Ян Дрда - Знамя

• Название: Знамя
• Автор: Ян Дрда
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1953

Сборник произведений Яна Дрды с интересом прочтут советские читатели, в нем они найдут нового героя — активного борца за социализм, увидят и конкретнее представят, как в странах народной демократии, в частности в Чехословакии, новая жизнь побеждает силы старого мира.

---

В эту минуту «а его щеках вспыхнул румянец, расширившиеся зрачки смотрели куда-то вдаль, точно видели это прекрасное будущее, о котором он говорил.

— Видишь ли, над нами смеются, говорят, что мы фантазеры. И отчасти это правда! Мы мечтаем, от всего сердца мечтаем о том, что должно быть и что будет. Но мы умеем бороться за то, о чем мы мечтаем!..

Власта Лойинова поднимается от последней коровы с подойником, наполненным теплым вспенившимся молоком. Лицо ее горит от волнения так же, как и тогда в сосновом лесу за городом.

Новая жизнь уже пришла, Петр! Двери в завтрашний день распахнуты настежь. И у нас уже есть своя социалистическая пятилетка. И мы уже взялись за самое трудное: за деревню. С непршейовских полей исчезли межи, а сегодня у нас есть и скотный двор, кооперативный скотный двор! Да, мы строим социализм! Ты видел, наверно, это своими проницательными, смотрящими в далекое будущее глазами, прежде чем навсегда померкла вспышка последнего взрыва! Ты ощупывал эту новую жизнь, держал ее в руках, прежде чем вы бросили последнюю гранату в груз взрывчатки!

Молоко шумит, кадушка полна. Теплый, приятный запах овевает Власту Лойинову. Так пахнут маленькие дети, приходит ей в голову, так пахли мои, петровы, дети, когда я кормила их грудью. И один за другим, такие различные и все-таки в чем-то похожие на своего отца, они проходят перед ее глазами.

— У тебя сын — ударник, — тихо шепнула Власта, когда весенним вечером в темноте остановилась на минутку у памятника, на котором написано имя Петра.

— Он радует меня… и ты бы радовался! Я никогда не падала духом, не пришла в отчаяние даже тогда, когда товарищи пришли ко мне сказать, что ты до конца выполнил свой долг. А сегодня, сегодня я даже не печалюсь. Так должно было быть. В каждой битве есть павшие воины… но коммунизм живет. И наши дети… увидишь!

Она невольно улыбнулась той уверенности, которую она в себе чувствовала… Она не заметила даже, что какой-то человек идет вдоль стены. И только когда он был уже за ее спиной и песок под его ногами заскрипел особенно отчетливо, она испуганно обернулась.

— Никак… к покойнику ходят поговорить? — послышался в темноте звучный, но невеселый голос. Власта узнала Войту Драгоуна, которого Шмерда месяца три назад рекомендовал кооперативу как агронома.

— Ах, это ты… а я подумал, что милая ждет здесь милого…

Он остановился около Власты.

— Ну что, пришла рассказать покойнику, как вы дело ведете в Непршейове? — Животная злоба чувствовалась даже в голосе.

Ей не было надобности пускаться с ним в разговор, но она не удержалась:

— Как ведем? Ведем отлично, не беспокойтесь!

Ей не хотелось уходить первой: пусть не думает, что она бежит от него, что от его злобы она струсит или растеряется. Но Драгоун тоже не торопился уходить. Он оперся о прочный угловой столбик ограды и кивнул в сторону могилы:

— А может быть… покойник… удивился бы тому… до чего вы сегодня дошли. Он боролся за свободу… а вы — за что? Счастье его, что он спит… А если бы встал сегодня… у него бы, вероятно, голова закружилась!

Он говорил это медленным, глухим голосом, ненависть звучала В каждом его слове. Власта впервые слышала, что он так откровенно говорит, но все же она не удивилась. Власта давно уже знала, что ненависть должна когда-нибудь выйти наружу, это кулацкая порода, алчущая и жаждущая частной собственности, порода людей, которые готовы были придушить под периной родного отца, ушедшего на покой, чтобы не давать ему лишнюю мерку ржи, люди, которые доводили до самоубийства собственных детей, чтобы только к клочку земли присоединить еще один. Нет, такие сами не уступят, если на них не нажать как следует — и не один раз!

К этому Власта была уже давно готова. Но она никак не ожидала такой подлости: кулаки не боятся использовать память о Петре, они хотят извратить то, чему учил Петр, пробуют, не удастся ли неожиданным нападением вырвать у Власты хоть одно неуверенное, растерянное словечко, которое потом, как соль, они могли бы швырнуть в глаза непршейовцам, Петр Лойин мешает кулакам, и мертвый он стоит им поперек дороги. Если бы они могли сказать тем, кто снимает шапку перед гранитом, на котором высечено имя Петра: «Нет, Лойин представлял себе все по-другому, это был не такой коммунист…»

Кровь вскипела в ней от этой подлости:

— Ваше счастье, что Лойин спит! Он был бы пожестче, чем все мы вместе взятые.

