Син-Лин - Белое внутри черного, черное внутри белого. Главы из книги

• Название: Белое внутри черного, черное внутри белого. Главы из книги
• Автор: Син-Лин
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014

И еще одна документальная проза: если дневники Ф. Кельнера дают представление о сумасшествии, постигшем нацистскую Германию, то Лена Син-Лин (1937) описывает безумие на другом конце света: годы «культурной революции» в коммунистическом Китае. «ИЛ» печатает главы из книги ее мемуаров «Белое внутри черного, черное внутри белого».

---

С первых дней начальство объявило, что дети, как и родители, должны пройти перевоспитание, они должны питаться той же грубой пищей, что и родители, ни сладостей, ни другой детской еды им не полагается. Мою двухлетнею дочку это обрекало на голод. Грубую пищу она просто не переваривала, а ничего другого не было. Она целыми днями плакала. Через два месяца у нее началась хроническая дизентерия, еще через несколько месяцев она перестала расти. А я тем временем должна была работать на кухне по шестнадцать часов в день. Жизнь была до того беспросветной, что я однажды даже подумала, зачем я дала жизнь этому ребенку. Случилось это, когда через несколько месяцев мой муж пришел навестить нас. Он не мог выдержать бесконечного плача ребенка, в ярости схватил дочку в охапку и унес в отдаленный угол, где шлепал ее, пока она не перестала плакать. Когда он вернул мне малышку, из ее слабой груди слышался приглушенный хрип.

Слезы полились из моих глаз, я сначала подумала: зачем так страдать ребенку, — но, когда еще раз посмотрела на тихо стонущую у меня на руках девочку, дала себе слово, что спасу ее во что бы то ни стало. После этого я билась целых семь лет, чтобы вырвать дочку из цепких лап смерти.

Больная дочка перед возвращением в Пекин, провинция Цзянси, лето 1971 г.

Простые человеческие чувства, переживания, эмоции — все это было сознательно забыто и подавлено тяжелым трудом. Меня сначала поставили на земляные работы, а через несколько месяцев перевели на кухню: я топила печь, таскала на коромыслах воду из примитивного колодца, больше ста больших ведер в день. Физический труд для меня был не в новинку, я привыкла к нему еще со времен Интердома, а затем была в китайской деревне три раза, по несколько месяцев каждый раз. Поэтому, в отличие от многих изнеженных сотрудниц нашего учреждения, я считалась знающим и усердным тружеником. Сама же я старалась тяжелой работой заглушить невеселые думы.

На кухне главными поварами были два шеф-повара, которые еще в старые времена прошли весь путь от подмастерья до шефа. Оба принимали участие, когда меня избивали в Пекине. Поначалу мы очень настороженно отнеслись друг к другу. Но через несколько дней они увидели во мне своего человека и по собственной инициативе протянули мне дружескую руку — извинились передо мной. Я знала, что эти полуграмотные рабочие никакие счеты со мной не сводили и не могли сводить, они были настроены против меня образованными интеллигентами, многие из которых знали меня не один год, а некоторые даже считались моими друзьями. Оба шефа стали помогать мне спасать детей — подкармливали дочку и сына, оставляли их на кухне, когда я работала в поле. Они даже с помощью другого рабочего, который каждый день ездил в уездный город на велосипеде за продуктами, исподтишка добывали для меня кое-какую детскую еду. Мои дети научились молчать и скрываться от взрослых на складе, где лакомились полученными через поваров сладостями. Чтобы искупить передо мной свою вину, эти рабочие стали тайно обучать меня своему ремеслу — готовить китайскую пищу. Я высоко это оценила, поскольку знала, что по китайским обычаям мастера не могли обучать своему искусству даже своих дочерей, так как те не являлись их прямыми наследниками. Простые люди, поняв, что ошибались, могли открыто в этом признаться и извиниться перед своей жертвой; высокообразованные интеллигенты очень редко достигают уровня великодушия этих людей. Такой вывод я сделала тогда из наших отношений.

«Революционизация вместо механизации!» — в трудовом лагере был провозглашен такой лозунг, чтобы вконец измотать «вонючую интеллигенцию». И вот у тракторов отключаются моторы, а мы при помощи толстых канатов тянем трактор по водным рисовым полям. После такой работы на ногах появляются бесчисленные раны, так как поля находятся на дне озера, острые края ракушек, корни растений и просто разные камни не щадили наших ног. Но руководители гнали своих жертв на водные поля, даже если на ногах появлялись гнойные раны. Однажды мы, женщины, не выдержали и пошли на поле в высоких резиновых сапогах; нас тут же заставили снять сапоги и войти в воду босиком.

