Борис Горин-Горяйнов - Федор Волков

• Название: Федор Волков
• Автор: Борис Горин-Горяйнов
• Издательство: Ярославское книжное издательство
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1956

Роман-хроника посвящен жизни и творчеству Федора Григорьевича Волкова (1729–1763), русского актера и театрального деятеля, создателя первого постоянного русского театра.

---

— Сейчас пост, и «Покаяние» будет как нельзя более кстати, — говорила она Александру Петровичу.

Наконец, в среду на Вербной неделе, 18 марта, так долго ожидаемое представление состоялось, — «в присутствии ее величества и некоторых знатных дам», как кратко было отмечено в летописях двора — в камер-фурьерском журнале.

«Покаяние» за себя постояло. Такого исключительного успеха не выпадало на долю ни одного сложного представления в Итальянской опере.

Мысль Сумарокова о скрытых приятностях греховной жизни оказалась правильной.

Императрица и великая княгиня Екатерина были очень довольны. Обласкали Сумарокова, расхвалили комедиантов, художников. Поручили Сумарокову устроение постоянного русского театра, подбор и воспитание достаточного количества российских комедиантов, в том числе и женщин.

Вольному русскому театру, хотя и в муках «Покаяния», но все же суждено было родиться.

Даже великий скептик в вопросах искусства, наследник Петр Феодорович, приготовившийся было поиздеваться над комедиантами и подразнить жену и тетку, под впечатлением театральных чудес забыл свое намерение. Великий князь сильно заинтересовался машинами. На следующий день он приказал Перезинотти показать ему одному все представление, без речей.

Сначала просмотрел все из зрительного зала, потом заставил действовать машины в своем присутствии, тщательно изучая их устройство. Кое-что особо замысловатое решил применить на своем кукольном театре в Ораниенбауме.

Великого князя во всех явлениях жизни интересовала исключительно их механическая сторона, когда бездушную машину можно было привести в движение по собственному желанию. Ничего иного ни в жизни, ни в искусстве он не признавал.

«Покаяние» в ближайшее время было повторено несколько раз на Немецком театре, — за деньги, для всех желающих.

Наступила очередь «Хорева». Первая русская трагедия была сыграна на Петергофском театре в присутствии императрицы в апреле месяце.

Возвращаясь по распутице в Петербург, в плохой одежонке и на скверных колымагах, многие комедианты простудились. На следующий же день свалились Дмитревский, Алексей Попов, Алексей и Гаврило Волковы. Они метались в жару, бредили «Хоревым» и «Покаянием», лезли на окна и стену.

Сумароков немедленно привез в Смольный «лейб-медикуса и главного директора над всем медицинским факультетом» Германа Бургаве. Ученый немец, издали посмотрев на бушевавших больных, определил: «прилипчива корячка». Распорядился привязать больных к кроватям и класть им на головы пузыри со льдом. Сумароков настаивал на более тщательном осмотре ребят и на назначении правильного лечения.

Лейб-медикус отказался близко подойти к больным, отрицательно покрутил головой, решительно сказал два известных ему русских слова:

— Прилипчива корячка.

Непосредственно вслед за сим с Сумароковым случился буйный припадок бешенства, во время которого Александр Петрович обнаружил свое блестящее знание немецкого языка, в особенности по части его ругательной терминологии.

Кончилось тем, что рассвирепевший бригадир буквально вытолкал в шею ученого медикуса. Тот, перепугавшись, пробежал мимо своей кареты и опамятовался только за воротами.

По докладу Бургаве императрице комедиантский флигель был тщательно изолирован, и всякие сношения двора со Смольным временно были прекращены. Это было немалое лишение для императрицы, так как она очень любила соленые огурцы, которые поставлялись к ее столу из Смольного.

Лейб-медикус пожаловался царице на грубость Сумарокова. Сумароков пожаловался на трусость, неспособность и бесполезность немца, бросающего больных на произвол судьбы. Умолял императрицу отрядить в Смольный на время болезни комедиантов «немудрящего фершала», но только непременно русского, который не боялся бы прилипчивости горячки и мог оказать больным необходимую помощь.

Императрица уважила просьбу Сумарокова и отправила в Смольный на жительство, «впредь до выздоровления комедиантов», военного фельдшера Петрушина, но решительно воспретила самому Сумарокову посещать Смольный.

Александр Петрович и не думал считаться с этим запрещением. Ежедневно он навещал больных, обычно под вечер, чтобы не особенно бросалось в глаза. В ближайшие же дни свалились еще двое — Куклин и Иконников.

