Иван Акулов - Касьян остудный

• Название: Касьян остудный
• Автор: Иван Акулов
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Первая часть романа Ивана Акулова «Касьян остудный» вышла в издательстве в 1978 году.

В настоящем дополненном издании нашли завершение судьбы героев романа, посвященного жизни сибирской деревни в пору ее крутого перелома на путях социалистического развития.

---

Машка сидела на колоде у костра и держала на руках маленького Федотку. Покачивая его одним коленом, она ловила его мутный, ничего не отражавший взгляд, а самое ее одолевало ласковое брезгливое любопытство к ребенку, которого она определенно не любила за то, что он весь чужой, и в то же время рада была зацеловать, затетешкать его именно за его пустые глазенки и пеленочные запахи, сладко мутившие ее, молодую, сильную и бездетную.

Дуняша разжигала костер, ломала спички одну за другой, а рукавом легкой кофтенки вытирала и без того размазанные по лицу слезы. Харитон не любил женских слез, а последнее время зло и круто вспыхивал перед ними, и Дуняша, хорошо знавшая мужа, умела утаивать любое свое горе. Но то, с чего началось утро, было непостижимым несчастьем, перед которым она так упала духом, что готова была реветь на голос. Харитон онемело потоптался возле балагана и, сняв с сука березы свою косу, собрался отбивать ее, да взъелся вдруг на Машку, видать назудевшую без него жене:

— Чего еще-то накаркала, вещунья? С этим и не ездила бы.

— Вас всех, окаянных, жалко. А за что, спросить бы дуру? За какое такое добро? Вот кто меня пожалеет? Представитель, какой наезжал из города, сердился больше всего за машины, почему-де не сдал колхозу.

— Не сдал, не сдал, — дразнился Харитон. — Вы там мастера на выдумки. Еще не то выдумаете. И ты туда же. Мое хозяйство небось поделили уж, а нам с Дуней бежать советуешь. Не так, что ли, а?

— Может, и уехать, — робко и виновато призналась Машка в своей главной мысли, с которой торопилась на покос к Кадушкиным. Она и подозревать не могла, что Харитон так несправедливо истолкует ее приезд; надбровья ее сбежались, сама она опять покраснела.

— Провались ты со своим хозяйством. Уцепился как мертвяк. Парфена Окладникова взяли…

— Мне ты об этом не говорила.

— Так вот все тебе и расскажи. Ай без головы я вовсе. Ты ведь тоже, как и Окладниковы, и другие жильные, народец глухарь. Утайкой живете. Что у вас на уме-то, сам дьявол не вызнает. Потемки. Того и гляди, за ружье али за топоры схватитесь. Городской представитель сказывал, по другим-де местам такие вылазки были уж. Вот и придумано брать втихую таких.

— Убить тебя, Марея, за такие слова мало.

— Убей — у тебя духу хватит. Вот потому и дают укорот вашим рукам.

— Да уж укоротили. Придумано на ять.

— Дай-кось я сама, — встрепенулась Машка и, сунув в руки Дуняши Федотку, опустилась перед костром на колени, стала раздувать его. — Глаза бы не глядели. Один лаяться назлился, другая огня не разложит от трясучки. А мне чайку испить, да и будьте вы прокляты.

Федотка на руках матери разревелся, Дуняша, располневшая, выпростав тяжелую грудь, успокоила ребенка. Прикусив уголок головного платка, затянула одной рукой ослабевший узел на подбородке и пошла к зыбке под березу. Ей хотелось уйти с глаз мужа, чтобы он не видел ее страдания и не принял их за упрек, чтобы он успокоился и сумел твердо решить, как поступать дальше. Она знала, что он не сделает и шагу без ее совета, и не была готова к разговору с ним, потому что слезы, мешавшие ей видеть и думать, еще больше осердят и расстроят его. И все-таки, дав грудь ребенку, Дуняша сразу почувствовала себя легче, наверное оттого, что в эту трудную минуту делала самое важное и самое необходимое во всей своей жизни.

Машка быстро раздула костер, навалила сверху сушняка и, постучав по опрокинутому ведру, набросилась на Харитона:

— Чо стал-то, пень обгорелый. Ну, идол, пра. Не видишь, воды надо. Не в моих ты руках, вислогубый. А то нет? Отвалил губы-то, ровно старый мерин. Что было, хуже не будет.

Бодрый голос Машки помог Харитону собраться с духом, и он, взяв ведра, пошел к ручью. Проходя мимо зыбки, которую качала и в то же время укрывала пологом своими ловкими и спокойными руками Дуняша, рассудил просто: «На всякую беду страха не напасешься. Работать надо. Ведь уж как и чем только ни пытали мое житье, а я живой. У Бедулева что ни день, то и новость. Его слушать, так хоть не сей, не паши, а пой да пляши».

Из балагана выползла Катя, девочка по третьему году, белоголовая, синеглазая и лобастая по матери, в короткой рубашечке, за ночь искусанная комарами. Сегодня, посыру, комаров еще не было, но Катя по привычке отмахивалась от них одной рукой, пальцы другой — усиленно сосала. Припухлые глаза у ней еще спали и слипались, но она вдруг увидела у костра тетю Маню и заторопилась к ней, быстро перебирая голыми ножками по сырой траве, подняв локотки и совсем не думая, что может запутаться и упасть.