«Не распрямляться двести метров!» — при посадке риса мы сгибаем тело под острым углом и не имеем права поднимать головы «от края до края» поля. После одного такого «забега», когда я наконец добралась до конца прохода и начала медленно разгибаться, у меня вдруг закружилась голова, и я упала. Как будто кто-то острым молотком стукнул меня по голове. Когда я привела в себя, оказалось, что шейные позвонки не желают работать — они были полностью парализованы, голова не поднималась и моталась в разные стороны, как растения на ветру. По утрам сильно тошнило, язык не поворачивался, губы немели, было трудно говорить. Но я должна была трудиться и заботиться о детях, особенно о больной дочке.

Спасла китайская медицина. Китайские врачи поставили диагноз: острые спазмы сосудов от физического удара. Я, опираясь на слабые плечи восьмилетнего сына, почти каждый день ходила в поселок к врачу, который лечил меня акупунктурой и точечным массажем. Через два месяца шея постепенно стала выпрямляться, еще через четыре месяца голова почти полностью поднялась. Однако эта болезнь потом постоянно давала о себе знать частыми обмороками, головными болями, сильными головокружениями и рвотой.

Несмотря на болезнь трехлетней дочки и мою болезнь, мы все равно раз в неделю должны были после ужина ходить смотреть фильмы, поскольку, как было объявлено, это было нашим политическим долгом перед «знаменосцем пролетарской литературы и искусства» Цзян Цин. Именно она запретила народу все культурные развлечения, включая и кинофильмы, кроме ее «восьми революционных образцов искусства». И вот, после тяжелой работы, мы вместе с детьми в общем строю тащимся за десять километров в поселок для очередного «перевоспитания» — смотреть «образцы искусства», которые видели не меньше двадцати раз. На обратном пути оба ребенка засыпали, помогали мне дотащить их до дома новые друзья из кухни. Рабочие не боялись протянуть руку помощи «врагу народа», не то что «вонючая интеллигенция», которая боялась себя запятнать.

В течение всего первого года не было ни выходных, ни отпусков. Вечером ежедневно устраивались политические собрания, которые заканчивались около одиннадцати часов. Детей перетаскивали в деревню, где я жила с ними одна, опять-таки новые друзья. Утром в четыре часа я поднималась, будила сына, брала на руки дочку, и мы возвращались на кухню, где дети досыпали на скамейках. Я безропотно тянула эту лямку долгие два года.

Как ни странно, помогала мне преодолевать невзгоды нищета крестьян вокруг меня. Когда я видела голодных, с раздутыми животами и тоненькими ножками и ручками, детей, которые бегали голыми вместе с голодными собаками по грязным улочкам деревни, когда я видела худых и недоразвитых школьников из класса, в котором учился мой сын и другие дети моих сотрудников и которые были на две головы ниже наших детей, когда я слышала плач больной девочки с большим фурункулом на шее, и никто не мог ей помочь, — я сразу сравнивала жизнь этих крестьян с нашей. У нас все-таки была какая-то надежда в будущем вырваться из тупика, а у них никакой надежды не было. Они испокон веков, из поколения в поколение маялись в примитивных домах, спали всей семьей на общих топчанах, ели один раз в день весь год, у них не было топлива, даже опавшие листья с деревьев и сухую траву экономили, как могли. А о медицинской помощи вообще и мечтать не могли. Зимой взрослые сажали маленьких детей в деревянные бочки, наполненные грязными тряпками и ватой, по нескольку детей в одну бочку, чтобы они не замерзли. Дети находились в бочках по несколько месяцев, я видела, как измотанные такой жизнью матери вынимали оттуда умерших от голода и болезней детей. Когда я обнаруживала пропажу детской одежды в моей комнате, я не жаловалась и не роптала, так как жизнь моих детей не шла ни в какое сравнение с крестьянской. Когда одноклассники моего сына вырывали из рук наших детей кукурузные лепешки, которые те брали в школу в качестве обеда, я и к этому относилась снисходительно и учила сына жалеть своих сверстников. Когда я видела плачущих от боли детишек, я тайком от нашей интеллигенции помогала им — обмывала воспаленные места и смазывала лекарствами. Однако я знала, что на всех не напасешься, всю деревню не согреешь. Раньше я видела нищее существование крестьян на севере Китая, и мне это тоже помогало преодолевать свои трудности, но то, что я увидела на юге, и во сне не приснилось бы.

Наша рота называлась Тринадцатой. Я давно заметила, что это число всю жизнь преследует меня, почти все мои беды связаны с ним. Родилась 13 января, отца арестовали на Тверском бульваре, 13, в тринадцать лет меня вывезли в Китай, в «13-ти гробницах» я впервые познала, что такое тяжкий физический труд, свою переводческую работу начала в гостинице по адресу Ваньшоулу, 13, наконец, приехала с детьми в трудовой лагерь — и опять рота № 13.