Петр Войцеховский - Два рассказа

• Название: Два рассказа
• Автор: Петр Войцеховский
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014

Два рассказа польского прозаика, публициста и режиссера Петра Войцеховского (1938). Первый — «Одесса, все пляжи». Беспутный поляк выигрывает в телевикторине поездку в Одессу, где с ним происходит история, очень похожая на правду, как бывает только с талантливо выдуманными историями. Перевод Ксении Старосельской. Сюжет второго рассказа — «Пришли фото, черкни пару слов» — тоже необычный: одинокий пенсионер пытается возобновить знакомство с забытыми и полузабытыми людьми, дававшими ему некогда свои визитки. Но и здесь правда художественного вымысла берет свое. Перевод Ольги Чеховой.

---

Петр Войцеховский

Одесса, все пляжи[1] © Перевод К. Старосельская

Арнольд упал в одном из переулков Молдаванки. Он знал, что сам виноват. Был пьян, зацепился ботинком за водосточную трубу, врезался головой в ставню. Над ним в седой дымке октябрьского рассвета, принесенной ветром из порта, сгрудились двухэтажные дома из белого одесского камня, из-за кривых заборов свешивались ветки, обсыпанные зрелыми сливами.

Придя в себя, почувствовал: дело плохо, он влип в неприятную историю. Что теперь будет. Обокрадут какие-нибудь жулики, а то и пристукнут.

Арнольду Ситашу было тридцать шесть лет, но выглядел он старше, возможно, из-за худобы. Густых серых волос с редкими серебряными нитками давно не касалась рука парикмахера. Одежда — бежевый плащ с погонами и уймой ненужных карманов, помятый костюм стального цвета, черная рубашка и черный шелковый шарфик, все пропотевшее, изжеванное, как у человека, который несколько дней спал не раздеваясь и отнюдь не в кровати. Хитрая носатая физиономия успела обрасти щетиной. Анфас — лицо как лицо, но профиль очень даже ничего.

Он лежал в переулке, и было ему очень худо.

Ну что бы судьбе смилостивиться, отсрочить приговор. Пусть бы кто-нибудь его пожалел, увидев разбитую в кровь голову, забрызганный грязью плащ, руки, измазанные собачьим дерьмом. И ноги. Пусть время повернет вспять, пусть она куда-нибудь денется, эта Одесса.

Пускай уплывет, как подхваченный ветром портовый мусор, думал Арнольд, еще не попытавшись встать. Со всеми своими дворцами, бульварами, рынками и пляжами. Вдруг кто-нибудь смотрит на него из-за линялых ситцевых занавесок? Упаси бог… Кто-то и вправду смотрел, или ему показалось? Его здесь знают?

Он ведь поселился где-то здесь, в Фонтанном переулке, у этой старухи. У племянницы Игоря Вехи из Мельника, адрес ему дали в Мельнике-над-Бугом. Старуха, разыскивающая Кору. Корина бабушка. Как Деметра — это ему сразу пришло в голову: в мифологии Арнольд собаку съел. Еще когда учился в лицее в Туробине, занял первое место на конкурсе имени Парандовского[2] и был награжден поездкой в Неборов[3]. Да и потом, если случались такого типа вопросы или слова в кроссвордах, все ему звонили. Ну и, наконец, недавно он выиграл в телевикторине кожаный чемодан, пухлый конверт с наличными и заграничную турпоездку — в пределах скольких-то там евро. В классической мифологии темных мест для него не было. И не он выбрал Одессу, а Одесса сама его давным-давно выбрала. Одесса — некогда, во времена Александра Македонского, Истрион. Одесса значилась в списке городов, куда предлагалось поехать, и он подумал: там и поговорить можно будет, вспомню русский… Он, когда еще был дальнобойщиком, возил в рефрижераторе кур в Калининград.

— Не встречалась тебе, сынок, Кора Борисовна? — этот вопрос прозвучал в первый же день, когда, отыскав нужный адрес в Фонтанном переулке, он получил принадлежавшую девушке комнатку в покосившейся двухэтажной пристройке к одноэтажному домишку над обрывом. — Не встречалась? Пошла на пляж и не вернулась. — И бабка показала фотокарточку — такую захватанную, что только глаза зацепили Арнольда.

Глаза Коры Борисовны Лафорж, которая существовала в реальности, была даже реальнее самого Арнольда. Ее преимущества — пол и молодость, к тому же она местная, здесь у себя дома. Была бы у себя дома — если б удалось ее найти.

Арнольд привстал на колени. Смитнов, он хорошо запомнил эту фамилию. Запомнил пузатого, коротко стриженного хамоватого малого в джинсовом костюме поверх матросской тельняшки. Долго его не забудет.

Арнольд нагнулся, чтобы кровь с головы не капала на плащ. Медленно, методично вытирал руки — сперва о бетонные плиты тротуара, потом листьями лопуха, вылезающими из щелястого забора. Поглядывал по сторонам. Окна темные, вряд ли его кто-нибудь видит. Хотя казалось, что кто-то смотрит.

Где-то неподалеку стучали два молотка, большой и маленький. Крышу починяют? В такую рань? Сейчас, когда в городе поутихло, люди разыскивают друг друга, пытаются залатать дырки от обстрела, снова собрать семью за кухонным столом. Неужели рядом с теми, кто латает и собирает, всегда будут такие, как он, вышибленные из седла, сбившиеся с пути, стучащиеся только в те двери, за которыми уже никого нет?