Драгоун коротко и злобно рассмеялся;

— Нас голыми руками не возьмешь!

Продолжать разговор теперь не стоило. Она отвернулась от кулака и направилась наискосок через темную площадь к своей хате. Она чувствовала, как пылают ее щеки, как в жилах забурлила кровь; нужно, нужно ненавидеть, если человек хочет любить по-настоящему.

Молнией блеснуло воспоминание о том, что было в то время, когда ей не исполнилось и семнадцати и она впервые пришла в Непршейов невестой каменотеса, которого выгнали с работы. Она выросла в рабочем квартале, в бедности, полной солидарности, где товарищ поддерживал товарища, где жены шахтеров делились даже солью для водянистой похлебки:

«Вот возьми, занеси Карасковой, — говаривала ее мать, если приносила с поденщины какую-нибудь лишнюю краюшку хлеба, — у нас все равно зачерствеет, а у нее четыре сорванца!»

А в Непршейове в первый же день Власта наткнулась на богадельню для престарелых батраков, искалеченных работой, отощавших от голода и напоминающих живые скелеты.

— Проклятые дармоеды! — ругались кулаки, — чорт навязал их нам на шею, какая досада, что они имеют право жить именно здесь, в Непршейове.

Она увидела и сироток, которых содержала непршейовская община: девочек, головы которых были усыпаны струпьями и гнидами и разодраны в кровь, нечесаных и немытых мальчиков, заросших грязью, как деревья лишайником, увидела, как дети стояли, онемев от страха, на пороге у кулаков, часами ожидая, не подаст ли им кто-нибудь кусок хлеба или вареную картофелину.

— Шляются тут стаями! Только почтенных людей объедают! — кричали богачки и, если удавалось, тыкали что есть силы под ребро картофелиной или били ребенка по лицу хлебной коркой.

— Так вот вы как заправляли, кулачье! — кричит ненависть в душе Власты Лойиновой, и сердце ее сжимается от ужаса при мысли, что дети ее тоже могли бы так стоять на пороге кулацкой избы.

Перед глазами Власты возникают пять милых кудрявых головок, большие блестящие глазенки, вьющиеся волосики, как смоляные колечки, вздернутые, удивленные носики, все пятеро такие, какими она носила их на руках, воспитала и вырастила. Когда Петр погиб, Пепику было тринадцать. Славке — одиннадцать, Терезке — только восемь, Гонзику — шесть и Кубичку — пять. Власта до самой смерти не забудет, как в морозную январскую полночь в хату ввалился Вашек Петрус, связной партизанского отряда, и сказал:

— Командир приказывает, чтобы ты взяла трех старших детей и немедленно пришла с ними к Волчьей скале… За тобой идут, замучат вас всех. Я позабочусь об этих двух карапузах сам… Не бойся, пристрою их куда-нибудь!

Терезку Власта несла за спиной, правой рукой вела Пепика, левой — Славку. Когда они пробирались по глубокому снегу к Волчьей скале, Пепик шепнул:

— Мамочка, ты ничего не бойся, у меня есть нож…

Разведчики довели ее до землянки, командир пожал ей руку и тихо сказал:

— Крепись, товарищ. Твой муж погиб как герой… за счастье всего народа.

Это было страшно.

Но не менее страшна была мысль, что ее дети могут попасть в непршейовскую общинную богадельню, что Терезка с Кубичном и Гонзиком будут ходить от крыльца к крыльцу и выпрашивать у кулаков на пропитание…

— Никогда уже больше ни одному чешскому ребенку не придется стоять с протянутой рукой на крыльце у кулака!

Власта Лойинова произнесла это вслух на пустой темной площади, и вдруг ее глаза, непривычные к слезам, увлажнились. Она засмеялась сама над собой; на душе, угнетенной воспоминанием, стало легче, она радостно взглянула на свой дом, на освещенные окна, за которыми ее ждут пять голодных ртов. Поспеши, мамаша, приготовить хороший ужин! Славка, ты, наверно, гладишь маме шелковую блузку… быть может, кто знает, отглаживает в третий раз, с той неутомимой лойиновской настойчивостью, которая хочет, чтобы все до последней складочки было в полном порядке. Пойдем на кооперативный вечер, мамочка, сегодня уж мы повеселимся по-настоящему.

Пойдем, дети, пойдем! Мы имеем право веселиться сегодня! Что бы там ни говорили враги, дочка, мы, коммунисты, корчуем лес, старый, темный, страшный лес людской злобы, отсталости, предрассудков и слабости, тот лес, в котором человек человеку был волком! Корчуем весело и смело, чтобы во все уголки жизни на этой земле могло проникнуть солнце, чтобы жизнь стала счастливой, светлой, солнечной для всех детей в мире!