Юрий Уральский - Поиск-90: Приключения. Фантастика

• Название: Поиск-90: Приключения. Фантастика
• Автор: Юрий Уральский
• Издательство: Пермское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1990
• ISBN: 5-7625-0188-4

Сборник новых приключенческих и фантастических произведений уральских литераторов.

---

Собственный «фантастический реализм» Достоевский строил, развертывая отношения смыслов «обыкновенного» факта жизни. Имманентную у Пушкина фантастику смыслов он интенсифицировал, делал зримой, воплощая в образы героев-идей, вводя провоцирующий экспериментальный сюжет, несущий смысловую полифонию. Но факт при этом расщеплялся в диалоге о факте, где каждый из участников представлял события со своих позиций. От самостоятельного и самоценного факта оставался разве что «авторский минимум прагматического, чисто повествовательного избытка, который необходим для ведения рассказа» (М. Бахтин). Вся реалистическая пространственно-временная фактура происходящего истончалась как раз в связи с этим до полупрозрачной маски, из-под которой просвечивал и которую почти разрывал изнутри «карнавал» персонализованных смыслов.

А ведь в Новом завете — ближайшем духовном источнике эстетики Достоевского — герой не просто герой-идея, он богочеловек, Сын Божий и, следовательно, сверхфакт, сверхреальность. В диалогической линии художественного слова еще у Шекспира призраки и ведьмы — отнюдь не художественный прием, как и не плоды воображения персонажей, а самая доподлинная реальность. Сервантес был первым, кто начал последовательно субъективировать фантастическое, переносить его в сознание человека. У Достоевского голоса романа целиком субъективны. И в этом смысле М. Бахтин был прав, говоря: «В мире Достоевского вообще нет ничего вещного, нет предмета, объекта — есть только субъекты». Но этого недостаточно. Диалогически соотносящиеся субъекты образуют бытийное целое. Сама связь субъектов — полифония Достоевского — бытийна (а не объективна, как замечает в другом месте о ней Бахтин). Таков был итог почти двухтысячелетнего развития жанра — от сверхреальностей Нового завета до полной субъективизации голосов бытийного диалога. Эволюция эта имела известные культурно-исторические причины, психологические же истоки своего метода лучше всего выразил сам Достоевский: «Я скажу вам про себя, что я — дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и (я знаю это) даже до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных…» Здесь названы чисто авторские поводы субъективизации у Достоевского бытийных структур, перевода в «фантастический реализм» того, что было некогда предметом и сутью веры.

Так называемая научная фантастика, во многом шедшая на смену традиционным жанрам художественно-философского диалога, начиная с классической утопии-антиутопии, знаменовала изменение в новоевропейском сознании самого характера веры. НФ была рождена из веры в спасающие, благие силы прогресса, конкретно же науку и технику. Конечно, убежденность эта с самого начала исторически сопровождалась сомнениями и даже враждебностью — достаточно напомнить имена Свифта, Руссо, Мэри Шелли, Батлера. Со временем героическое амплуа науки в культуре становилось все более проблематическим и зловещим, а собственно научная фантастика возвращалась к своим жанровым праистокам, переходя в фантастику философскую, в измененный научно-фантастическим реквизитом и проблематикой новый «фантастический реализм». Но, вместе с подобными процессами, от НФ как бы отделилось и отдалялось обусловленное и оправданное верой в науку фактическое начало. До этого в широких слоях общественной психологии образы и «предвидения» научной фантастики помещались где-то на грани вполне возможного, что сильно подогревало интерес к ней, быстро приобретший мировые масштабы. Критика в определенный момент даже склонна стала расценивать НФ как «новую мифологию», ибо границы между фактами и фантазией в этой области действительно почти стерлись. Но когда лучшая часть жанра «вернулась со звезд» и влилась в литературу основного потока, произошла существенная культурная переакцентировка, переосмысление и размежевание всего жанрового спектра НФ. В художественно наиболее значительной своей ветви фантастика вновь стала просто литературой, однако введшей науку и технику в круг старых бытийных проблем. Лишившись квазифактического обоснования, санкционированного наукой, это направление НФ оставило за собой лишь ту меру достоверности, которая всегда отличала подлинное художественное слово. С другой стороны, продолжает процветать стандартизованная НФ, базирующаяся на некритичности широких слоев общественного сознания и апеллирующая к архетипам массового воображения, только обряженным в «научно-технические» условности. На повестку дня в лучшей части НФ вернулись все те вопросы, которые были сформулированы великими религиями Запада и Востока, в особенности христианством. Новейшая социальная проблематика — научно-технологическая, экологическая, политическая и т. д. — лишь придала вечным темам особый излом и непредвидимую ранее катастрофическую реальность общемирового масштаба. Войдя в зону современного апокалипсиса, мировая фантастика и совершила свою очередную внутрижанровую метаморфозу.