Что-то случилось с ногой — он не мог встать.

Попытался собраться. Думал, может, за вторым забором, за третьим перекрестком, под болтающейся на ветру, висящей на проводе лампой уже есть кто-то, кто подойдет, наклонится к нему и протянет руку навстречу его руке, от которой все еще разит собачьим дерьмом.

А может быть, с другой стороны, под серпом месяца, насилу пробивающимся сквозь клубящиеся тучи, спешит к Арнольду Черноморец в надвинутой на глаза бескозырке?

Так или иначе, он вроде уже и поднялся на колени, но вот опять лежит. Вспоминает, как ему надоело ждать приятелей, слишком долго покупавших хлеб, охотничьи колбаски, пахту и помидоры в магазине «У Ягуси» в Мельнике. Он прошел всего несколько шагов по пустой, залитой солнцем улочке и поддался на приглашение зайти, исходящее от круглой как луна, старческой небритой рожи. Рожа вылезла из-за гнилых штакетин. Над деревянной калиткой. Калитка закрыта на коровью цепь.

— Я только посмотреть хотел. На деревянный дом, — выкрутился Арнольд. В этой большой деревне, которая когда-то была одним из важнейших городов Великого княжества Литовского, в Мельнике-над-Бугом, он видел много старых деревянных домов, купленных горожанами, и много симпатичных домиков поновее, служивших приезжим летними дачами. Арнольд туда приехал на два дня с дружками из «Анонимных алкоголиков», и место ему понравилось. Они ходили, осматривали. Пока еще вместе.

Тот, за калиткой:

— Заходи, посмотришь. Давай, заходи, выпьем.

Нельзя было поддаваться. Старик в потрепанной рабочей одежде был отсюда, здешний. Толстый, плечистый, с ежиком седоватых волос. Местный — его мягкий выговор это подтверждал. Заходи. Из-за деревянной калитки: заходи, выпьем.

Как будто Арнольд был долгожданным посланцем. Заходи — ввел в свои владения. Арнольд вошел в калитку, поддерживая разговор ни о чем со стариком в замызганных рабочих портках с незастегнутой ширинкой. Вот, наверно, когда, сам еще того не зная, он покинул Мельник-над-Бугом, приятелей, Польшу. Уже тогда, в августе, жарким августовским днем, в его расписание судьбой была внесена Одесса. Он вошел в калитку, разговаривал, слушал и, незаметно для себя, превращался из слушателя в посланца, скитальца, странствующего рыцаря, заблудшую душу.

Тот дом не деревянный был. Каменный, но обросший деревянными пристройками с просевшими рубероидными крышами. Стоял посреди двора. Двор, превращаясь в луг, полого спускался к реке. Внизу то ли сарай, то ли гараж — новый, очень приличный.

Старик провел Арнольда через грязную кухню, заставленную тарелками с присохшими остатками пищи. «Черноморец? — бормотал себе под нос. — Знаю, скорый Киев — Одесса. Черноморец, название такое».

Арнольд был уверен, что сам он ни о каком Черноморце тогда даже не упоминал. Но слово запомнил. Там, в Мельнике-над-Бугом, он еще думать не думал об Одессе, пляже «Ланжерон», Аркадии, Малом Фонтане, Отраде, обо всех выметенных ветром октябрьских пляжах. Потом, в Одессе, ему на этих пляжах встречались только собиратели бутылок. Потом.

Он вошел во двор, зеленым травянистым склоном спускающийся к займищам на берегу Буга. Со двора в дом — по ступенькам в захламленные темноватые сенцы. Спотыкался о какие-то гремящие под ногой железные листы, прутья, мотки проволоки. Дальше был неосвещенный коридорчик, где пахло кислой капустой и кошками. Куда мы идем, хотел он спросить, но уже не было смысла. Потому что грязный щекастый старик привел его в неожиданно просторную мастерскую. Затянутые паутиной окна, голые лампочки на обросших пылью проводах. Под ногами кабели и рубильники, железные бруски, цепи. Здесь хозяин всю жизнь чинил всякую всячину: велосипеды, часы, сеялки. Долгая, видать, была эта жизнь: на усыпанных железными стружками, опилками либо измазанных солидолом столах громоздились горы инструментов, токарные станки, дрели, клещи, отвертки. Новые и заржавелые, некоторые такие старомодные, что в памяти всплыли иллюстрации вековой давности из немецкой технической энциклопедии с готическим шрифтом.

— Я не требую, чтобы мне платили. Сделаю и отдам. Но если кто не заплатит или пожадничает — конец. Может больше ко мне не приходить. Работу-то я возьму, грубить не стану. А потом не найду времени. На хамов горбатиться у меня времени нет. И без них работы хватает. Ко мне весь Мельник ходит. Из-за Буга, из Серпелице, приезжают, у них там такие колодцы — глубинные насосы забивает илом.

Под потолком в мастерской висели все поколения велосипедов последнего столетия — от велосипедов Карвацкого с деревянными ободьями, гэдээровских «диамантов» и русских «украин» до самых новых, с двухподвесом, с телескопическими амортизационными вилками. Эти новые тоже ломаются.