–1945 годы, во время перестройки и разрушения самого государства — глубокие вязкие колеи и шрамы… Но герои жили, любя, и в блокадном Ленинграде, бились с врагом, и в Сталинграде. И в оккупированном гитлеровцами Ржеве, отстоявшем от Москвы в 220 километрах… Именно ржевский мальчик прочтет немецкому офицеру ноябрьскую речь Сталина, напечатанную в газете «Правда» и сброшенную нашим самолетом 8 ноября 1941 г. как листовку… А по освобождению он попадет в военную часть и вместе с нею проделает путь через всю Польшу до Берлина, где он сделает два рисунка. А другой герой, разведчик Дунайской флотилии, высаживался с десантами под Керчью, под Одессой; он был ранен власовцем в Будапеште, затем попал в госпиталь в Белград. Ему ошибочно — как погибшему — было поставлено у Дуная надгробие. Третий молодец потерял руку под Нарвой. Четвертый — радист… Но, конечно же, на первое место ставлю в книге подвиг героинь — наших матерей, сестер. В послевоенное время мои герои, в которых — ни в одном — нет никакого вымысла и ложного пафоса, учились и работали, любили и сдружались. Кто-то стал художником. Да, впрочем, не столько военная тема в этом романе заботит автора. Одни события мимолетны, а другие — неясно, когда они начались и когда же закончатся; их не отринешь вдруг, они все еще идут и сейчас. Как и страшная междоусобица на Украине. Печально.

---

С ним она прогуливалась около Таврического сада, и ласковый ветерок лизнул ее в лицо и всплеснул над ее головой малахит вырезных листочков лип, а, может, оттого всплеснул, что какой-то шествующий молодчина задорно скомандовал:

— Сомкнуть ряды!

Никакой же такой гулко топающей гвардии вблизи не наблюдалось. И даже иные прохожие буквально вздрогнули от столь резкой бессмысленной команды, заставшей их врасплох; и один из них — здоровяк — немедля не меняя своего движения, как локомотив, беспощадно бросил вслух:

— Идиоты долбанные! Что орут!

— Ходют тут оторвы с Невского, — добавила плывущая гражданка в рюшечках. — И ведь не шлепнешь: брысь! Ить не крысы же какие…

Яна прыснула от смеха.

А троица парней (с книгами под мышками) упражнялась в словах:

— Пардон! Пардон! Спешим догнать розочку на каблучках…

— Нас, студентиков, не понимают, истинно! Но признают…Прогресс!

— Итак, спросим: может ли любой — всякий Вась-Вась понять новоявленный модерн, максимализм в искусстве? Уверяю: нипочем! Тогда для кого ж это цветет?

— У публики, пардон, отсутствует сообразительность. И мера вещей…

— Чудненько! Шпарь искусствовед заштатный…Наш супрематист…

— Уж уволь меня, Илья, — я не могу домыслить за кого-то жанр. Бездна опрощения в картинах: совмещения с предметом нет и плоти живописной нет — плашки, рельсы вкривь и вкось положены, круги… Мысль не уловить… «Богатыри — не вы!» Увы!

— Да ты, Гарик, восхищаешь мозговитостью своей…Но ведь, кажишь, и селедка в натюрмортах есть? Не так ли?

— Послабление, как ни крути…Соблазн обывательский…

Молодые люди, вероятно, побывали на какой-то художественной выставке.

— Вон в том магазишке…Мы селедочкой разжились. Шик! — Подмигнул и, заплетаясь языком, попутно сообщил, как добрую весть, проходящий наперерез в компании подвыпивший работяга. — Эй, селедочку не урони! Сейчас мы ее с лучком, с постным маслицем… Закачаешься… — Предвкушал он скорое удовольствие. — А может, и вы того… Примкнете и пригубите? Я — Василий…

— Нам некогда, отец, Вась-Вась…

— Не робей, ребятушки!..

Опять смеясь, они прибавили шаг.

— Мы все — в постмодерне (началось то еще при царе) и жуем его, — объяснял, горячась Гарик. — Все трубят, изош-лись по этой части: строим, дескать, новое счастье, долой старую форму. А середины-то в искусстве нет: либо зашифровывается суть вещей, либо расшифровывается донага. Меры-то изображения нет. Она пропала начисто. Хотя нам и говорят: подождите. Новому времени — новые песни. Все уляжется, еще преобразуется само.

— Это же палят мимо яблочка, — говорил спокойно Илья. — И такой экспонат не выставишь в храме, где молится народ. Что ж тогда профессионально должна быть и преемственность? Время доказало.

— Ну, а ты, неведомая куртизанка полосатенькая — ты гуляешь сама по себе или в постмодерне? — нагнали они идущую Яну. Она, в сарпинковой блузке с широким поясом и в легкой кремовой шляпке с чайной розочкой в ленте, в туфельках, изящно выступала под сводами крон деревьев и, услышав, вернее, сообразив, что на ней сосредоточено чье-то доброе внимание, еще чуточку подождала деликатно, не спешила открыться. В юности свойственно все принимать здраво и верить в свои силы, особенно тогда, когда в жизни складывается все удачно и появляются друзья-единомышленники и почитатели, будто ниспосланные небом.

— А-а, это вы, языкастые рыцари, как всегда балагурите? — Отозвалась, огляделась Яна. — Обсуждаете проблему жития святых или крестовых походов?

— Ни то, ни се, подружка, — сказал Гарик. — Мы вовсе не святые угодники. А стараемся поухаживать за теми, к кому у нас сердце стремится.

— Да, прямо выпрыгивает из груди, вот, — добавил Лева.