— Ой, упадешь, девка, — весело закричала Машка и опустилась на корточки, протянув руки навстречу. — Выспались? Вот мы какие.

От Машкиного радушия Катя так развеселилась, что побежала пуще прежнего и со всего маху упала на холодную траву прямо голым животом. Машка подхватила ее на руки, прижалась щекой к ее головке и начала приговаривать:

— Муха в гости нарядилась и упала в молоко…

— Паля, — подтвердила Катя и, откинувшись, начала хлопать Машку по щекам своими пухлыми и мягкими ладошками. От этих детских радостей и ласк у Машки остановилось дыхание, она неожиданно и потому громко всхлипнула, почувствовала в лице своем густой жар.

— Как я без вас, навязались вы на мою шею, — стала она горячо шептать и прижимать к груди своей девочку, первый раз в жизни больно осознав под самым своим сердцем неисцельную пустоту.

Чай пили молча. Однако Харитон, пережив первый и сильный приступ испуга, немного отошел. Ровно и сдержанно, с обычной озабоченностью на лице, ела и кормила семью Дуняша. Она успокоительно влияла на Харитона, и он, желая заслониться от всего неизвестного, решил: «Пойду сейчас работать, и это будет правильно». Ему еще хотелось, чтобы Машка толково и путно рассказала о Парфене Окладникове, но взятая самоуверенность мешала самому начать разговор, а Машка молчала, сознавая, что и без того выдала много секретов.

— Ну, ладно, — вздохнул Харитон, опрокидывая на ряднину еще дымящуюся после горячего чая кружку. — Попили-поели, спать захотели. Умирать, говорят, собирайся, а рожь сей. Пойду нето.

— Ты что? — вскинулась Машка. — Господи, что еще-то?

— Свое сказала — теперь помалкивай. Вот эдак. Гребева осталось копен на восемь — нешто бросишь? Это вам, босоте, все трын-трава. Хоть все провались…

— Дурак. Сила ты окаянная. Да вот налетит Егор, и крышка тебе. Ты аль рехнулся?

Харитон поглядел на жену и понял, что та вроде поддерживает его, заупрямился вовсе:

— Мы по-другому не научены, Марея: хоть смерть стой за плечами, а дело не кинешь. Приедет сюда Егор или не приедет — это на воде вилами писано, а сено должно быть при месте. То и есть, умирать собирайся, а рожь сей. Не мне, так кому другому сгодится. А Егор, он небось до обеда брюхо свое не расшевелит. Господи помилуй, Егором испужала.

Харитон ободрил сам себя своей шуткой и, забрав с телеги деревянные тройчатые вилы, грабли, уздечки и топор, сказал жене:

— Косить и впрямь боле не к чему… — и не досказал каких-то слов, пошел по мягкой отаве, сразу забрызгал сапоги до самых верхов. Собака Пугай сунулась было за ним, да не захотела мокнуть, вернулась и легла под телегу.

Чем дальше уходил Харитон от становья, тем собраннее делалось у него на душе, потому что снятые и чисто прибранные луговины, с давних пор нарезанные Кадушкиным, все равно не отпадут от Харитонова сердца. Он еще помашет косой по этим мочежинам и кочкам, которые помогал отцу обихаживать с малых и незрелых сил, Он огляделся вокруг и даже постоял немного, когда увидел за черемуховыми кустами дымок костра и вершину высокой березы, и с горькой улыбкой вспомнил, что ведь на этой березе его выкачала мать в свою слезную страдную пору. Постояв и переложив вилы и грабли с плеча на плечо, совсем ходко пошел в дальний угол надела, где были сметаны копны и лежало готовое гребево. В кустах и перелесках слепли тени ушедшей ночи, а верхи большого леса были ясно освещены красноватым лучом восходящего солнца. Свет его по лаковой листве и розовеющим стволам берез лился сверху вниз, слабея, темнея и потухая в густой зелени подлеска. На прокосах, что у самой опушки, стояла белая роздымь тумана, и в ней не сразу разглядишь отдыхающих коней и ряды копен. Зато круговины больших еланей уже хорошо обдуты, сметанное на них сено источает сухое медовое тепло. Стога Харитон по-отцовски поставил на ветру, вывершил остро, как редьку, причесал, а понизу подбил опорами, будто не до снега, а годы и годы стоять им. Проходя мимо стогов, приметил, что сено поверху еще не пригорело на солнце и потому отдает новиной. Ненасытно и всей грудью вдыхал Харитон луговую свежесть, а перед тем как взяться за работу, обошел несгребенные валки, копны и понял, что до обеда ему не управиться. «Да уж как выйдет», — спокойно рассудил он и больше ни о чем постороннем, не относящемся к делу, не думал. Рубил осинки и вязал волокуши, а потом обротал буланого мерина и стал возить на нем копны к новому остожью, — грести после сильной росы пока еще было рано. Не свез и половины, когда приехала Машка верхом на своей плохо отдохнувшей кобыле, которая сразу потянулась к сену.