Параллельно с этими художественными переменами «научно-фантастическое» воображение самого вульгарного типа резко сместилось непосредственно в жизнь. Сегодня как никогда в новейшее время распространились разномастные суеверия с окраской НФ. Не только повседневные разговоры, но и средства массовой информации полны слухов об НЛО, контактах с инопланетянами, феноменальных достижениях экстрасенсов и т. д.; читаются соответствующие лекции, издаются монографии, учреждаются фонды поддержки исследований. Вся сфера тех явлений и доводов, которая впервые была представлена в книгах Джорджа Адамского и затем развита его продолжателями, в наши дни стала активным, живым достоянием широкого массового сознания. Бороться с подобными убеждениями средствами традиционного научного рационализма (как делал у нас, скажем, физик и популяризатор науки А. И. Китайгородский) вполне бесполезно. Пикантность ситуации любого из просветителей прежде всего в том, что само наличие инопланетян и даже мысль об их присутствии на Земле не противоречат научному мировоззрению. Наука не может априори отвергнуть возможность разумной жизни в иных галактиках, как и априори безусловно принять ее. В таких вопросах естествознанию остается только теория вероятностей и требование бесспорных фактических доказательств. Единственная реальная тактика научной критики в борьбе с суевериями — объяснить «свидетельства об инопланетянах» как неверно воспринятые естественные феномены, отнеся все не укладывающееся в такой анализ к слухам и домыслам. Но разве науке незнакомы несомненные факты, допускающие противоречивые объяснения? Разве принцип экономии сил в науке (придерживаться «простого», привычного объяснения) когда-то оправдывался в моменты открытий? И, наконец, не все факты, действительно наличные в этой области, допускают традиционное объяснение. Проблема еще раз сводится к иррациональной убежденности спорящих, и суеверная фантазия и научная логика остаются взаимонепроницаемыми как абсолютно несмешиваемые субстанции.

Пример с эволюцией взглядов советского астрофизика и популяризатора науки И. С. Шкловского может показать, какую роль в подобных вопросах играет общая интуитивная ориентация. Ученый, в свое время активно отстаивающий идею внеземных цивилизаций, впоследствии перешел к противоположной мысли об уникальности разума и нашем одиночестве во Вселенной. Что, кроме гамлетовского вопроса «Что благороднее?», могло стать логическим поводом подобного поворота? Научно обосновать эту эволюцию до конца ни сам И. С. Шкловский, ни кто-либо другой не в состоянии.

Но если так, вопросы закала и глубины предъявляемой нам иррациональной позиции и вправду получают решающее значение. А в таком свете подлинная религиозная вера неизмеримо предпочтительней суеверия. С другой стороны, суеверие несравнимо по ценности и с выверенной, глубокой научной трезвостью. Суеверие в принципе — плод поверхностной, несамостоятельной души и мысли. Рождается оно неспособностью «среднего человека», объективно и сознательно «такого, как все», к принятию бытийной ответственности, к самостоятельности, свободе. Проблематику эту классически выразил Достоевский в «Легенде о великом инквизиторе». В нашем веке о «бегстве от свободы» среднего человека немало писали. «Человек среды» (или «компактного большинства», «толпы», «массы») — в отличие и от народной личности, и от интеллектуала внутренне скован. Он решает основные вопросы жизни более имитативно, пассивно, чем самостоятельно и свободно, и охотно передоверяет большую ответственность различным авторитетам. Так было, с известными модификациями, во все эпохи, и новейшее время лишь интенсифицировало установки «человека среды», определив ими большинство культурных явлений.