— Ах вы, невинные угодники! — Она погрозила пальцем. — Я девушка слабая, беззащитная…

Правда, правда: у этой троицы молодцов росло к Яне особое отношение; она стала для них как бы недостающим звеном в общении, в определении самих себя. У ней был какой-то шарм, с ней у них завязывалась своеобразная компания; с ней им, думающим, рассуждающим по всем аспектам бытия, было веселей, уютней и порядочней. Они чувствовали себя мужчинами и умницами, которых она не отвергала — привечала равным себе образом. Открыто. Не рисуясь. Они все сообща могли обсуждать свои проблемы и дела. Надо сказать, в их студенческой среде царил культ внешнего ухаживания. И все, что было связано с этим, воспринималось ими, ребятами, естественно, не ревниво, весело, как и подобает молодым, приветливо настроенным друг к другу, не подверженным чопорной холодности и замкнутости.

— Ну, что ж, занятия наши горят синим пламенем?

— Наверстаем, не дрейфь! На что нам соображалки дадены…

— Кстати, Яночка, к нам, троим, прибавился еще один.

— Итак, я, было, путала вас, а тут — новый сюрприз?

— Без сюрпризов нам жить невозможно.

— Где же ты вчера пропадала, любезная? — Спросил Гарик.

— Утром шла себе по улице, — охотно призналась Яна. — Услышала, как благочинный мужичок толковал одной дамочке: — «Что, милейшая, начнешь с утра делать, то и до вечера не переделаешь. Поверь!» Я догнала этого мужичка и спросила с вызовом:

— Скажите мне: а я что буду делать сегодня?

— Что начнешь с утра, то и делай, красавица, — проговорил он, не сбавив шаг и почти не повернув голову.

А я вышла из дома затем, чтобы купить мыло для стирки. Ну, дома я почему-то взяла ведро и тряпку, чтобы прибраться в комнате — пол-то грязный! Надо помыть. Стала мыть — разлила везде воду; стала вытирать пол — опять воду разлила. Так почти до вечера и промаялась с приборкой да стиркой потом.

— Бедненькая! Ты же ведь, Янина, белоручка. Грех тебе с тряпкой возиться. Такие пальчики нежные, как лепесточки роз…

— Ой, не смешите-ка меня!

— Тебе приличествует, — говорил ей Гарик, — быть актрисой, читать монологи, разыгрывать сценки, по-моему.

— Да-да! — поддакнули и друзья.

— Ну вы сразу хотите поставить меня на пьедестал… Носом не вышла…

— Да это мы — носатики… А у тебя — шик — модерн…Все в ажуре.

— А что касается сценок, то и здесь их хватает…

Что верно, то верно. На каждом углу толклись, тусовались торгаши.

— Нам графьями все-равно не быть. Продай, говорю, сервизик, шмот, — уговаривал ершистый покупатель продавца у столика с мелкой продукцией.

— А вдруг?.. — рисовался продавец. — Все сполна вернется еще…

— Когда рак на горе свиснет, дорогуша. И не для нас… Наш загад не бывает богат.

— Верно ли говорят, что у человека нет судьбы-знаме-ния?

— У меня-то точно нет. — Лева был говорливый, смешной и веселый и даже проказливый, очень быстро говорящий — только успевай схватить суть того, о чем он говорил. Относился ревниво к тому, если его не замечали, не выделяли.

— А что с твоим пальцем, Левочка? — спросила Яна. — Вижу: забинтован…

Друзья засмеялись. И сам Лева — тоже.

— Крыса тяпнула, — признался он, краснея.

— Что, всамделишне? Не сказка?..

— Я не вру. Вчера по малой улочке топали. Вижу: в окошке подвала висит крыса — уцепилась лапками. За прутья металлические. И осматривается дурища… С ходу я взял и сунул ей в морду горящий окурок папироски — потушил таким образом… Она взвилась и цапнула меня за руку. Негодная тварь… Теперь из-за нее и ходи почти месяц на прививку…

— Жуть, Левочка! Вот оставь вас без догляда — вы без происшествий не обходитесь.

— «Дурак! — сказала мне и сеструха, — мог еще и желтуху схватить по легкомыслию». Она у меня тоже умная, как все женщины.

— Уж заведомо. Не геройствуют.

XXII

Исторический факультет Герценского института, куда о зачислении Французовой, как было принято, ходатайствовал перед ректором студент-старшекурсник, был на Большой Посадской улице (на Петроградской стороне). Ректорат, поддерживая идеи Рабфака, ссылался на то, что в стране очень мало подлинной интеллигенции, склонной помогать в образовании рабочему классу, а его надо образовывать по-настоящему в первую очередь на исторической основе. Яну определили в студенческое общежитие, шумное, многоголосое; у нее, охочей потолковать о выставках, нарядах и многом другом, очень скоро нашлись единомышленники и союзники. В особенности подвизалась около нее дружески троица этих еврейских парней — Гарик Блинер, Лев Кальман и Иосиф Шнарский — рассудительных и заводных. Она чем-то их прельщала, не отваживала от себя; они же каких-то неудобств для нее не представляли, в женихи не набивались. Просто воздух молодости и познания кружил им головы.

— Яна! Яна! Порадуйся: меня приняли!

— Яна, выступает Маяковский! Ты пойдешь?

— Яночка, наводнение! Жуть метущаяся!

— Пойдем смотреть! — Все ребята в возбуждении. Сломя голову, летят вниз по лестнице — ей навстречу; ее с собой обратно тащат — сумасшедшие. Невозможно им не повиноваться.