Сумароков не один навещал больных комедиантов. Рискуя навлечь на себя гнев императрицы, Елена Павловна почти ежедневно урывала несколько часов, чтобы проведать больных. Она переодевалась в платье своей горничной, выходила из кареты не доезжая Смольного и проделывала остальную часть пути пешком. Из ее дома больным доставлялось все, чего они не могли получить в Смольном: укрепляющие напитки, фрукты, варенье. Она же установила режим для больных, по совету своего знакомого придворного врача, англичанина Уилкса. Комедианты проболели около месяца, после чего быстро начали поправляться.

Наступила середина мая. Петербургская весна была в полном разгаре. Больные большую часть времени проводили на воздухе. Выздоровление шло не по дням, а по часам. Слабее других были Дмитревский и Попов, заболевшие первыми. Однако и они быстро восстанавливали свои силы.

Сумароков бывал, уже не стесняясь, днем. Гулял с выздоравливающими по саду, заказывал им укрепляющие кушанья, строил планы. Обещал в недалеком будущем повезти всю компанию в Москву, куда собирался выехать двор.

Часто наведывалась — тоже открыто — Елена Павловна. Однажды она позвала Федора прогуляться на берег Невы. Он пошел, хотя и не особенно охотно. Это не могло укрыться от Олсуфьевой. Она сказала ему:

— Может быть, вам неприятно бывать со мною? Я ведь не настаиваю.

— Ах, что вы, что вы, Елена Павловна! Вы знаете, как все мы бываем вам рады. А что касается моей угрюмости, вы на нее не обращайте внимания. Я родился невеселым.

— Я знаю источник вашей невеселости. Кое-что слышала… Надеюсь, это со временем пройдет.

Федор невольно покраснел. Сказал:

— Ничего вы не могли слышать, ибо и слышать-то нечего было.

— Значит, я ошиблась. Впрочем, все ваше при вас и останется. Я ни в малейшей мере не навязываюсь на откровенность. Посмотрите лучше, как хороша Нева. Посидим здесь немного.

Они уселись на высоком мшистом пригорке, под соснами.

— Да, Нева… — задумчиво заговорила Елена Павловна. — В ней столько обаяния. В нее можно влюбиться, как в живого человека. Я могу целыми часами просиживать одна, смотря на ее ласковое, плавное течение. Она меня так и влечет. Мне, вероятно, суждено утонуть. Да я бы, пожалуй, ничего не имела против этого.

— Какие вы вещи говорите, Елена Павловна!

— Какие? Самые обыкновенные. Разве нельзя говорить о том, о чем часто думаешь? Это для меня непонятно. Я что думаю, то и говорю. Вот скоро настанет время, когда можно будет начать купаться. Я купаться люблю. И именно в Неве, вечерами. Уйду далеко-далеко одна по берегу, туда, где людей нет, разденусь — и бултых в воду! Сначала обожжет, а потом становится приятно и выходить не хочется. Я плаваю хорошо. Заплыву далеко и покачиваюсь на волнах без движения. Вот тогда мысль, что умру, часто приходит в голову. И всегда без всякого страха. Вообще мне, вероятно, суждено уйти из жизни как-нибудь просто и незаметно. Вроде того: погрузиться в воду — и нет тебя более. Как будто никогда и не было.

— На вас сегодня какой-то похоронный стих нашел, — с улыбкой сказал Федор. — Это к вам не идет.

— А с вас этот стих никогда не сходит. И это к вам идет.

Он посмотрел на ее тонкий профиль, на ее лицо, такое безмятежное и бесстрастное с виду, на полуоткрытые, красиво очерченные губы, уловил в ее глазах какие-то светлые точки, как будто в них, колеблясь, отражалась бегущая вода, и почувствовал порыв откровенности.

— Я не всегда был таким, — сказал он. — Моя… ну, угрюмость, что ли… появилась сравнительно недавно. Родился и вырос я очень жизнерадостным, кипучим и деятельным человеком. Даже буйным, пожалуй, чуточку. Я таким и был все время, до приезда сюда. Â здесь я стал совсем другим. Как будто потерял что-то, ради чего только и стоило жить. Гнусное положение! Кому-то, для чего-то, понадобилось вырвать живое существо из привычной родной среды, забросить к чорту на кулички и сказать: теперь ты будешь иначе жить, по-новому. А если я не хочу иначе и по-новому? Человеку, как и растению, нужно зацепить за что-то корни, чтобы не погибнуть. А здесь я не вижу, за что их можно зацепить…

— Мы все здесь живем без корней, — сказала Олсуфьева. — Вы думаете, я над этим не задумывалась? Задумывалась, дружок. А ведь я — здешнее растение и, казалось бы, могла уцепиться корнями покрепче. А нет! Стелешься как-то по поверхности болота. Если бы я хоть знала, куда от этого можно уйти. И с кем. Вот вы говорите, что у вас была какая-то своя родная среда, которая вам приятна. Бросайте все и, невзирая ни на что, бегите в эту родную среду. Мне бежать некуда. А если вы этого не сделаете — вы тюря и тряпка!