Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

• Название: Федор Волков
• Автор: Борис Горин-Горяйнов
• Издательство: Ярославское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1956

Роман-хроника посвящен жизни и творчеству Федора Григорьевича Волкова (1729–1763), русского актера и театрального деятеля, создателя первого постоянного русского театра.

---

Федор молча вздохнул.

— Этого, друг мой, не избежать, — развела руками Елена Павловна. — Назвался груздем, полезай в кузов. Давай подумаем, под каким соусом подать тот груздь. Хочешь — будь моим открытым любовником. Я сумею зажать рты всем. Если порядочные женщины могут иметь по десять любовников, то непорядочной сам бог велит обзавестись одним. Хочешь — поженимся.

— Иначе я как-то не могу представить себе наш союз, — сказал Волков.

— А я могу и иначе. От формы он не станет прочнее.

— Ясно одно: здесь мы встретим множество препятствий.

— Почему?

— Неравный брак… У тебя — известное положение, связи, светские знакомства… Родители… А я — разорившийся купец, бедный комедиант.

— Плевала я на все это! Если императрица могла выйти замуж за подпаска и певчего, то почему бы фрейлине не быть женою комедианта? А к родителям я могу привести хоть козла под видом мужа — и они примут его с распростертыми объятиями.

— Благодарю! — шутливо раскланялся Федор.

— Миленький! — обхватила его за шею Елена Павловна. — Ведь это ж только так говорится. Есть и другие выходы. Мы можем уехать за границу. Я знаю четыре иностранных языка. Неплохо пою и танцую. Отлично знаю музыку. Право, из меня наверняка выйдет неплохая актриса.

Федор вздохнул:

— Я не могу себе представить, как возможно жить вдали от родины. По-моему, это все равно, что не жить. Нет, европейца из меня не выйдет. Закваски не положено. Давай лучше сообразим, как устроиться у себя.

— Что ж, будем устраиваться здесь.

— Только бы не в столицах и не при дворе. Знаешь, что мне представляется в мечтах? Ты и я — в тихом, мирном Ярославле. Театр — сарай, построенный вот этими самыми руками. Старые покинутые друзья, простые, бесхитростные, любящие. Простецкая публика, так не похожая на здешнюю, неискушенная, сердечная, отзывчивая, платящая любовью за сочувствие к ней. А возле безотлучно ты, сердечный друг и помощник. Мы живем, повинуясь своим природным склонностям. Какое это счастье быть самим собою!

— Что ты нарисовал — привлекательно для меня, — сказала Елена Павловна. — А почему бы нам не выполнить то, что так просто? Ну вот, мы уже и приехали домой. Вторично сегодня. Поцелуй меня еще раз в этой милой карете. Отныне я буду ее очень, очень любить…

Дни душевного смятения

Волков часто ловил себя на чувстве, незнакомом ему ранее, но похожем на то, которое испытывает человек, потерявший что-то очень ценное. Первое время он был не в состоянии разобраться в этом ощущении, из-за его мимолетности. Но чем дальше, тем оно становилось длительнее и назойливее.

Постепенно Федор пришел к неутешительному выводу: найдя любовь Олсуфьевой, он утратил мечту о любви, взлелеянную годами. Найденное и утраченное были неравноценны по глубине внутреннего чувства. Мысль о совершенной им непоправимой ошибке все чаще мелькала в уме, хотя он и гнал беспощадно эту мысль.

Началось какое-то двойственное, неуверенное существование, довольно мучительное.

В присутствии Елены он склонен был считать свое чувство подлинным и искренним. Стоило им на время разлучиться — и все начинало колебаться. К глубокому якобы чувству примешивалось что-то фальшивое, обидное, унизительное. Пропадала уверенность не только в своей любви, но и вера в серьезность любви Елены, доказательств которой он так много получал в ее присутствии.

Не явно и сознательно, а почти безотчетно, при помощи различных оправдывающих хитросплетений, он стал избегать слишком частых встреч с Еленой. Здесь фигурировали и служебные обязанности, и спешность текущей работы, и необходимость сосредоточиться, побыть наедине, поразмыслить без помехи над ролями. Елена Павловна сразу почувствовала начало перелома в их отношениях, но, как женщина умная и гордая, не спешила прибегать к упрекам.

Волков мучился непритворно. И за себя и за Елену Павловну. Она это видела, но притворялась, будто ничего не замечает. Порой ему хотелось наговорить ей обидно-жестоких слов. Порой — стать на колени и просить прощения, в чем — он и сам не знал хорошенько. Кажется, в том, что он не может дать ей всеобъемлющей любви, представление о которой взлелеял в своей душе, отголоски которой чувствовал во всех играемых им драмах.

Что это не настоящее, не жизненное чувство, — Федору не приходило и в голову. Он ощущал в себе ужасный разлад и пытался устранить его при помощи готовых сценических образов и сложившихся под их влиянием мыслей.

Перед ним неотступно стоял призрак далекой девушки. Он перед нею не был ни в чем виноват, но чувствовал себя виноватым во всем. Он пытался убить в себе любовь к ней. Не разыскал ее, не повидался с ней, не раскрыл перед ней свою душу, не утешил ее, если и она столь же несчастна. Не боролся, а просто малодушно изменил своему чувству.

Мысль о Татьяне Михайловне начинала становиться навязчивой, как бы манией.

Однажды, играя Синава, в сцене когда ему представляется тень погибшего из-за него брата, Федор почти ясно увидел в полумраке темной кулисы устремленные на него страдальческие глаза Тани, как это не раз бывало в Ярославле. Федор с криком вскочил с сиденья и невольно стал пятиться в глубину, увлекая за собою тяжелое кресло. Остановился он только у задней завесы, встретив препятствие в попавшейся на пути массивной колонне.

Зрительный зал разразился взрывом рукоплесканий, несмотря на присутствие в театре императрицы, при которой не разрешалось аплодировать, пока она не подаст знак, захлопав в ладоши первая. Впрочем, императрица с жаром аплодировала сама, и невозможно было установить, кто начал.

Эта сцена явилась триумфом для Волкова — актера и пыткой для Волкова — человека.

Случайность с креслом произвела настолько сильное и естественное впечатление на зрителей, что впоследствии к этой «находке» прибегали все актеры, игравшие Синава после Волкова. Сначала это были французы, потом Дмитревский, получивший роль в наследство от Волкова.

Постепенно Федор пришел к определенному заключению: он не вправе вступать в связь с женщиной, пока не порваны все внутренние нити, связывающие его с Таней. Ее брак — не препятствие. Пока она жива, он не может рассчитывать на личное счастье с другой. Непреодолимая сила будет властно оттягивать его назад, к прошлому.

Волков еще раз посетил домик в Замоскворечьи, в надежде напасть на след Татьяны Михайловны. Однако безуспешно.

Он дал слово еще вчера навестить Олсуфьеву. Решил не пойти и сегодня. Завернул к маёру Рамбуру. Там был Перезинотти. Собирались обедать.

— Явился, пропащий! — встретил его сердито Рамбур. — Из-за него я не обедал, почитай, две недели.

— Почему же, Степан Степанович?

— Да потому, что я не шакал, чтобы рвать пищу в одиночестве.

— А синьор Перезинотти?

— Также пропал. Два сапога — пара. И этот влюбился и с остервенением предается своей позорной страсти. Южная кровь! Пока не обмусолит всей краски с предмета увлечения, в здравый рассудок не вернется.

— Синьор Перезинотти, как сие понимать? — обратился Волков к итальянцу.

Тот сидел, улыбаясь во все лицо.

— Стефан Стефанович шутит, — сказал он.

— Хороши шутки. Ведь только что рассказывал, как две недели простоял на коленях перед этой своей… как ее? синьорой Фрески или Трески, провал ее возьми. И божественная-то она, и сияющая, и блистающая, и порабощающая, и чорт ее разберет какая еще там! А я через нее с голоду подыхай! И ведь какое извращение больной страсти: предмет-то, кажется, сверхпочтенного возраста! Когда, говорите, оная чаровница свет-то увидела?

— Не позднее двенадцатого века, — сказал, закатывая глаза, Перезинотти.

— Не позднее! Не угодно ли? Значит, опоздай она появиться на пару годов — и цена уже ей не та в глазах сего сумасбродного синьора. Естеству противно!

— Где вы откопали подобную прелесть, синьор? — спросил Федор.

— Далеко. Как это? Закраина… конец Москве. Дальше пусто, ничего нет…

— Край света, — пробурчал Рамбур.

— Все заборы, заборы и маленькая Chapele…[75] церковушка.

— Как называется церковка? — спросил Федор.

— Сан-Джорджино… Святой Георгий… но… но… вот запамятовал, на чем…

— На Пупырышках… — подсказал Рамбур.

— Нет, нет синьор. На чем-то другом Aspetti…[76] Не могу припомнить… Ничего, завтра я поведу вас туда, и вы сами будете иметь честь видеть оный шедевр.

— Что изображает фреска? — спросил Волков.

— Потайный… потайную… Как по-русски вечерняя закуска одним словом называется?

— Кутежка, — сказал Рамбур.

— Вечеря, — произнес, улыбаясь, Волков.

— Припомнил, синьоры: «Тайная вечеря»!

— И порядочно приготовлена? — спросил насмешливо Рамбур, возясь у стола:

— Отменно, — ответил Перезинотти, понявший по-своему.